Если спрядёшь

Птица листает блокнот, и огонь на обложке обжигает ладони: ты, небось, про меня позабыла, колдовать разучилась, обменяла душу ведьмы на человеческую жизнь да радуешься теперь? «Кабы мне радоваться», — вздыхает Птица; переворачивает страницу за страницей, взглядом цепляется за строчки. Половина — на родном, человеческом языке; другую половину ни за что не поймёшь, если будешь внимательно вчитываться, — а вот если просто скользнёшь глазами, искоса, невзначай, то все тайны тут же откроются. У Птицы опухают веки; но Птица читает, то сощурится, ни буквы не упуская, то почти не глядя пролистывает. Птица сама не знает, что ищет; то есть знает, конечно, — лекарство для Волка. Но память — будь она проклята — нашёптывает, что никогда ничего подобного она в блокнот не писала. Разве что добренький кто-нибудь втихаря вытащил из ящика стола, записал нужный рецепт и тихонько вернул обратно. Но где ж такого добренького, такого бескорыстного сыскать? Волк рисует, полулёжа в постели; не двери, конечно, — просто водит карандашом по бумаге, выписывает загадочные узоры, не то абстрактные лица, не то просто бессмыслицу. Птица косится украдкой, со вздохом возвращается к блокноту — и наконец находит то, что нужно. — Что тебе снится? Волк оборачивается, приподнимает брови: мне? Снится? Покусывает кончик карандаша, пожимает плечами, улыбается немного растерянно: — Что-то тёплое и хорошее. А больше ничего и не помню. «А больше ничего и не надо», — медленно кивает Птица; и когтистые лапы уже тянутся, чтобы схватить, — но тише, тише, лучше дождаться ночи. — А что? — склоняет голову Волк. — Просто интересно, — улыбается Птица; загибает уголок листа в блокноте и убирает в ящик стола. — Пойду-ка чайник поставлю. Волк лишь кивает и, отвернувшись, принимается снова водить карандашом по бумаге. Но рисует уже не абстрактную бессмыслицу, а вполне конкретные цветы. Птица уходит на кухню и только там, водрузив на плиту чайник, позволяет себе торжествующе — пускай и беззвучно — расхохотаться. Тёплые и хорошие сны — о чём ещё можно мечтать? Прекрасный материал для работы, лучше и выдумать нельзя. Остаётся дождаться ночи — и можно приступать. В том, что она справится, у Птицы нет ни единого сомнения. Кто ещё, кроме неё? Кто ещё, если не она? *** Волк так и засыпает полулёжа, с блокнотом на согнутых коленях, с карандашом в слабых пальцах. Птица осторожно забирает и то, и другое; не удержавшись, бросает взгляд на последнюю страницу. Последняя страница изрисована маками всевозможных размеров, от крошечных, высотой с ноготь, до тех, у кого бутон — с целую ладонь. И хотя Волк рисует простым карандашом, Птицу перетряхивает от красного цвета, так и льющегося из блокнота. После таких-то рисунков не приснится ли Волку кошмар?.. Захлопнув блокнот, невежливо-небрежно бросив его на стол вместе с карандашом, Птица касается груди Волка — чуть ниже того места, где засела колючая дрянь, — прислушивается к ощущениям — и радостно потирает руки. Сны всё такие же тёплые и хорошие, опасаться нечего; и пора бы работать, времени-то до утра не так много осталось: последние дни Волк спит ужасно беспокойно, просыпаясь едва ль не с рассветом. Птица закрывает глаза, беззвучно шевелит губами, проговаривая слова, что записаны в блокноте с огненной обложкой, — и подцепляет сонную нить кончиками когтей. Нить золотистая, нить горит в полумраке комнаты — окна зашторены, чтобы вечное солнце не беспокоило Волка, — нить переливается, точно золото из сказки. «Если до зари спрядёшь из соломы золото...» — Если до зари превратишь этот сон в пряжу, — шепчет Птица, вытягивая нить, — то получишь живого Волка. Не совсем живого, конечно, всего лишь более живого; но более живой — куда лучше, нежели менее живой, и такой сгодится... Сон у Волка длинный, и золотистая нить мягко ложится на пол возле ног Птицы, собирается золотистой охапкой. Долго же придётся из этой пряжи вязать, а ночь не резиновая, совсем не резиновая; и никто помочь не в силах, а даже если бы мог — лучше самой истереть пальцы в кровь, чем пообещать за помощь отдать своего первенца. Волк морщится — пытается, видимо, ухватить ускользающий сон. Но сон пропадает, распускается, превращается в охапку пряжи; и Птица, нервно кусая губы, быстрее перебирает пальцами-когтями, быстрее вытягивает золотистую нить из Волчьей груди. Только бы Волк не проснулся раньше времени, только бы не оборвал сонную нить. Волк выдыхает-вздыхает, будто бы устало, но не просыпается, только заваливается набок, ускользая в тёмное-тёмное забытьё без сновидений. «Прости, мой хороший», — шепчет Птица, дёргает в последний раз — и торопливо подбирает с пола весь распущенный сон, всю золотистую пряжу. Теперь дело за малым — связать из всего этого... ну, например, шарф. За малым ли?.. Золотистая нить режет пальцы острее бритвенного лезвия — и золото смешивается с красным. — Птичья кровь не входила в рецепт, — шипит сквозь зубы Птица; с шумом выдвигает ящик стола, открывает блокнот по загнутому уголку. Нет, про кровь ничего не сказано — но это, впрочем, не значит, что её не может быть, верно? Птица набирает на спицы петли, уже не шипя, только жмурясь. Ничего, ряд-другой — и привыкнет, и будет казаться, что кожа на пальцах всегда расходилась под любой нитью, всегда истекала кровью. Мелькают спицы в руках, золото сливается с кровью, кружится голова. Птица вяжет так быстро, как только может, но не смеет упустить ни петли, не смеет сбиться с узора. У неё нет времени на ошибку, нет времени распускать даже ряд шарфа. Успеть к рассвету — недостижимая цель; но кто ещё, кроме неё?.. Золотисто-красный шарф скользит по коленям, укрытым лёгким домашним платьем; щекочет ноги — не режет, нет, ласково касается кожи, спускаясь на пол. У Птицы горят пальцы и слезятся глаза, горят глаза и слезятся — кровью — пальцы; Птице бы прикорнуть на мгновение, опустив голову на руки, — но так рискуешь до самого рассвета проспать, а сонно-кровавому шарфу, что же, так и валяться недовязанным? Да куда там — валяться: до рассвета не справился — шарф исчезнет, всё будет зря; на колу мочало, начинай сначала. На мгновение отпустив спицу, Птица яростно растирает ухо: говорят, это бодрит, прогоняет усталость, помогает ну хоть какое-то время оставаться не такой сонной. Кофе бы — или чаю крепкого, но тратить драгоценные минуты на беготню в кухню, набирание воды, заваривание кофе-чая — это чересчур расточительно, когда рядом, почти за плечом, спит умирающий Волк. И Птица, вздохнув, продолжает вязать. Кажется, она уже засыпает — или сон из пряжи, скользящей по пальцам, настойчиво прорывается в сознание. Но стоит прикрыть глаза — и видно медовую осень, где солнце — как подтаявший кусочек масла; деревья шелестят музыкой фортепиано — вальс, не иначе, хоть сейчас бросай всё, хватай за руки партнёра и пускайся танцевать. Партнёра?.. Птица жмурится на мгновение — в этом сне есть Волк, и Волк танцует вальс... с ней. В зубах у него зажат рябиновый лист; и Птица — та, во сне, — шепчет с улыбкой: «С цветами в зубах танцуют танго». «А у меня не цветок, у меня листок, — широко улыбается Волк и, кажется, скорее думает, чем говорит. — Да и вообще — к чёрту условности, кто сказал, что я не могу танцевать с тобой вальс с рябиновым листом в зубах?» «Какой тёплый сон, — выдыхает здешняя Птица, — какой тёплый и хороший...» — И подскакивает, стукнувшись лбом о столешницу. Глаза прикрыла всего на мгновение — а стрелки часов говорят, что прошагали целый круг. Сверкает щель между шторами — вот и рассвет, вот и шарф должен быть закончен, а пряжи ещё — на час вязания как минимум. Птица судорожно провязывает петлю за петлёй: вот дура-то, как такую вообще в колдовство понесло, и что, что ведьмой родилась, способности и загубить можно было, никто не заставлял развивать, зато сейчас бы точно не уснула, ничего не просрочила, ну как так можно-то?.. Пальцы сбиваются, петля соскакивает, уползает вниз по шарфу; и Птица бессильно и беззвучно плачет, глотая слёзы. Завтра — всё с самого начала? А после сна, проведённого в тёмном забытьи, разве приснится Волку что-нибудь тёплое и хорошее? И сколько дней — драгоценнейших дней — ждать до следующих золотистых снов? — Какая я дура, — еле шевелит губами Птица. — Ну кто ещё, кроме меня, мог такой дурой оказаться?.. Солнечный свет проникает в комнату через щель, застывает на стене напротив окна и вырисовывается в человеческий силуэт. Силуэт отделяется от стены, обретая плоть и кровь; весь в красном, огненно-рыжий — и сердце у Птицы пропускает удар, прежде чем она понимает: человек — мужского пола, не женского. Не Смерть. — Если она узнает, что я был здесь, — тихо смеётся человек, — она оторвёт мне голову. У нас не так много времени, девочка; я верну тебе этот час, я отмотаю стрелки назад — и ты закончишь этот шарф. Мы договорились, девочка? — Договорились, — шепчет Птица, понятия не имея, даже не догадываясь, кто бы это мог быть. Солнечный свет на спине человека сплетается в крылья. Человек оборачивается и глядит прямо в глаза, щурится хищно. — А если ты не успеешь, если ты напрасно потратишь щедро подаренный тебе час — я станцую на твоих костях; и поверь, ты пожалеешь, что моим условием был не твой первенец. Птица испуганно моргает, не смея шевельнуться: этот кто-то — сильнее Смерти, от него веет таким ужасом, что стынет кровь, — но и такой надеждой, что за спиной вырастают вторые крылья. Кто же он?.. Человек вскидывает руки — и солнечный свет застилает весь мир. *** «Просыпайся, девочка». Птица открывает глаза, бросает взгляд на часы — нет, зажмурилась всего на мгновение, как и собиралась. А теперь, после короткого отдыха, — снова вязать. Почему-то Птица знает: до рассвета остался ровно час. И золотисто-кровавая пряжа как раз успеет закончиться. *** Когда рассвет входит в комнату через щель в шторах, Птица скрывает среди петель последнюю золотисто-кровавую нить — и опускается на краешек постели, расчёсывает пальцами чёрные волосы Волка. Волк хмурится, покашливает, но хотя бы не заходится в очередном приступе; медленно протирает глаза, глядит на Птицу так тепло и влюблённо, что изрезанные пальцы тут же перестают болеть. — Мне сегодня ничего не снилось, — задумчиво делится он. — Я знаю, — мягко улыбается Птица и протягивает шарф. — Я всё потом объясню, но сейчас — надень, пожалуйста. Волк берёт осторожно, принюхивается, встревоженно заглядывает в глаза. — Пахнет кровью. И, — он охает, — твои пальцы... — Так надо, — Птица вытирает усталые слёзы и повторяет: — Надень, пожалуйста. Волк обматывает шарф вокруг шеи, и сонная пряжа, точно чувствуя хозяина, светится золотом, почти перебивая кровавую примесь. Его глазам — в которых ни капли золота, лишь кроны дикого-дикого леса — удивительно идёт этот цвет; и хотя ничего подобного не написано в блокноте с огненной обложкой, Птица знает: это хороший знак. — Тепло, — улыбается Волк. — Как будто... Как будто я здоров. — Отлично, — выдыхает Птица и, рухнув на кровать, засыпает, уткнувшись носом Волку в плечо. И ей снится, как в медово-осеннем парке они с Волком танцуют вальс. И Волк, смеясь, держит в зубах рябиновый лист.