Cells

      В желтой радиационной дымке, как в густом меду, движения даются тяжело, и пыль хрустит на зубах, что кажется, если вдохнешь поглубже, то легкие раздерет в кровь. Так непривычно после городской сырости.       ― Это уже тест?       ― Да. Вы в пустыне. Совершенно один. И вдруг...       Кей ничего не видит, только слышит низкое гудение, словно где-то в этой желтизне прячутся вышки электросетей, и волоски на коже поднимаются дыбом… Что это? Страх?       Каждый шаг становится трудней предыдущего, хотя сомнений уже нет. Но впереди, в дыму таится изничтожающая неизвестность, вызывающая такую бурю эмоций, что Кей даже не может припомнить, когда еще чувствовал себя настолько живым.       Живым…       Так непривычно использовать по отношению к себе это слово. Он будто заново родился, с муками и болью вырвался на свет и увидел впервые весь ужас окружающего мира, всю его разрушительную красоту, тайну, сокрытую на недосягаемой глубине, и замер над обрывом, боясь сорваться в вышину, потеряв равновесие.       ― В какой?       ― Что?       ― В которой пустыне?       ― Да какая разница? Просто пустыня.       ― А почему я туда попал?       ― Может, всё осточертело, и захотелось побыть одному. Вдруг вы видите…       Пчела.       Вживую Кей раньше их не видел, только на картинках. Ее мягкие лапки и брюшко коснулись его руки. Кей подумал, что это сон, фантазия, галлюцинация, ложное воспоминание… Что угодно, кроме правды.       Целый рой пчел посреди пустыни. Трудолюбивых. Покорных. Идентичных созданий, настроенных на одну частоту. Их ульи вырастали из пылевой дымки величественными храмами, оазисами жизни. И пчелы облепляли его руки тяжелой гудящей, вибрирующей сетью…       На мгновение Кей испытал нечто похожее на смутное счастье, а потом подумал, что не может быть уверен в том, что пчелы настоящие.       Он знал, что нужно сделать, чтобы проверить, но не стал этого делать.       Кей понял, что реальность некоторых вещей в этом мире заключается в вопросе веры. Клетки.       Розовые дорожки влаги на лобовом стекле, свет от волос Джой, которую он может видеть всегда и везде в бесконечной ночи Лос-Анджелеса, и мягкий шелест дождевиков из серебристого полиэтилена. Иногда Кей думает, что его мир похож на пластиковый леденец, обмакнутый в блестящий сироп, а иногда – на огромную жаркую печь, дымящую смрадным дымом и осыпающую волосы пеплом. Он и сам покорная пылинка, застрявшая в выхлопной трубе города.       Кей никогда не забывает, что где-то за пеленой загрязненной атмосферы прячутся звезды, разве что не жалеет об их недосягаемости для себя. Ему вообще довольно тяжело даются такие чувства, как зависть и желание удовлетворить собственные потребности, офицер Кей в них не нуждается. Но и от человеческих слабостей не отказывается. Ведь хотя бы на самую малость он абсолютно точно самый обычный и настоящий человек… Нет. Он не любит Джой. Он к ней привязан.       В клетке, повторял Кей, настраиваясь на нужную частоту в стерильной среде департамента полиции.       Дома в Лос-Анджелесе были похожи на гигантские ульи, и в каждой ячейке, в каждой клетке оставалась незаполненная пустота, как пустые глазницы голографической Джой… Корни же города уходили мертвыми плетями далеко вглубь веков, питаясь трупным ядом и обеззараженной кровью. Макушки небоскребов сливались с небесной тьмой, и мерцали фонари на пустых парковках.       Все же Кей чувствовал, что ему чего-то не хватает, когда смотрел на крошечный цветок, удивительно живой и куда более совершенный, чем все то, что когда-либо держали мозолистые пальцы репликанта. Клеток связанных внутри…       Кею казалось, что он распадается на атомы и вплетается в частицы золотого света, пробирающиеся к нему по ночам из-под дверной щели, когда он засыпал. Может быть, это расщеплялась его душа?       Невесомые прикосновения тела к телу, плоти к материи, а материи к цифровому туману снова и снова. Все это будто бы не его и не с ним.       Офицер никогда так не хотел быть подделкой, как сейчас. Идя сквозь толпу, он высматривал среди проституток, нищих и сумасшедших того, кто не будет похож на него. Ведь, так или иначе, живя в этом городе, ты обрастаешь одним с ним коконом, и связываешься единой нитью с его сердцем.       Клетки связываются внутри клеток в красное и черное ничто: кровью бездушных тел и тьмой направленного на тебя дула пистолета.       ― Назовите простые слова, которые приходят в голову, когда вы думаете об отце.       ― О моём отце?       Кей терпит удар в челюсть. Еще один. И третий.       Слова «отец» и «мать» для него ничего не значат. Он репликант, и в этом есть своя особая идея. Идея в том, что наличие эмпатии не мешает ему выполнять свою работу и абстрагироваться от процесса. Наличие эмпатии не мешает ему повторять свой базовый код. Но наличие эмпатии позволяет ему сомневаться, поэтому он терпит еще один удар, и еще. А Джо, человек, не спешит встретиться с отцом, потому что Кей, репликант, привык все взвешивать и предпочитает не откровенничать.       Однако что-то внутри все-таки бьется. Что-то в нем раскалывается, как ампула из тонкого стекла, и режет по тому, что в нем живое. Эта боль гораздо сильнее физической, ее сложно вытерпеть; она ледяная и едкая точно серная кислота; она выскребает изнутри грудную клетку острыми когтями и скулит подбитой собакой, которую предал обожаемый хозяин. И пока Кей, репликант, сожмет зубы и не поведет бровью, узнав, что ложная надежда – самый болезненный из ударов, Джо, человек, будет корчиться от ужаса и разочарования.       Ничего не поделаешь. Наличие эмпатии позволяет репликанту испытывать все, что ощущает человек-подделка внутри его искусственной плоти.       Небо и океан сливаются в единое ревущее и могучее пространство.       Кей вспоминает не свое, чужое детство, как не он, а другой, настоящий ребенок, бежит в металлической тьме приюта, а в груди испуганной ласточкой колотится обливающееся кровью сердце. Офицеру мерещится, что если он сейчас даст хоть толику слабины, то споткнется на узкой ступеньке, и океан поглотит его в свою беспросветную бездну.       И пусть это не его воспоминания, но они всегда были с ним и значат для него ничуть не меньше. Потому что сейчас он по-настоящему их чувствует. Теперь Кей понимает, каково это: потерять нечто для себя важное.       Его переполняет злость, ярость и ненависть… к самому себе. Он чертов репликант и должен был заметить очевидный подвох: будь бы воспоминания его собственными, он бы навсегда потерял деревянную лошадь. Ведь человек не привязывает к себе то, чем действительно дорожит, что любит, а отказывается от него и прячет от чужих глаз в самое укромное место.       ― Черепаха лежит на спине. Её живот обжигается солнцем. Черепаха запекается прямо в панцире. Она отчаянно дёргает лапами, стараясь перевернуться. Но не может без вашей помощи. А вы ей не помогаете.       ― Что значит ― не помогаю?       Глаза Кея внезапно широко распахиваются. Ему не хватает воздуха. Его рука сжата на горле репликанта мертвой хваткой, и океан смывает с нее кровь в старую покосившуюся раковину, в то время пока чья-то ладонь душит самого офицера. А там, глубоко под темными водами, колышутся водорослями рыжие волосы, растекаясь алыми ручьями… Вас держат в клетке.       ― Это уже тест? В клетке.       Кей резко смаргивает и понимает, что все это ему только показалось. Вокруг тишина и воздух такой прозрачный, что голова идет кругом. Он смотрит в белую мглу над собой, чувствуя, как на его лицо падают хлопья снега и больше не тают. Кристаллическая решетка каждой снежинки застывает на нем, сцепляясь воедино с клетками кожи.       Кей впервые испытывает столь совершенный покой, точно все нити, связывающие его с миром, внезапно лопнули. Ни вопросов. Ни ответов. Они потеряли смысл и свою значимость. Сознание движется по канве нейронных цепочек бессистемно и расслабленно, не обремененное жизненной иллюзией.       Он вспоминает доктора Стеллин, которая с восьми лет сидит за стеклом одна в своем безопасном саркофаге; Рика Декарда, годами прятавшегося от мира в заброшенном Лас-Вегасе; лейтенанта Джоши, которая так боялась, что нарушится хрупкое равновесие; Лав, хотевшую быть лучшим ангелом; Джой, пленницу цифрового рая...       «И кто из них теперь настоящий и живой?» ― повисает на онемевших губах вопрос.       Больше не в клетке, думает офицер Кей, прежде чем ощутить бесконечное и всеобъемлющее освобождение. А мир над ним так безупречно чист и прекрасен.