Найти того, кто потерялся

Наверное, дело просто в том, что ему одиноко — отдел закрыт, Соня кормит чаек в Амстердаме, и дома так пусто, что туда совсем не хочется возвращаться. Наверное, дело просто в том, что ему нестерпимо больно видеть её такой — сломленной, отчаянной, растерянной. Потерянной. Наверное, дело просто в том, что ей необходим кто-то рядом — кто угодно, лишь бы не отпускал, лишь бы возвращал ей постепенно ощущение земли под ногами и уверенность в реальности происходящего. Вольский хорошо помнит собственную реакцию, когда она попыталась тогда его поцеловать. Вся эта сцена была настолько нелепой, что он даже не воспринял Анин порыв всерьёз. Да и она сама, похоже, ни на что не рассчитывала, просто пользуясь первым пришедшим в голову способом отвлечь его и сбить с толку. Что ж, манёвр удался на отлично. Он не вспоминал об этом до самого отъезда жены — откровенно говоря, просто времени не было на то, чтобы остановиться и проанализировать. Да и что там было анализировать, в самом деле: он работал с Аней столько лет, знал её и того дольше, дружил с её отцом. Она всегда была для него как дочь, а он сам воспринимался ею не то как приёмный отец, не то как строгий дядюшка. И её дурацкая выходка забылась бы вскоре, если бы... Если бы Вольский не остался один; если бы её не сломал и не выбросил, как испорченную игрушку, Брагин; если бы не болезнь, сделавшая Аню уязвимой; если бы... Она плачет, сжавшись в комок, уткнувшись в подушку; плачет безысходно и безнадёжно, и его старое сердце болезненно сжимается, потому что она никогда прежде не позволяла ему видеть своих слёз. Аня Зимина всегда была сильной, решительной и уверенной в себе, в собственной правоте — уверенной до одержимости, которой невольно заражала всех вокруг. Умная, цепкая, проницательная, замечающая то, что упускали из виду все остальные. Да, её подход был порой откровенно женским, и он сам не раз упрекал её в излишней эмоциональности и несдержанности, но это не отменяло результатов, которых она добивалась. Он бережно тянет её за плечо, прижимает её голову к своей груди и гладит по голове, шепча что-то успокаивающее. Он ничего не может ни сказать, ни сделать, чтобы хоть что-нибудь изменить, она слишком подставилась, позволила себя закопать, и уже ничего не попишешь. Но она реагирует на тихий голос и мягкий, заботливый тон, доверчиво льнёт к его груди, цепляется пальцами за рубашку; её волосы растрёпаны и спутаны, глаза кажутся слишком бледными без привычного макияжа. Вольский осторожно стирает слёзы с её щеки. Несколько мгновений она неотрывно смотрит на него, а затем вдруг подаётся вперёд и целует. Это почти похоже на прошлый раз — сухие губы, тычущиеся в его собственные так неловко, будто разом забыв, как целоваться, лёгкие ладони на его плечах, общая странность и неожиданность происходящего. Вот сейчас он оттолкнёт её и строго одёрнет, а она нервно улыбнётся и проведёт ладонью по лицу, извинится, словно сама не понимая, зачем всё это было. Как тогда. Только в тот раз не было привкуса слёз и отчаяния, и руки её не шарили слепо, бестолково, почти панически по его шее и затылку, будто мотылёк, бьющийся в стёкла в бесплодной попытке вырваться наружу. Вольский отстраняется, перехватывает её запястья; во взгляде Ани мелькает дикий звериный страх, она пытается отшатнуться, забиться в угол, но он не пускает. Медленно наклонившись, он целует её ладони, её тонкие изящные пальцы с обгрызенными, нуждающимися в маникюре ногтями. «Аня, Анечка», — шепчет он, и собственный шёпот эхом разносится в звенящей пустоте, заполнившей вдруг его сознание. В голове не остаётся ни одной рациональной мысли, никаких «я не могу», «я не должен», «она же мне как дочь» — только острое желание защитить, уберечь. Вот только защищать уже не от кого и беречь уже поздно, и всё, что он может, — это просто быть рядом. Закрывать телом от жестокого мира, не пощадившего его удивительную, замечательную, уникальную девочку. Он целует её искусанные, растрескавшиеся губы, целует её мокрые, солёные от слёз глаза и щёки, её высокий лоб, мягкие скулы и снова губы, и она отвечает ему с таким жаром, которого сложно было ожидать от измождённого, безучастного ко всему, кроме собственной боли, человека. Опрокидывает его на диван, стягивает с себя футболку, сама кладёт его ладонь себе на грудь — и Вольский рвано выдыхает, осознавая вдруг, что действительно её хочет. Он снова целует её, скользит губами по изгибу шеи, по нежной коже, под которой чувствуется биение пульса; обнимает ладонями за талию, заставляя выгнуться, стягивает с неё джинсы, которые даже не приходится для этого расстёгивать. Обнажённой Аня кажется ещё более хрупкой и беззащитной, но он уже здесь, он рядом, и пока он рядом — он защитит её от всех. Он переворачивает их обоих, оказываясь сверху, вжимается в неё всем телом, такую горячую, такую нетерпеливую, так явно и бесстыдно жаждующую его, что от этого понимания мутится рассудок. Звенящая пустота в голове наконец разлетается в осколки, и он слышит, как бьётся его сердце, а совсем близко от него — Анино, слышит их дыхание, тяжёлое, сбитое, прерывистое, слышит негромкий скрип пружин в диване и звук, с которым его ладонь скользит по её уже взмокшей коже. Аня целует его так глубоко, насколько хватает дыхания, принимая его в себя. Жадная, ненасытная, наконец-то снова похожая на самую себя. А потом она вскрикивает и обмякает под ним, и он падает рядом, задыхаясь, ничего не соображая, но не выпуская её из рук. Она засыпает в его объятиях. Вольский медленно гладит её по волосам, радуясь безмятежности на её лице и с удивлением понимая, что ни о чём не жалеет. Наверное, дело просто в том, что он ей нужен. Наверное, дело просто в том, что она ему нужна.