Чужая жизнь

      Идея моего отца до сих пор кажется мне идиотской. Выдать меня за старшеклассника! Когда я не то что школу, а институт уже закончил.       Тем не менее, она сработала. Я проучился там до самого выпускного, и никто не задал мне ни одного вопроса, в котором была бы хоть нотка подозрения — а я к тому времени уже научился различать такие интонации.       Иногда мне кажется, что те годы были для меня шансом начать что-то заново. Я свыкся со своей ролью, вместе с одноклассниками планировал, куда я хотел бы поступить и где хотел бы работать. И это точно не был путь шпиона. Что угодно, но только не это.       Впрочем, судьба была против. Я стал тем, кем мне было суждено, кажется, с самого рождения. Или с того дня, когда мой отец согласился быть вечным наблюдателем. Его жизни не хватило, чтобы выполнить обязательство, и дальше пошёл счёт моей.       И всё-таки тогда, в школе, второй своей старшей школе в жизни, я жил какой-то другой, особенной жизнью.       Я был уверен, что буду белой вороной, но в первый же день меня окружили одноклассники и начали задавать все приличествующие ситуации вопросы.       Откуда ты приехал?       Чем ты увлекаешься?       Какая у тебя группа крови?       В какой клуб думаешь записаться?       У тебя есть девушка?       Твой любимый предмет?       Когда-то меня пугали такие вопросы — пустая болтовня никогда не была моей сильной стороной. Но, похоже, даже самого упёртого противника необязательных светских бесед возраст и жизненный опыт могут превратить если не в обаятельного, то хотя бы в умеренно приятного собеседника. Моё специальное обучение тоже имело свой эффект — я обнаружил в себе умение подмечать массу мелочей в поведении, разговоре и внешности. Удачный комплимент, интересный вопрос, дружелюбная улыбка — и весь класс был от меня в таком восторге, какой мне до того и не снился.       Если бы это ещё меня хоть сколько-либо радовало.       Джин отнёсся к моему появлению с искренним безразличием. В этом вихре утомительного дружелюбия он казался мне единственным нормальным человеком, который точно понимает, что происходящее не имеет смысла, а я сам — такая же унылая банальность, как и все остальные. Я, возможно, домысливал его точку зрения на свой вкус, но он с самого детства казался мне человеком, который видит суть: всё в этом мире не исполнено такого уж глубокого смысла, как многим хочется думать.       Интересно, могу ли я вообще считать, что знал Джина с детства? Или он был для меня чем-то вроде героя телешоу, которого мы скорее сами себе придумываем, руководствуясь данными нам продюсерами подсказками?       Но отношение одноклассников помогло ненавязчиво замаскировать мой пристальный интерес к Джину. Когда у тебя с первого дня репутация обаятельного новичка, вполне уместно попробовать завести разговор даже с тем, кто обращает на тебя не больше внимания, чем дерево на червяка, проползающего у его корней. Просто для полноты коллекции.       Поначалу мы откровенно играли в гляделки. Я смотрел на него, он ловил мой взгляд, наклонял голову и улыбался. Причём первые несколько раз он сидел ко мне вполоборота и вполне мог заметить моё внимание боковым зрением, но однажды он обернулся и посмотрел мне в глаза, когда я рассеянно пялился ему в затылок, думая, под каким бы предлогом лучше к нему подойти. И посмотрел на меня очень серьёзно, не мигая. Меня прошиб холодный пот — а ну как он всё знает и понимает, кто я? Но прежде, чем я успел умереть на месте от ужаса, он наклонил голову и улыбнулся. После чего вновь отвернулся. Мол, смотри дальше, если тебе так хочется.       Накрывшая меня волна популярности быстро пошла на спад. То, что я обнаружил в себе талант легко знакомиться с людьми, не сделало меня более открытым в сколько-либо близком общении. Но и изгоем, как раньше, я не стал. Похоже, меня считали чем-то вроде хорошего, но совершенно непонятного парня. Поулыбаться и перекинуться парой сплетен — легко. Что делать дальше — не ясно ни мне, ни собеседнику.       По сложившейся уже привычке я ходил в школу с плеером и надевал наушники каждый раз, когда мне не нужно было кого-то слушать. В том числе, когда не обязывающая болтовня явно заходила в тупик. Пару раз мне казалось, что одноклассники вздыхают с облегчением — вроде как я сам показываю, что не хочу сейчас общаться, и им не обязательно натужно что-то придумывать.       Однажды я заметил, что Джин смотрит на меня. Не так, как раньше, когда ловил мой взгляд — то было что-то вроде «привет, ты забавный, но мне не интересно». Теперь он смотрел на меня как на диковинку, коллекционный предмет, выбивающийся из общего ряда однотипных явлений.       Я не придумал ничего умнее, чтобы поступить так же, как он — перехватить взгляд, наклонить голову и улыбнуться. Мой отец сказал, что таким образом можно установить эмоциональный контакт даже с младенцем — это что-то вроде универсального жеста дружелюбия. Не то чтобы я считал его большим специалистом по общению с детьми, по крайней мере исходя из собственного опыта, но эта теория мне понравилась.       В итоге Джин заговорил со мной первый.       — Привет. Ты странный.       Кто бы говорил, а? Это было в конце дня, и я только что собрал тетради в сумку. Не самое ожидаемое время для начала знакомства.       — Могу сказать о тебе то же самое. К слову, мы сегодня уже здоровались. А ещё я собираюсь уходить.       — Если я кивнул в ответ на твой приветственный взмах рукой, это вовсе не значит, что мы поздоровались, — возразил Джин. — И я предлагаю тебе вместе прогуляться.       Его прямота обезоруживала.       — Хорошо. Куда пойдём?       — Не знаю, — пожал плечами Джин. — Для начала — к выходу из школы.       Развернулся и пошёл, явно не собираясь оборачиваться и проверять, следую ли я за ним.       А ведь его не воспитывали как принца, я точно знаю.       Я не вспомню наш разговор. Зачастую у меня вылетает из головы даже то, о чём мы с Джином говорили вчера. Нет, я в состоянии запомнить, если узнал какую-то важную информацию — в конце концов, это моя работа. И на память обычно не жалуюсь. Но общение с Джином погружает меня в какое-то особое состояние сознания. Я чувствую себя мухой, застрявшей в меду: с одной стороны, я абсолютно счастлив, но с другой — кажется, я бы хотел оказаться подальше отсюда, потому что происходит что-то противоестественное для моего обычного состояния. И я совершенно ничего не соображаю — куда там соображать, когда ты медленно тонешь в этой восхитительной субстанции.       Что я могу сказать точно — так это то, что разговаривать как предположительно нормальные люди мы с Джином научились только через несколько лет знакомства. Первое время наши диалоги состояли из обрывков историй, случайных ассоциаций и совершенно нелепых словесных конструкций, к которым мы оба относились с максимальной серьёзностью. Что бы он ни сказал и как бы он ни сказал — я был уверен, что именно так и нужно.       Иногда после встреч с Джином я не мог поддерживать разговор даже со своим отцом. Он казался мне непоправимо материальным, твёрдым и примитивным. Куда ему понять тот эфемерный мёд, из которого состояла моя голова.       Удивительным образом я начал чуть чаще общаться с одноклассниками. Похоже, я стал для них чуть более понятным. Может, то, что мне кажется сумасшествием, на самом деле и есть нормальное человеческое состояние?       — Как по-твоему, ты счастлив?       Джин не просто иногда задавал сложные вопросы — он выбирал для них самый удачный момент. Или неудачный — я имею в виду, что мне обычно хотелось умереть от тоски и боли сразу, даже не начиная придумывать ответ.       Но у меня за спиной специальные тренировки.       — Не знаю, — я неопределённо пожал плечами.       — Почему?       — Что — почему?       — Почему не знаешь?       — Не думал об этом, наверное.       — Тебе нужно думать, чтобы понять, счастлив ты или нет?       — Видимо.       — Говорят, что это можно понять и так.       Джин смотрел в окно, но мне не нужно было заглядывать ему в глаза, чтобы осознать — он не пытается поиздеваться надо мной, он сам не знает ответов.       Порой меня это просто бесило. Какого чёрта ты спрашиваешь у меня про счастье, добро, смысл жизни, когда у тебя есть невероятная любящая семья, которая, кажется, сочится ответами на эти сакральные вопросы? Что такое счастье, спрашиваешь? Да вот же оно, по всему дому разлито!       Но я молчал. Я уже давно разделил в своей голове то, что я знаю о Джине как его друг, и то, что я знаю как его персональный шпион.       Если он хочет думать, что его жизнь пуста и скучна — пусть. Не моё дело.       Что я точно помню в мельчайших деталях, и, наверное, не забуду до самой своей смерти, так это день, когда поезд сошёл с рельсов. И пару последующих дней в придачу. Потому что тогда я состоял из звенящей пустоты, и каждое событие, каждое слово, каждое движение, каждое ощущение на кончиках пальцев отдавались в ней гулким эхом.       Внезапно оказалось, что вся жизнь моего отца досталась мне по наследству. Мне нужно было жить сразу две жизни — свою и его, и в мою реальность уже никак не могли поместиться какие-то новые планы. Я, фотоаппарат, быт Джина и Лотты — магический треугольник моего нового существования.       Я не знаю, какая часть меня пыталась поддержать Джина и защитить его от обрушившейся на него — на нас всех — трагедии. Я сам, потому что мы были друзьями? Или отец, который уже давно считал себя чем-то вроде фамильного привидения Отасов?       — Тебе всё ещё больно?       Джин удивлённо обернулся. Обычно он задавал вопросы о моём состоянии.       — Не знаю.       — Почему?       — Ты издеваешься? — устало вздохнул Джин. — Я не хочу об этом думать.       — А я хочу знать, могу ли я тебе чем-то помочь.       Наверное, я плохой шпион, но мне определённо приятнее следить за Джином, когда он если не счастлив, то по крайней мере считает мир вокруг приемлемым для существования.       Теперь это всё-таки моё дело.