Mysterious affair

В начале, в том неземном, военном и пропащем девятьсот семнадцатом, в году ещё не отошедшей молодости, больших надежд, невероятной любви и крупных потрясений, был только прекрасный джентльмен, знакомство с которым было таким же мимолётным и незначащим как тысячи других знакомств. Таинственное происшествие в Стайлзе не оставило в душе инспектора Джеппа почти никакого следа. Но если бы он сказал «совсем никакого», соврал бы. Лейтенант Гастингс — так Пуаро представил его под солнцем. Это был стройный офицер с чертами чуть болезненного английского аристократа, осторожными забавными повадками и безупречным поведением. Весь он был как на ладони (и через год вряд ли удалось бы узнать что-то, чего не удалось бы узнать о нём за пару дней): всегда готовый для открытой улыбки и приподнятых бровей, всегда исполненный деловитой решимости предложить очаровательной леди руку помощи, а то и сердце в придачу, недалёкий, наивный и добрый, благонравно воспитанный, провинциальный беспомощный рыцарь и вечный ребёнок, каким-то счастьем избавленный от чопорности и горделивой мужской чести. Форма шла ему чертовски, это заметил бы и слепой. Но быть ослеплённым было необходимо, чтобы в синеватом сумраке вечера заметить, с каким неизъяснимым изяществом, с какой стойкой грациозностью, с какой тонкостью камеи этот человек форму носит — так же как балерина носит свой костюм. Инспектор Джепп служил в Скотленд-Ярде, он знал, что хорошо справляется со своей работой, и знал, что она не менее важна и серьёзна, чем служба военная. Знал, но всё-таки каждый раз, когда сталкивался с солдатом, в глубине души (там, где не слышны доводы рассудка) испытывал лёгкое чувство уязвлённости. Это было вполне понятно, простительно и даже необходимо для гордости: полицейский представитель власти должен быть всех сильнее, должен быть непререкаемым авторитетом, являющим собой гарант безопасности для общества. И так оно и есть, покуда власть не сталкивается с тем простым фактом, что один из обывателей — тот, кто носит форму, убивал и сам мог быть убит. Регулярная смерть и бесконечные разрушения, составившие часть его службы, ни в какое сравнение не идут с из ряда вон выходящей смертью и незаконным разрушением, с которыми в мирной жизни полиция должна бороться как с совершенно недопустимыми явлениями. И ещё. Лёгкая уязвлённость, которую инспектор Джепп испытывал, сталкиваясь с военными, досадно походила на зависть. Смешную, бессмысленную и непроизвольную, не подвластную логике, или это была не зависть? Это точно не было завистью в отношении лейтенанта Гастингса, когда он, в своей форме словно в горностае и бриллиантах, открыл дверь и впустил инспектора в дом тем вечером в Стайлзе. Пуаро распутал замысловатое преступление, но в семнадцатом ещё далеко было до традиции собирать свидетелей в кружок и раскрывать перед ними карты, в конце указывая на убийцу. Далеко было до настоящих дел. Далеко до времён, в которых Гастингс стал следовать за Пуаро как верный кот. Далеко до конца войны. Далеко до всего. А близко, непозволительно и пугливо близко очутилось вдруг странное ощущение тоски и тревоги, которое Джепп испытал, когда тем вечером увидел лейтенанта Гастингса входящим в запруженную полумраком гостиную. Гастингс чуть-чуть прихрамывал (боевая рана, не иначе, такой джентльмен, с такой честью носящий форму, не стал бы отсиживаться вдалеке от фронта просто так, да и кто бы ему позволил). Чуть-чуть волновался, видимо, из-за долгого отсутствия хитреца Пуаро и из-за чувства, с которым ему предстояло смириться через много лет — обидного чувства полнейшего непонимания что происходит. Тоска и тревога пролетели над сердцем как ветер над полем и не дали ответа на не заданный вопрос. Просто так совпало. Просто так случилось. Образ лейтенанта, обаятельного и немного смешного, прошёлся нарезом по памяти, навсегда вкладываясь в душу как особый камушек в кладку обыкновенных камней повседневности. Ведь разве так бывает? Как можно вернуться с этой ужасной войны (вернуться ненадолго, вернуться раненым, вернуться видящим каждую ночь кошмары о вспахивающих землю танках и смерти в грязи) и щеголять в благородно обставленных комнатах безукоризненными манерами? Видимо да, так бывает. Видимо, нужна особая сила. Но даже если так, можно ли заподозрить подобную силу в этом забавном джентльмене? В этой птице, с перебитой ножкой, но с чистыми перьями. Проходя мимо, Гастингс поднял взгляд. Джепп заметил, да он и без того видел людей насквозь: каждый раз, когда Гастингс сталкивался с кем-либо, то не жалел любезной, скромной и из вежливости растерянной улыбки. Очарователен. Вплоть до приторной сладости. Джепп ко всем людям относился с изрядной долей скепсиса, недоверия и презрительности, так что подобная галантность не встретила бы в нём ответа. Он и в тот раз ничем не ответил. На лице Гастингса прибавилось благопристойного смущения и он прошёл дальше. Но ведь он военный… Военный, и что? Джепп не успел довести эту мысль до конца, но она каким-то странным образом, тоской и тревогой перехватила сердце и заставила сделать немыслимое. Обернуться. Едва только они разошлись, обернуться всем корпусом и не потерять эту облагороженную формой идеальную тонкую фигуру, отступившую во тьму, замедлившую шаг и покорно обернувшуюся тоже. Но если бы Джепп признал, что между ними что-то проскочило, то соврал бы. Нет. Он был спокоен и скареден на движения души. Совершенство офицерской формы не дарило красоты, да и к красоте как таковой Джепп был равнодушен. Он был равнодушен ко всему. Ко всем людским страстям, выше которых обязан был находиться. Он не восхищался и не ненавидел. Он только снисходительно принимал. Сердце его, один раз несколькими годами ранее побившись, было больше не способно на любовь, даже в отношении собственной жены, что уж говорить о тысячах, проходящих мимо. Тёплого света стоящей в другом углу комнаты электрической лампы хватило. Голубые глаза встретились с голубыми (одни поспешно поблёкшие от войн, путешествий, дождей, слёз и прочей воды, и другие, с детства отливающие цветами полевого цикория, чистые и праведные, исполненные безразличного осуждения к обманщикам) и это явно был контакт самый безобидный, но всё же (на последней по значимости позиции) входящий в опасный список тех взглядов, которые не прилично молодым людям посылать девушкам, с которыми они не помолвлены. После таких взглядов следуют объяснения или отказы от дома. В их случае это требовало познакомиться как следует, свести короткий разговор (пока спускаешься по широким ступеням крыльца, надевая перчатки) и, может быть, остаться навеки друзьями. Объясниться стоило, да. С одной стороны — сказать что-то банальное о том, как на войне не сладко, с другой — рассыпаться очередной любезностью, улыбкой и безобидной, не лишённой остроумия шуткой. Приличия требовали сказать что-то вежливое, но инспектор Джепп не был джентльменом. Он был полицейским. Поэтому и произошло это таинственное происшествие — ничего сказано не было. Слова не спасли ситуацию, не облекли её в необходимую форму и оставили как есть: незавершенную, неуловимо двусмысленную, странную и запавшую в память. При изрядной доле воображения взгляд этих милых глаз мог значить что угодно. И Джепп подумал вдруг (не впервые в своей жизни, но всё-таки впервые настолько близко к реальности), что с таких взглядов начинаются романы. Когда через много-много лет они снова встретились, Джепп узнал его. В первую очередь узнал, конечно, неизменного Пуаро, ну а когда Пуаро назвал своего спутника уже капитаном Гастингсом (почти не постаревшим, но уже простившимся с сентиментальными детскими мечтами тоже стать частным сыщиком), пришла пора под торопливую общую улыбку воскресить в угасшей памяти ничем не примечательное таинственное происшествие в Стайлзе и знаменитые дни войны (и те тоску и тревогу, с которыми Джепп без единого слова проводил из великосветских поместий обратно на ужасную войну милого офицера и джентльмена, который мог больше не вернуться, отчего же это было так грустно, так трогательно?) Дальнейшее началось не сразу. Пришлось дождаться новой осени, туманной поездки в Дербшир и холодов, чтобы однажды оказаться в крохотной комнате отеля перед Гастингсом и, несколькими часами ранее, перед фактом, что дорогое, точно сидящее по фигуре пальто и охотничью шляпу он носит даже с большим изяществом, чем форму. И годы ему не помеха. Они только набросили на самоироничное достоинство поволоку притягательного благородства увядающей красоты, не простившейся с целомудрием. До того дня наедине они почти не оставались и лишь изредка, лишь случайно могли столкнуться взглядами позади спины Пуаро, когда оба шли за ним. Однажды один такой взгляд привёл Джеппа к сомнительной мысли, до которой он, сдавшись, с напускным пренебрежительным высокомерием опустился после очередного недосказанного прощания. Он безмерно уважал Пуаро, иначе и быть не могло. Но это уважение не могло заменить собой оправдание того простого факта, что эти двое всегда вместе. Живут вместе. Пуаро нужен помощник, а в обществе Гастингса приятно находиться — всё очевидно и просто. Но чтобы не заподозрить между ними чего-то большего, нужно иметь высокие моральные принципы, а Джепп таких принципов не имел. Тактичность ему заменяло безразличие. И безразличие он потерял после ветра с залива в облачный день, после улыбки Гастингса, после его изящно оперевшейся на парапет морской набережной тонкой фигуры и после какого-то его потешного, наивного и лукавого замечания на счёт миссис Джепп, сказанного в ответ на традиционное ворчание инспектора по поводу недомолвок с женой. Ссориться было не в правилах их сугубо дружеской компании, но Джепп, не успев себя остановить, отчего-то вспыхнул и, хоть не показал злости, произнёс что-то, чего ещё минутой ранее не пустил бы в своё сознание. Что-то о том, что его препирательства с женой являются платой за то, что он возвращается домой к ней, и он будет за это платить вместо того, чтобы наслаждаться сомнительным счастьем свободы. Пуаро пропустил это мимо ушей (наверняка нет), а Гастингс только дружелюбно пожал плечами и безбожно усугубил ситуацию тем, что своим тактичным молчанием признал, что счастье сомнительной свободы не тяготит его. И если бы было нужно, он за него заплатил. Ничто не указывало на предосудительную связь между Пуаро и Гастингсом, тратить время на мысли об этом было смешно и глупо, ещё глупее было бы попытаться докопаться до истины — это было бы нагло и совершенно неуместно. Ведь, как бы там ни было, это только их дело. Только их дело. Но Джепп, раз об этом подумав, уже не мог от этого избавиться. Он сам на себя сердился, но всё же невольно возвращался к этим мыслям каждый раз, когда Пуаро и Гастингс вместе исчезали от его взгляда. Провожать их с непонятными тоской и тревогой, с загнанным поглубже раздражением, с, не дай бог, смутной завистью — вот что странно. Сомнительное счастье свободы двух друзей, живущих вместе — вот их выбор. И можно сколько угодно предполагать, что жизнь вместе так или иначе предполагает куда большее душевное и физическое единение, чем жизнь друзей, проводящих ночи в разных домах. Чтобы выяснить истину (уже сдавшись, признав, что истина эта необходима), пришлось дождаться осени и поездки Дербшир. Пуаро с ними не было. Пуаро, простудившийся на охоте, был прикован к постели и расследование вёл полагаясь на непутёвые глаза и уши Гастингса. Поэтому они были вместе. Несколько волшебных, туманных и холодных дней. Они опрашивали одних свидетелей и ездили в одной машине, делили комнаты в одном провинциальном отеле и вынуждены были смотреть друг на друга, а не на Пуаро. Это было ещё бы чуть-чуть и подло. Но всё-таки инспектор Джепп чувствовал, что в отсутствии блистательного во всех смыслах Пуаро он сам в глазах свидетелей выглядит намного выгоднее. Да что там свидетели. В глазах Гастингса он выглядит лучше. Гастингс смотрит только на него, ловит каждое его грубоватое слово и улыбается только ему. И обращается только к нему. И не отводит глаз, когда они остаются наедине. И, самое главное, подобно верной кошке, не ускользает вслед за своим изумительным другом, а остаётся рядом. И что с этим делать? Попросить его уйти? Они обсуждали исчезновение мисисс Миддлитон и строили теории, которые Пуаро наверняка развеял бы в прах, и так этим увлеклись, что зашли оба в гостиничный номер, который занимал инспектор Джепп. Гастингс без приглашения уселся на чужую кровать (о которой инспектор ещё утром заметил, как невероятно она скрипит) и продолжал говорить, пока Джепп выкладывал из карманов всякую мелочь и начинал думать о том, как попросить Гастингса уйти. Сделать это было очень просто. Даже проще, чем для Пуаро установить личность убийцы с одного взгляда на место преступления… Об этом Гастингс и сказал. Сказал невыносимую банальность, что если бы Пуаро не заболел, если бы Пуаро был здесь, то мигом бы догадался, куда подевалась таинственная экономка. Не успев себя остановить, Джепп отчего-то вспыхнул и, хоть не показал злости, произнёс что-то, чего ещё минутой ранее не пустил бы в своё сознание. Что-то о том, что не хотел бы, чтобы Пуаро был здесь сейчас. Сказанного не воротишь. Гастингсу потребовались стандартные несколько секунд, чтобы переварить услышанное, аристократично охнуть, измениться в лице, не найтись, что сказать, и заторопиться на выход. Тогда-то всё и началось. И уже не могло остановиться. Джепп никак не мог обвинить себя в пристрастии к мужчинам или к склонности к порочным связям, никогда он не подумал бы, что однажды влюбится и потеряет голову. И правильно. Он не влюбился и ничего не потерял. Но и назад дороги не было. С тех пор каждый мимолётный взгляд, полученный от Гастингса, выдавал ему виноватый и лукавый отказ. Каждая необходимость расходиться в дверях, идти рядом, иногда задевая друг друга рукавами, ехать в одной машине и сидеть напротив за чаем — всё превращалось в игру и пытку. Джепп знал, что не страдает. Не в привычках Гастингса было страдать тоже. А потому происходящее между ними мельтешение, едва уловимые разряды тока на одежде и руках, тысячи случайностей, пересечений, необязательных прикосновений, исполненных тайного смысла взглядов, заговорщических и вместе с тем осуждающих друг друга улыбок, печальных приветствий и надменных прощаний — дни стали этим наполняться в геометрической прогрессии, сдерживаемой только опаской, что Пуаро заметит. И он, пожалуй, и стал замечать, но предпочёл посчитать их сближение дружбой и ничем не выдал какого-либо недовольства по этому поводу. Однако Гастингс продолжал всецело принадлежать Пуаро (принадлежать словно кошка, которая всегда вольна уйти), и проводить время можно было только с ними обоими. Так инспектор Джепп, сам для себя незаметно, докатился до обедов на троих, совместных визитов к чьей-то дальней родне и цветочных выставок. Но и до поздних вечеров, в которых изредка удавалось поймать это прекрасное, хрупкое и сильное существо в свои ослеплённые скорой ночью руки. Гастингс, медленно и тихо ставший Артуром, поддавался с покорной насмешливой лаской, с наивным женственным удивлением и в конце концов с огнём, который сам рвался разжигать задевающе беспечными словами. Нежно-синие глаза его сияли и его смешная тонкая улыбка, как и всё в нём, была идеальна. Он оставался джентльменом даже когда обнимал, вешаясь на шею. Оставался прекрасным ребёнком, когда в неразберихе незнакомых комнат вёл себя со всей безумной смелостью аристократа. Оставался остроумным, когда лёжа поперёк кровати болтал глупости вперемешку с вещами, которые могли бы разбить чьё угодно каменное сердце. Он оставался желанным, когда уезжал, и остался недоступным, внезапно женившись и навсегда уехав. Настоящими друзьями они не стали. И любви никакой не было. Ни писем, ни долгожданных, ни скорых и радостных встреч. Но след, который оставило в душе это таинственное происшествие, не стёрся. Инспектор Джепп всегда вспоминал о нём с нежностью, тоской и тревогой.