Мордекай

— Тебе не обязательно любить меня, чтобы работать в моем отделе. Стоит мне схватиться за дверную ручку, как позади раздается звук шагов — резких, таких, которые на инстинктивном уровне побуждают обернуться, чтобы не подставлять спину. В ограниченном пространстве такие шаги чаще всего означают, что вам хотят врезать. И пусть Мордекай никогда не стал бы применять ко мне силу — во всяком случае, уж точно не физическую — я оборачиваюсь быстро, едва ли не прыжком, и упираюсь спиной в дверь. Он застывает в полушаге от меня, будто кончилась длина невидимого поводка, без которого он бы в меня врезался. И лицо его — я пялюсь на него пораженно, забыв о боли в боку, о нашей ссоре, потому что в лице нет больше отстраненности, с которой он говорил до этого, и глаза… я никогда не видела глаза Мордекая так близко. Никогда не видела их такими. Они бывали безразличными и яростными, они изучали меня холодно и метали молнии, но сейчас из них рвется что-то необъяснимое, горячее — и самую малость растерянное. — Для рядовой сотрудницы ты привлекаешь слишком много внимания. Я с трудом отрываюсь от разглядывания его глаз, которые почему-то мешают мне воспринимать слова. — Что? Мордекай продолжает смотреть на меня так, словно не уверен, хочет ли он говорить то, что сейчас говорит. — Твои прошлые подвиги заставили… кое-кого присмотреться к тебе. Моей задачей была проверка твоих личностных качеств и реакций в экстремальных условиях — но это не для работы в ОВМ, это был приказ «сверху». Лаванда, ты понимаешь? Ни черта я не понимаю и не буду понимать, пока он стоит так близко. Но вот что странно: даже зная, что там, в Куполе, в пещере, это он сбил меня с ног и навалился всем телом, переступив все мыслимые границы — даже зная теперь все это, я не злюсь и не хочу снова испытывать на прочность его нос. То ли я просто устала, то ли этот его невероятный взгляд переключил рубильник у меня в голове, все, что я хочу — донести до него, какое это было огромное потрясение. Вдвойне тяжелое оттого, кто к этому был причастен. — Я тогда подумала, что Зориат… что ты хочешь меня изнасиловать. Мордекай вздрагивает, словно я его ударила. Лицо его искажается на мгновение. — Я не собирался пугать тебя так сильно. — Но ты практически лежал на мне сверху, и я… чувствовала, что тебе это нравится. Ты сказал, что тебе приказали меня проверить — но ты сделал это личным, ты использовал то, что знал обо мне, — саму коробит от моего нытья, и все же Мордекай слушает, и может быть, только может быть, понимает. — И даже не пытайся убедить меня, будто это было для того, чтобы лучше сделать свою работу. — Не буду, — тихо отвечает он. — Но в некоторых исключительных случаях… невозможно не привносить в работу личное. И его невидимый поводок — он обрывается ко всем чертям. Так ли уж это невозможно? Могу ли я утверждать, что ни о чем не догадывалась? Когда Мордекай прижимает меня к двери, накрывая губами мои губы, я понимаю, что к этому все и вело. Как бы ни было это неправильно и неуместно, в момент, когда он нарушает последний воздвигнутый между нами барьер, я нисколько, ни капли не удивляюсь. Даже собственная реакция не кажется мне такой уж неожиданной. Я не отвечаю на поцелуй, но обхватываю плечи Мордекая руками — не удерживая на расстоянии и не отталкивая, но и не притягивая ближе. Он напряжен под моими ладонями, и я хорошо помню, как ощущается эта напряженность без одежды на нем, как под иссеченной рубцами кожей твердо перекатываются мышцы — я не пытаюсь вызвать воспоминание, оно нахлынуло само, стоило мне лишь коснуться этих сильных плеч. Хватает одного прикосновения, чтобы все закружилось, понеслось нарастающим снежным комом; я вспоминаю, каким восхитительным мне показался в тот раз его запах — и невольно вдыхаю его полной грудью, чуть шире приоткрываю рот, позволяя горячему языку скользнуть внутрь. Мордекай целует меня глубоко, настойчиво на грани с грубостью, ласкает губами и языком, вжимая телом в дверь все теснее, так что даже рукам его не остается пространства и они ложатся почти целомудренно мне на бедра, лишь слегка стискивая их, притягивая к себе и немного вверх — будто он сдерживает желание сдвинуть ладони под ягодицы, чтобы поднять меня, побуждая обхватить его ногами и… Стук в дверь с обратной стороны отдается мне между лопаток. — Томпсон! Он отрывается от моих губ, и мы таращимся друг на друга расширенными до боли глазами. — Томпсон, ты здесь? Все еще глядя на меня, Мордекай сжимает губы, словно пробуя оставшийся на них вкус, затем отвечает хрипло: — Да, Ройс, я… немного занят. — СБ прислали кое-какие данные по вечерней операции, ты нужен мне на пару слов, — Ройс, стоящий в коридоре, явно недоволен тем, что его не пускают — а может, его заставляет нервничать какой-то рабочий вопрос. — Понял, скоро буду. Мордекай делает шаг назад, обводит взглядом свой кабинет, как будто не понимая, где находится и как сюда попал, потом вновь смотрит на меня. Если бы только сейчас в его глазах я увидела хоть немного сожаления или вины за то, что сейчас произошло, я бы точно сбежала и не вернулась сюда ни за что на свете. Но ничего этого я не вижу. Мордекай — все еще воплощенная уравновешенность, таким он всегда был и остается сейчас. — Выходи через минуту, — говорит он просто и снова приближается ко мне. Дыхание перехватывает, приходится напомнить себе, что нужно отойти от двери, чтобы дать ему выйти. Ладони почти болят от мучительного желания коснуться его снова — и все же я отстраняюсь, обхватывая себя руками, чтобы не наделать глупостей. Дверь за Мордекаем закрывается, в коридоре слышны его быстрые шаги; уже и мне можно выходить, а я по-прежнему торчу посреди кабинета, уставившись на кресло и чувствуя, как до сих пор горят губы и подгибаются колени. Сейчас я успокоюсь, выкину из головы что-же-теперь-будет мысли, выйду отсюда, отправлюсь домой, приму там холодный душ. Очень холодный душ! Потому что от жара в теле хочется выть и громить все вокруг. Потому что один-единственный поцелуй усложнил все настолько, что теперь не разгрести. Опомнившись, я выхожу из кабинета. На меня никто не обращает внимания — мало ли, что подчиненная могла делать у главы ОВМ. Вот если бы мы вышли вдвоем, сразу после… Все было бы слишком очевидным. Даже чудно, каким обыденным кажется знакомое окружение, когда в твоей жизни все встает с ног на голову. Коридор на этаже Аврората и ОВМ, лифты, снующие туда-сюда авроры — все такое же, каким было десять минут назад, внешне ничего не изменилось. И никому, по большому счету, нет до тебя дела, можешь убиваться горем или быть на седьмом небе от счастья — мир не остановится ради твоих переживаний. Я думаю об этом, поднимаясь на лифте в Атриум. Там, как всегда, людно — рабочий день едва перевалил за середину. Чтобы пробраться через толпу, нужно приложить усилия, и я стараюсь собраться с мыслями, потому что иначе меня здесь затолкают. Но глядя по сторонам, на хмурых волшебников, работающих в Министерстве или же просто притащившихся сюда за какой-то надобностью, я внезапно наталкиваюсь на одно лицо. Раньше оно вряд ли бы надолго привлекло мое внимание, если бы только мне не нужно было узнать что-то по работе. А сейчас я поражаюсь, как оно на меня действует. Я едва не останавливаюсь, глядя на Мордекая, который стоит ко мне вполоборота и с кем-то разговаривает; по спине пробегает дрожь, словно некая бесплотная рука прошла сквозь мое тело, погладила разом все нервные окончания. И это просто от того, что я увидела его в толпе… Не знаю даже, приятно ли мне это чувство, одно могу сказать — оно чертовски пугает. Как будто этого мало, Мордекай вдруг поворачивает голову и смотрит мне в глаза. Всего пару мгновений, потом он возвращается к собеседнику — кажется, это тот самый Ройс, из Отдела по контролю популяции оборотней, но я не уверена, я сейчас ни в чем не уверена… Потому что от его взгляда меня прошибает зарядом, разносит на мелкие дрожащие частички и моментально собирает вновь, заставив сбиться дыхание. Как такое может сделать мимолетный взгляд — не улыбка даже, не какое-то особенное выражение глаз, а просто взгляд, какой он мог бы бросить на любого в этом зале? Я лишь каким-то чудом продолжаю шагать, прохожу рядом с Мордекаем, следуя на выход — и, не сдержавшись, опускаю руку, чтобы дотронуться мимоходом до его ладони. В такой толчее многим случается невольно касаться друг друга, никто даже не обращает на это внимания… Теплые сухие пальцы отвечают на мое прикосновение легким движением — не ласка, только намек на нее, и снова этого достаточно, чтобы внутри все сжалось в странном предчувствии. Снаружи меня встречает серое лондонское небо и не самая чистая улица с обветшалыми домами; сильный ветер гонит по тротуару старые газеты и мусор, редкие прохожие-магглы, кутаясь в теплые одежды, торопятся поскорее уйти с ноябрьского холода. Погода такая, что вот-вот может пойти снег — и хорошо, его я люблю гораздо больше дождя. Казалось бы, выйдя на воздух, я должна была прийти в себя. Здесь ничто не напоминает о Мордекае и том, что между нами было, и чем быстрее я попаду домой, тем скорее смогу вправить себе мозги. Один раз нам уже удалось сделать вид, что все в порядке, и продолжить работать вместе — так, может быть, и сейчас удастся? Но тогда почему я топчусь на месте, а не трансгрессирую? Чего я тут жду? Позади раздается негромкий скрип — открылась дверь телефонной будки. Я замираю неподвижно, забыв, кажется, даже как дышать. Этим выходом из Министерства пользуются немногие, и все-таки нет никакой гарантии, что… Это он. Откуда я знала, что он пойдет за мной, почему стояла и ждала его тут? Или, стоило нам поцеловаться, между нами протянулась какая-то ниточка, которая теперь дергает меня к нему, а его ко мне, не давая уйти друг от друга слишком далеко? Мордекай щурится от уличного света, даже такого неяркого — наверное, я тоже щурилась, когда только вышла, — и отходит от телефонной будки. Облачко пара вырывается из его рта, когда он говорит, глядя куда-то в сторону: — Здесь нельзя трансгрессировать. Простые слова, сказанные его обычным невыразительным тоном, однако по спине снова пробегают мурашки. Я киваю и иду следом за ним, в один из безлюдных переулков, откуда сама нередко трансгрессирую домой. Однако я же не к себе домой отправляюсь, правда? Для «прыжка» Мордекай берет меня за руку, как уже делал по работе множество раз — и никогда прежде. Это совершенно новое прикосновение, хорошее прикосновение — крепкое, надежное, странным образом успокаивающее. Оно напоминает мне, что, несмотря на события в Куполе, я всегда могу доверять ему. И даже там он заботился обо мне, настолько, насколько это вообще было возможно в условиях сурового испытания. Рывок трансгрессии, и мы оказываемся в другой части Лондона. Я не узнаю, где именно, возможно, Кенсингтон и Челси, хотя старинные многоквартирные дома из потемневшего от времени красного кирпича встречаются и в других районах. В каждую квартиру есть отдельный вход с улицы, и тяжелые резные двери выглядят так, будто за ними располагается музей — только таблички и не хватает. Не отпуская моей руки, Мордекай ведет меня к одному из этих домов. Я смотрю на его сосредоточенное лицо и едва не спотыкаюсь на мраморной лестнице. Не хватало еще упасть в такой момент… Внутри темно, хотя штор на окнах нет. Так бывает в старых домах, особенно если внутри сохранилась мебель из темного дерева, например, мореного дуба, как здесь. Я заметила, что новая мебель, даже сделанная под антикварную, такого эффекта не дает — у вещей непременно должна быть история, чтобы они начали впитывать в себя свет, делая обстановку мрачной, с флером некой тайны. В этом доме впечатление немного сглаживается отсутствием межкомнатных дверей, можно разглядеть просторную кухню и уголок гостиной — везде идеально убрано и как-то пусто, слишком уж мало вещей. Ничего такого, что могло бы рассказать о предпочтениях владельца: ни картин на стенах, ни безделушек, разве что в гостиной виден шкаф с ровными рядами книг, но что это за книги, отсюда не разобрать. У дальней стены — лестница на второй этаж, тоже темная, едва ли не черная. Стены покрашены в какой-то невыразительный серо-коричневый цвет, что, в общем-то, соответствует интерьеру, но готова поспорить, что раньше на них были деревянные панели. В целом создается впечатление, будто дом не жилой, прежние обитатели — какие-нибудь обедневшие маггловские аристократы — давно покинули его, оставив после себя некоторые детали обстановки, а новый владелец не озаботился приданием некоего подобия уюта, потому что слишком редко тут бывает. Я засмотрелась на жилище Мордекая и как-то отвлеклась от него самого — а он, оказывается, все это время разглядывал меня. Руку мою он давно отпустил и теперь стоит, чуть прислонившись плечом к углу дверного проема. В этой тишине был бы слышен любой шорох, но Мордекай неподвижен, даже чересчур, словно дает мне право самой решать, самой сделать первый шаг. Взгляд его из-под полуопущенных ресниц говорит: «Смотри — я привел тебя в свой дом, открыл то, что ты раньше не видела. Как же ты теперь с этим поступишь? Уйдешь, чтобы дальше притворяться, или останешься?». И я остаюсь. * * * Наверное, мы как-то умудрились подняться на второй этаж, как-то разделись — эти моменты благополучно ускользнули из памяти, заполненной одним бесконечным обжигающим поцелуем. Очнуться меня заставляет ощущение прохладной постели подо мной и тяжесть мужского тела сверху. Каждым дюймом своей наготы Мордекай прижимается ко мне, но еще не внутри, нет — он не торопится. Губы его пьют пульс на моей шее, спускаются вниз и прихватывают ключицу, ту, что изуродована шрамом — даже не подозревала, каким чувствительным может быть это место… Прикосновение горячего рта пенит кровь, отдается сладкими частыми толчками в промежности, и я подаюсь ему навстречу, не сдержав изумленного вздоха, и тоже исследую жадно шрамы, покрывающие плечи и спину Мордекая — пока лишь руками, подрагивающими от нетерпения руками очерчиваю рубцы, когда-то полностью завладевшие моими мыслями, и вскрикиваю глухо, когда Мордекай сжимает в ладони мою грудь, перекатывает ее мягко, обхватывает сосок восхитительной горячей влагой, всасывая, обводя языком. Тут же пальцы его, погладив с внутренней стороны мое бедро, осторожно, по одному, погружаются внутрь, чуть глубже, чем нужно для ласки, раздвигают, растягивают эластичные стенки чуть сильнее, чем это необходимо просто для удовольствия. И я каким-то образом знаю, что дело не в нехватке умения — он готовит меня для себя, готовит к тому, что мне предстоит принять — только не понимаю, зачем, ведь я и так уже распалена и готова, и три пальца, двигающиеся во мне почти свободно, это полностью подтверждают. Я все понимаю, когда они выскальзывают обратно, растирая у входа смазку, и на смену им в меня толкается тугое, твердое, заставляющее невольно охнуть. Мордекай поднимается надо мной на вытянутой руке, позволяя рассмотреть себя целиком — и я смотрю вдоль своего тела, как он входит, вдавливается медленно и с трудом, дюйм за охренительным толстым дюймом, на грани боли, и выдыхаю только, когда он входит до упора и замирает. Вскидываю взгляд — Мордекай наблюдает за моей реакцией, за тем, как осознание свершившегося проступает на моем лице, и глаза его наполняются торжеством, темной радостью, которая заводит меня еще сильнее, я знаю, что в моих глазах он видит сейчас такое же выражение. Просто потому что это — он, и он впервые во мне, и впервые смотрит на меня, распластанную под собой. А потом он начинает выходить так же медленно, чертовски, восхитительно медленно, почти до конца — и снова внутрь, растягивая, распирая так сильно, что я все жду, когда же это станет больно, но больно не становится, только лучше, глубже, полнее. С каждым новым движением он освобождает себе все больше места, и наконец я расслабляюсь вокруг него достаточно, чтобы мы могли перестать быть осторожными; забросив ноги ему на поясницу, я нетерпеливо надавливаю стопами, побуждая двигаться быстрее. Мордекай все еще медлит, хотя контроль дается ему высокой ценой, я вижу, как он вздрагивает, останавливая себя — и снова надавливаю, одновременно подаваясь бедрами ему навстречу. Гулкий рык рождается где-то в его горле, не прорываясь сквозь плотно сомкнутые губы; он прикрывает глаза, покачнувшись на вытянутой руке, будто едва не потеряв равновесие, обхватывает ладонью мою ягодицу, сжимает ее, чтобы удержать меня на месте — и только тогда отбрасывает всю осторожность. Он вгоняет в меня член так быстро и сильно, что перехватывает дыхание, вколачивается на всю глубину, снова и снова, достигая бешеного, совершенно невозможного ритма, от которого все мое тело до последней клеточки простреливает наслаждением, не оргазмом еще, но тем бесконечным, растущим, копящимся, что выльется в него в скором времени, если не снизить обороты — а Мордекай и не думает их снижать. Все еще с закрытыми глазами, он бьется в меня размашисто, полностью уйдя в свои ощущения, погрузившись в них целиком, отдавшись так, как ничему и никогда при мне не отдавался. Я отчего-то знаю это, как и знаю другое: он не смотрит на меня не потому, что моя реакция потеряла для него значение — он желает взять все, что можно, так быстро, глубоко и сильно, как только можно, но при этом хочет протянуть, задержаться на этой шаткой переправе, и для этого ему нельзя смотреть; если он увидит меня под собой, мое лицо, мои колышущиеся от его толчков груди, увидит собственный член, вонзающийся в мое тело — все закончится в тот же миг. Я смотрю на Мордекая, и как-то вдруг всего становится слишком много. Его сосредоточенное лицо с трепещущими ресницами, его сведенные судорогой мышцы под моими пальцами, эти мощные удары, вбивающие меня в кровать — все захлестывает меня с головой, без предупреждения, без предвестия, накатывает ослепительным удовольствием, от которого я сотрясаюсь в бессловесном крике, удовольствии нескончаемом, потому что Мордекай продолжает держать ритм, не сбиваясь, перебрасывая меня из одного оргазма в другой, ярче предыдущего, и еще раз, и еще, пока они не сливаются в сплошную пронизанную разноцветными искрами вспышку. Но и он сам не выдерживает, замедляется, чтобы толкнуться в последний раз сильно и резко, и с этим толчком достигает кульминации, кончает, рухнув надо мной на согнутые локти, и только каким-то чудом не падает полностью, придавив всем своим весом. Еще несколько остаточных фрикций — член до сих пор твердый, то самое состояние, из которого в скором времени можно снова достигнуть полной готовности — и Мордекай выходит из меня, позволяя сперме вытечь мне на бедра, и перекатывается на спину. Не сразу я обретаю способность говорить, горло саднит, в голове блаженно пусто, но первым, что звучит в тишине комнаты, становится мое хриплое: — Вау. Спрятав лицо в сгибе локтя, Мордекай отвечает мне тихим смешком, довольным таким, типично мужским; от него я подобный никак не ожидала услышать. Поворачиваюсь к нему, подперев голову рукой, разглядываю сложенные в полуулыбке губы. Что полагается делать после случайного секса со своим начальником? Вариант с объятиями и романтичными поцелуями кажется мне несколько неуместным, как и разговоры «Что же теперь будет?». Но и просто уйти я не хочу. И, если уж на то пошло, не могу. Саднит у меня не только в горле; когда я перевернулась, движение неприятно отдалось ниже пупка. Это пока не настоящая боль, только ее отголосок, намек на то, что будет, когда рассеется гормональная эйфория. Сейчас я чувствую себя просто чудесно, мне даже приятно, как слегка ноет между ног, однако стоит начать активно шевелиться — и это уже будет не так приятно. Словно услышав мои мысли, Мордекай убирает руку с глаз и оглядывает меня, затем спрашивает: — Ты в порядке? Поздновато уже краснеть, но мне все равно это удается. Впервые я полностью осознала смысл слова «натягивать», смысл самый что ни есть неприличный — когда тебя натягивают, как тугую перчатку, с трудом. Зато после… Смутившись, я зачем-то говорю: — Бок до сих пор… ну, фантомная боль, еще из Купола. Не знаю, верит ли он мне, но привстает на локте, чтобы сесть. — Зелья от этого не помогают, я могу… — Не надо, — я смущаюсь еще больше, потому что взгляду открывается его спина — Мерлин и Моргана, как же мне хотелось еще раз все хорошенько рассмотреть и потрогать! Приходится едва ли не силой удерживать себя от этого. — Все в порядке. А как… твой нос, болит? Лучше уж поговорим на отвлеченную тему, да и тема эта подразумевает, что надо смотреть ему в лицо. Мордекай поворачивается, глядя с иронией: — Нос? Болит. Здорово ты меня приложила. Я улыбаюсь — шутить в такой ситуации намного проще, чем судорожно пытаться найти, о чем же еще поговорить. — Умел бы накладывать на себя чары — уже бы ничего не болело. Нос вправить — проще простого ведь. Как так вышло-то, а? Он неопределенно поводит плечами: — У каждого свои слабые стороны. У меня это — простейшие аутозаклинания. С Оборотными чарами никаких проблем нет. Или с чарами Невидимости. Невидимость, значит. Я невольно вспоминаю то ощущение преследования, которое одолевало меня в Куполе, непрекращающийся зуд между лопаток — и во что все в итоге там вылилось. — Ты преследовал нас, будучи невидимым? Ну, пока не наслал Бледный Мор? Улыбка сходит с его губ, и, хоть по Мордекаю не видно, чтобы он испытывал вину, он отворачивается. — Ты правда хочешь поговорить об этом сейчас? — Почему бы и нет? Мне действительно интересно, как ты все провернул. Разбор полетов от инструктора я пропустила, и… Договорить я не успеваю. Мордекай наклоняется ко мне, поддевает подбородок пальцами — и целует. Не так ошеломляюще жадно, как в первый раз, не с тем отчаянным напором, с которым занимался любовью, скорее в своей обычной размеренной, неторопливой манере; так бы я себе это представила, если бы когда-нибудь раньше задумалась, как целуется Мордекай Томпсон. Мягкое, но уверенное нажатие губ, едва ощутимое прикосновение языка — меньше хаоса, больше порядка, и это ничуть не хуже того, что было перед этим. Я отстраняюсь немного, так, чтобы он не убрал руку с моего лица. — Это значит, отвечать ты не будешь? Он, наконец-то, снова усмехается: — Это значит, я не тороплюсь возвращаться к рабочим вопросам. Не то чтобы мне хотелось настаивать, особенно когда новый поцелуй путает все мысли. Мордекай ложится, привлекая меня к себе, и мы снова так близко, насколько это возможно, не соединяясь — объятия с человеком, которого ты не просто вожделеешь, но с которым тебя связывает многое и которому многое нужно сказать и многое услышать в ответ. Кто-то может считать, что болтовня в постели не нужна или что если вам хочется поболтать после секса, значит, он был недостаточно хорош — и это, черт возьми, не наш случай. Вела ли я когда-нибудь содержательные разговоры после секса? Тут надо поставить вопрос по-другому: а были ли у меня любовники, с которыми их хотелось вести? Однако если ему нужно время, я не возражаю. Каким-то образом последний поцелуй стер всю неловкость, и теперь устроить голову на плече Мордекая, обнять его рукой поперек торса, закинуть ногу, практически обернувшись вокруг него всем телом, — очень даже комфортно и хорошо. Достойное положение, чтобы в конце концов осмотреть спальню — и то ли настроение после соития изменило мой взгляд, то ли правда Мордекай больше озаботился видом этой комнаты, но здесь оказалось намного уютнее, чем в остальной части дома. Тяжелые портьеры хоть и раздвинуты, но их насыщенный багряный цвет не позволяет мглистому ноябрьскому дню вползти внутрь комнаты; толстый ковер на полу так и манит проверить стопами его мягкость — так бы и сделала, не будь мне лень пошевелить даже пальцем. Ну и кровать, конечно же — широченная такая, чуть ли не на треть всей спальни, настоящий сексодром, всех возможностей которого мы пока не использовали. «Пока». От этой мысли я прижимаюсь к Мордекаю немного сильнее. «Пока» — как если бы впереди нас может ждать что-то еще. Кажется, я начинаю отходить, раз уже задумалась о будущем. В ответ на движение Мордекай стискивает мое плечо и говорит негромко: — Ты самая беспокойная женщина из всех, кого я знаю. Не очень-то похоже на комплимент, но, с другой стороны, много ли «спокойных» женщин имели такой доступ к телу? То-то же. — Тебя поэтому приставили следить за мной в Куполе? Потому что я слишком беспокойная? Он издает какой-то звук, средний между недовольным вздохом и смешком. От меня не отделаешься. — Можно и так сказать. Но я не врал, когда говорил, что ты не была основной целью. Я следил за всеми вами. Просто когда твоя группа выбыла, решил немного… поучаствовать. Отчасти из-за необходимости проверить твою готовность подчиняться приказам, она кое у кого вызывала большие сомнения. Я приподнимаю голову, чтобы посмотреть Мордекаю в лицо. Оно безмятежно, и не научись я за последнее время различать оттенки его настроения, не заметила бы некоторой напряженности. — А отчасти? — Я знаю, на что способны эти джунгли, даже без моего вмешательства. Я создавал их, используя реальный образ, и он опасен, опаснее всего, что мне когда-либо встречалось. Не хотелось оставлять тебя там одну, не дав шанса. Я не помогал тебе исподтишка, а только направлял, как командир, так что не возмущайся. До последней фразы я готова была именно что возмутиться. Но, проглотив колкость, вместо этого спрашиваю: — Реальный образ? Ты был в настоящих джунглях? Глубокий вдох полной грудью заставляет меня покачнуться на его плече. — Да, несколько лет назад. Меня и еще четверых авроров отправили в Амазонию с одним заданием. Ты же видела «студень» и знаешь, что это означает. — Гоблинское хранилище. Но откуда оно там, в такой глуши? — Это было не просто хранилище. Огромнейшая подземная сеть, принадлежавшая нескольким кланам. Отлично укрепленная и доверху наполненная бесценными вещами, не говоря уже о золоте. Снаружи входа не было, гоблины перемещались туда через портключи и порталы из других, более мелких хранилищ. Наверху были только ловушки… очень много опасных ловушек. Они были и внутри — собственно, одна из них все и уничтожила. — Студень. Мордекай кивает. — Нас послали проверить, что осталось от хранилища, попытаться по возможности проникнуть внутрь и забрать уцелевшее. — Звучит очень похоже на мародерство. — Может, и так. Но не только наше правительство решило прибрать к рукам гоблинские ценности. Там были авроры и из других стран — мы пересекались, однако до драки дело не дошло. Скорее, в какой-то момент нам даже пришлось объединиться… Из моей группы осталось двое, включая меня. Под конец он говорит совсем тихо, я едва различаю слова. Можно лишь гадать, насколько все было плохо, но мне вспоминается холодящее кровь жужжание огромных плотоядных москитов, тот неподдельных страх, который плескался в глазах Мордекая при виде них. Подвешенные на деревьях обнаженные тела… интересно, это тоже было повторение реальных событий? Но я не буду его спрашивать, не имею права. К тому же разговор наш и без этого уже стал чересчур мрачным. Он помог мне дойти до цели. Какие бы дополнительные мотивы ни заставили его присоединиться ко мне в облике Зориата, Мордекай не хотел бросать меня одну посреди того ужаса, который он пережил когда-то сам. И это почти невозможно прекрасно. Это знание становится последней сладкой каплей, вишенкой на роскошном торте, заставляющей меня растаять от счастья. И теперь я уверена — будет, все обязательно будет. Не может не быть. Так начинается что-то совершенно новое, небывалое, настоящее. И все-таки есть кое-что, о чем я просто обязана спросить. — Понимаю, мне никак не узнать, кто поручил тебе эту проверку… но что с ними теперь? — А что с ними? Я доложил вкратце, твои действия сочли приемлемыми. Я качаю головой: — Не это. Мы же с тобой… разве после этого они не начнут сомневаться в твоей оценке моих действий? Неуставные отношения… — Ты уже начинаешь жалеть? — Мордекай убирает руку с моего плеча, и я аж привстаю от удивления — как он мог так подумать?! Но на губах его улыбка, и становится ясно, что он просто меня поддразнивает. Зажмурившись и быстро потянувшись, он садится на постели. — Мне скоро нужно будет уйти, вероятно, до утра. Ты оставайся, если хочешь. Неожиданно и обидно. Впрочем, несмотря на темень за окном, рабочий день еще не закончился, а Мордекай, только оттого, что переспал со мной, не перестает быть начальником целого отдела, и я по опыту знаю, сколько вопросов требуют его участия. Взять хотя бы этого Ройса, который ломился в кабинет, пока мы предавались нашему первому — ну ладно, второму — поцелую. А не в Ройсе ли сейчас дело? Точнее, в том, чем он занимается. — Что, снова оборотни? — спрашиваю осторожно. Помнится мне, Мордекай уже принимал участие в поимке оборотней вместе с СБ и ничем хорошим это не закончилось. Были потери среди магглов, нашему отделу, который и так вечно между двух огней, сильно досталось от агентов, а больше всего самому Мордекаю. Но бюрократические дрязги — это, конечно, мелочь в сравнении с риском погибнуть или самому стать оборотнем; риск такой существует всегда, каким бы сильным магом ты ни был. Я вспоминаю, что сегодня не полнолуние — и невольно вздыхаю с облегчением. — Всего один, — отзывается Мордекай, вставая. Как же здорово, наконец, иметь полное право пялиться на его задницу (точно не удержалась бы, шлепнула, если бы дотянулась!), на эти длинные мускулистые ноги… В прошлый раз мне не удалось сполна насладиться этим захватывающим зрелищем, тем, как движется от каждого шага узор рубцов на его бедре. Если приглядеться, они складываются в рисунок — похоже на раскидистое дерево с голыми ветвями. Что же могло оставить такое повреждение? Когда-нибудь я узнаю историю каждого шрама, пока же… — Где у тебя душ? Он отрывается от собирания с пола раскиданной одежды: — Думал, он тебе не нужен. Но я не сильно тороплюсь, могу уступить. Вообще-то, он прав: я могу обойтись и Очищающим заклинанием. Сперма начинает подсыхать, и это не самое приятное чувство, надо избавиться от нее как можно скорее. Просто… мне сейчас не хочется той стерильности, какую дает Очищающее, оно убирает не только нежелательные пятна, но и все запахи, все малейшие намеки на то, что тебя что-то касалось. Мне нужно сохранить хотя бы тень присутствия Мордекая на мне, во мне — и поэтому я предпочла бы помыться в душе. Тем более, что на этот счет у меня есть одно предложение. — Зачем уступать? Пошли вместе. Невинная интонация удается мне плохо, и Мордекай улыбается уголком губ, качнув головой: — Мне нужно успеть на встречу. — Успеешь. — Что ж… если обещаешь хорошо себя вести. Обещать я, разумеется, ничего не стану. Слишком уж непредсказуемый день, чтобы что-то обещать. Встаю, прислушиваясь к ощущениям внизу живота — поразительно, но сильнее болеть не стало, значит, внутри он мне ничего не отбил. Вот снаружи ноет, это да, и на ягодице, которую Мордекай сжал пальцами, начинает расплываться синяк — только я ведь не возражаю, небольшая боль мне в радость. Еще одно чудесное напоминание о том, что произошло между нами. Ванная комната под стать самому Мордекаю — простая и функциональная. Хвала Мерлину, есть маггловский душ; полежать в нагретой чарами ванне бывает приятно, но только не сейчас. Мордекай заходит в просторную душевую кабину, придерживая для меня стеклянную дверь. Включает воду — ручка современная, настроенная на определенную температуру, достаточно высокую, ровно такую, как я люблю. Я знала, что Мордекай магглорожденный, но его продвинутость в таких штуках становится приятным открытием. Он стоит под горячим потоком буквально несколько секунд и отходит на шаг, чтобы я могла занять его место. Подставив грудь, затем плечи и спину под мощные струи воды, я не могу сдержать стона — сейчас это именно то, что доктор прописал. Сутки в Куполе, когда я только и делала, что бегала и сражалась, схлопнулись в реальности в два с небольшим часа, а для такого количества времени нагрузка на организм просто бешеная. Инструктор сказал, медальон помогает подстраиваться под магию Купола, так что боюсь представить, как бы я себя чувствовала без него. Отвожу с лица мокрые волосы и украдкой смотрю на Мордекая — он моется, отвернувшись от меня, какой скромняга! Наверное, и правда не хочет отвлекаться, чтобы не опоздать на встречу с Ройсом и СБ. Но он явно просчитался — такое положение дает мне отличную возможность рассмотреть его спину, а это именно то, от чего у меня когда-то снесло крышу. В тот раз я накинулась на Мордекая, потому что одна чокнутая ведьма поиграла с моим разумом, иначе никакая физическая привлекательность не заставила бы меня это сделать. Сейчас я полностью себя контролирую, однако и обстоятельства изменились — уж просто потрогать после секса точно можно, разве нет? На мое легкое прикосновение Мордекай отвечает брошенным через плечо взглядом — не протестующим, и то ладно. Осмелев, я провожу кончиками пальцев по шраму на шее, вниз и влево, где он разветвляется, как молния, занимая практически всю лопатку. Напоминает тот, что на бедре, только не такой широкий — все-таки это от заклинания, а какого, спрашивать я не буду, все равно не скажет. Мало ли на какие изощрения идут темные маги, когда их припрут к стенке. А вот то, что обнаруживается поверх шрама-молнии, мне менее понятно. Сразу и не заметишь, только на ощупь — плотные такие точки, грубее самого шрама. Приглядевшись, я различаю три маленьких круглых рубца. Раньше я видела похожие — у магглов такие остаются от сигаретных ожогов. Но на нас такие повреждения заживают бесследно после первой же порции какого-нибудь восстанавливающего зелья, шрамы же остаются только из-за магии. И я, кажется, знаю, или скорее чувствую интуитивно, что стало причиной в данном случае. Именно такой след оставило бы жало чертового комара-переростка — жало тонкое, но длиной с мое предплечье. Значит, оно было ядовитое… Вот почему Мордекай, смелый несгибаемый Мордекай боялся там, в Куполе, — эта хрень когда-то проткнула его три раза, по-настоящему. Толстый прямой рубец, пересекающий наискось поясницу — что-то режущее, но вряд ли Диффиндо. Отметина, похожая на красноватую кляксу на правой лопатке — явно ожог; чуть ниже еще одна, побольше, и тут я могу сказать точно — Адское Пламя, только от него кожа будто бы сворачивается, стекает оплавленным воском. И таких следов — множество. Они покрывают плечи, спину, частично руки и грудь, сползают на ноги, до самых стоп. Столько боли, вынесенной одним человеком — и столько силы, чтобы выстоять, победить. Кто-то может считать, что по-настоящему сильные люди не дают себя ранить — ну, он просто мало имел дело с аврорами. Теми, кто выживает в ситуациях, после которых рядовых магов хоронили бы по частям. Все они отмечены смертью, как будто отдают ей себя понемногу кровавым откупом, чтобы не отдавать все и сразу. Прильнув к Мордекаю, я целую неровный шрам, проходящий вдоль его позвоночника, неспешно касаюсь языком тех участков, где плотность рубца сменяется гладкой кожей — это самые чувствительные места. Мордекай напрягается под моими прикосновениями, чуть отводит назад плечи, и это становится еще лучше: его шрамы, его кожа, и его мускулы под ними. Меня не останавливают, поэтому я поднимаю руки, обнимая его, чтобы прижаться еще крепче, почувствовать еще больше. Ладони мои оглаживают по кругу грудь Мордекая, ногтями я слегка царапаю его соски — и по участившемуся дыханию понимаю: противиться этому он не может. Он мой, а все остальное подождет. Покрывая поцелуями его спину и плечи, прикусывая и вылизывая рубцы, я смещаю ладони вниз, по рельефному животу, скользкому от мыла, по дорожке жестких волос — чтобы наконец обхватить то шелковистое и вместе с тем умопомрачительно твердое, провести по всей длине, оценив крупность и стать, проследить пальцами рисунок выступающих вен. Я ласкаю член на ощупь, не видя его, только чувствуя, как отзывается Мордекай на мою ласку: без единого движения, бешеным стуком сердца, рваными вздохами, от которых спина его вжимается в мою грудь. О, я бы многое отдала за то, чтобы видеть сейчас его лицо! Я могу лишь представлять, каким открытым, уязвимым оно стало, как выступили желваки на его скулах, как подрагивают его полуопущенные ресницы с капельками воды на них — или наоборот, может, он смотрит на мои руки, скользящие вокруг него, и губы его разомкнуты. И эта картинка становится явью — осторожно отведя мои руки, Мордекай поворачивается, и реальность оказывается лучше всего, что я могла себе вообразить. В его взгляде столько тепла, и желания, и нежности, что бедное мое сердце пропускает удар. А потом сбывается и его фантазия — он поднимает меня за бедра, на себя, так, как хотел это сделать еще в кабинете. Мы продолжаем прерванное, восполняем этот незавершенный образ: Мордекай прижимает меня спиной к запотевшей стене кабины, целуя горячо и глубоко, вот только на этот раз между нами нет ни одного клочка ткани, и твердость его, так кстати облитая мылом, беспрепятственно трется об меня. Когда он отрывается от моих губ, переносит вес моего тела на одну руку, слегка приподнимая, а второй направляет член, я спрашиваю: — Сколько, говоришь, у тебя… осталось времени? Мордекай проникает в меня, уже без всякой нерешительности и опаски, и выдыхает мне в рот: — Достаточно. * * * В его доме я решаю не оставаться — не знаю, усну ли после такого, да еще в незнакомой обстановке, а бродить до утра по этим мрачным комнатам кажется совсем плохой идеей. Нет уж, лучше вернуться к себе в берлогу. Поэтому мы расстаемся на улице, без поцелуев и всего такого. Я просто улыбаюсь ему и говорю: — Позвони мне. Да, дурацкие прощальные фразы после секса — моя фишка. Но Мордекай понимает шутку и усмехается в ответ, прежде чем трансгрессировать. Мой район, особенно в сравнении с респектабельным Кенсингтон и Челси, выглядит, как филиал ада. Закурив, я бреду по растрескавшемуся асфальту тротуара, лениво пиная жестяные банки на своем пути. Снег так и не пошел, но холод, судя по всему, стоит кошмарный: бездомные жмутся к огню, разведенному в старых мусорных баках, согревая дыханием руки. В вечерних сумерках уже зажглись фонари — правда, горит в лучшем случае только каждый третий, остальные или разбиты, или перегорели, а заменять в них лампочки никто не собирается. Но даже эта унылая картина не испортит мне настроение. Та прощальная улыбка просто приклеилась к моему лицу и никак не желает сходить с него, разве что огромным усилием воли мне удалось ее немного притушить, чтобы не идти по одному из самых неблагополучных районов города с идиотски-счастливой физиономией. Конечно, никакие отморозки мне не страшны, но привлекать лишнее внимание все же не стоит. Мысли в голове крутятся совершенно бестолковые и странные. Вместо того, чтобы задуматься о том, как наши отношения отразятся на работе, я думаю: а не пригласить ли Мордекая в кино? Он когда-то вскользь упомянул, что ему нравятся маггловские детективы (на работе мы никогда не обсуждали подобное, даже не помню, в связи с чем он это сказал). Я была в кино лишь пару раз, с мамой и отчимом-магглом, потом подумывала, здорово было бы сходить с друзьями, да все как-то не складывалось. Это ведь именно то, что делают люди, когда им кто-то нравится, правда? Зовут на свидание. Если Мордекай любит маггловские фильмы, почему бы не посмотреть их вместе? Интересно, любит ли он футбол или рок-концерты? Чем он вообще увлекается? Я о нем почти ничего не знаю, и увиденное в его доме не дало на этот счет никаких подсказок. Да, он много работает, но должен же он иногда отдыхать. Секс — отличный способ времяпровождения для двоих, и все-таки… мне хочется большего. Я чувствую потребность узнать его лучше, понять, что ему нравится, что он находит забавным или от чего злится (если такое вообще бывает). Хочу увидеть не аврора Томпсона, не начальника ОВМ, а человека, со всеми его живыми чертами, достоинствами и недостатками. Сейчас, в это самое мгновение, я искренне верю, что не разочаруюсь в нем, что он намного сложнее и интереснее, чем я привыкла о нем думать. Мордекай всегда был рядом, хоть я и не замечала этого до последнего времени и вообще считала его редкостным занудой. А посмотрите на меня теперь: иду, улыбаясь и строя какие-то планы, уверенная, что все у нас будет, потому что это он, надежный и уверенный, и если он принял решение, сделал такой шаг, значит, он от него не отступится. — Эй, огонька не найдется? Чей-то голос вклинивается в мои розово-ванильные мечты, и я раздраженно оборачиваюсь, готовая отшить наглеца. Бездомный, или любитель поприставать к девушкам на улице, или просто обдолбанный панк — в такой час и в таком месте я могу встретить любого придурка. Это оказывается паренек младше меня — лет двадцати или около того. Бледное тонкокостное лицо, наигранная ухмылка, а в больших голубых глазах — неожиданная для такого возраста вселенская усталость и тоска. Из-под капюшона толстовки выбиваются густые каштановые кудри, правда, какие-то неряшливые. В свои лучшие дни парень, наверное, выглядит настоящим красавчиком и сердцеедом, но сегодня явно не такой день. Поношенная и местами грязная маггловская одежда выдает в нем бездомного, а общий утомленный вид намекает на пристрастие к наркотическим веществам. Будет лучше, если он отвяжется от меня поскорее. Я демонстративно хлопаю себя по карманам: — Извини, зажигалки нет. Парень склоняет голову набок и подмигивает: — А я и не зажигалку прошу. Надо же — волшебник. И как я сразу не узнала своего? Впрочем, разве можно было ожидать встретить кого-то из нас в таком районе, да еще в худшей маггловской одежде. Среди магглорожденных есть маргиналы, которые балансируют на грани нарушения Статута и живут, как хотят, но они обычно выглядят по-другому, так как не брезгуют кражей из маггловских магазинов и живут в хороших квартирах, пока хозяева в отъезде. Этот же парень явно обитает на улице, хотя что-то в его облике подсказывает мне: к такой жизни он не привык. Оглядываюсь по сторонам — бездомные, сгрудившиеся вокруг огня, находятся в пятидесяти фунтах и на нас не смотрят, а больше людей на улице не видно. Отправить бы парня к той теплой компании, пусть у них «огонька» попросит… Ну да ладно. Вытянув к нему руку, я делаю в воздухе зачерпывающее движение ладонью, и в ней появляется небольшая оранжевая искра. Собственно, этим фокусом и ограничиваются все мои умения в беспалочковой магии, однако парень, прежде чем зажать в губах сигарету, склониться и закурить, уважительно присвистывает. Отодвинувшись, он с нескрываемым наслаждением делает первую затяжку. — Ну и что тебе на самом деле от меня нужно? — спрашиваю. Голубые, как весеннее небо, глаза смотрят искренне и удивленно: — Это и нужно, — парень машет двумя пальцами с зажатой между ними сигаретой. — Целый день покурить не мог. Эти, — он кивает на бездомных, — меня к себе не подпускают, не нравлюсь я им. А те, что поприличней, шарахаются. Воняет от меня, что ли? Он снова ухмыляется той же натужной ухмылкой, и мне становится еще заметнее, как его стесняет собственное положение. — Где твоя палочка? Парень равнодушно пожимает плечами: — Дома осталась. Как-то не получилось прихватить ее, когда сбегал от предков. А новую достать — у меня и денег-то нет, да и на Косую Аллею не сунуться, мигом сгребут… Предки мои — те еще звери, везде своих шестерок понаставили, Министерство тоже напрягли. Вот это поворот. Абы кто Министерство «напрягать» не будет. Я приподнимаю брови: — Так ты чистокровный? — Ага. Чистая кровь, грязное тело, — он коротко смеется и делает новую затяжку. — Но лучше уж так, чем под родительскую дудку плясать. Что ж, спасибо тебе… Он разворачивается и делает несколько шагов, и что-то вдруг меня дергает спросить: — Зовут-то тебя как? Мой неожиданный собеседник подозрительно косится через плечо: — Тебе зачем? Меня здесь все равно скоро не будет, так что можешь не стараться… — Да не собираюсь я родителям твоим докладывать. Не хочешь — не говори. Досадуя саму на себя, я тоже собираюсь уходить, но тут он отвечает неуверенно, как будто давно уже этого не произносил и не слышал: — Я Гал. — Гал?.. — Галахад. А ты?.. — Я Лаванда. А родители твои и правда звери.* Гал снова смеется, быстро так, нервно, и ежится от холода. — Ты себе даже не представляешь. Ладно, я… — Слушай, — не знаю, что на меня нашло, но вот так просто уйти мне кажется неправильным, — я живу тут рядом, в маггловском доме. Не поместье чистокровных, но тепло и помыться можно, какая-то еда есть. Если хочешь… — Зачем? — спрашивает он. — Что «зачем»? — Зачем тебе это? Награду за меня тебе все равно не дадут, только пожалеешь, что связалась с ними… Я морщусь: — Да забудь ты про своих родственников! Не нужны мне их деньги и тем более благодарность. Спрашиваешь, зачем мне это? Да потому что не верю я, будто ты ко мне просто из-за сигареты подошел. Раз подошел, значит, невмоготу тебе уже по улицам шарахаться, без палочки и голодному. Пошли уж, расскажешь, как до такого докатился. Галахад смотрит на меня малость ошалевшим взглядом, неуверенно улыбается. Я нахожу необходимым его предупредить: — Только не обижайся, я проверю, правда ли у тебя нет палочки. — Без проблем. Знаю, это безумно даже по моим меркам — тащить в свой дом незнакомого парня. Но… на улице погода, про которую говорят «хороший хозяин собаку не выпустит», а этот Гал такой, ну… одно слово — чистокровный. Нахватался где-то маггловских привычек, раздобыл одежду, немного перенял манеру речи, однако из-под грязной толстовки так и выпирает белый воротничок, накрахмаленный домовым эльфом. Я вижу, что каждый день свободной жизни дается ему огромной ценой; когда-нибудь, вероятно, он нагуляется и вернется домой, а до того времени с ним может случиться все, что угодно. Почему бы не помочь ему немного? Глядишь, вспомнит, каково это — иметь чистые портки, да сам попросится к маме с папой. Спорить не стану — моему благодушию есть вполне конкретное объяснение. Еще вчера парнишке от меня в лучшем случае перепало бы немного денег, но сегодня — я едва ли не на крыльях летаю, разве можно смотреть, как кто-то ползает в грязи? Когда внутри столько тепла и радости, непременно хочется, чтобы и у других все было хорошо. Или чтобы, по крайней мере, они не замерзли насмерть среди мусорных баков. Дома я первым делом отправляю Гала мыться, сама же берусь за его одежду, потому что в тепле от нее начинает пахнуть; ничего такого, с чем бы не смогло справиться Очищающее. Вдобавок я роюсь в коробках, оставшихся от моего отчима, и оттуда появляются теплые тренировочные штаны, куртка и ботинки. Мне это барахло все равно ни к чему, просто рука не поднималась выбросить. Складываю все это в рюкзак — можно будет носить запасную одежду с собой и переодеваться в нее, пока не появится возможность постирать предыдущую. Холодильника у меня нет, но на кухне есть шкафчик с наложенным Фригидейро — там я храню полуфабрикаты, которые легко приготовить за пять минут. Не очень-то вкусно, но рядом с домом нет кафе, а на Косую Аллею Гал со мной не отправится из-за боязни нарваться на преследователей. Он действительно боится — не знаю, правда ли история про родителей, но от кого-то он точно прячется. Я как раз разогреваю еду, когда он выходит из ванной. Все-таки маггл ты или волшебник, горячая вода всех нас делает людьми. Увидев его на улице и не распознав в нем волшебника, я сочла Гала наркоманом из-за утомленного вида и бледности, но так он выглядел после всех своих скитаний. Теперь он порозовел, волосы его распушились и легли каштаново-золотистыми локонами вокруг лица, из глаз исчезло зацепившее меня бесконечное отчаяние, вместо него появилась довольная и расслабленная поволока. Хоть в чем-то мое первое впечатление оказалось верным — под слоем грязи и безнадежности скрывался настоящий красавчик. На нем тонкие домашние штаны, которые я ему просунула в приоткрытую дверь ванной, да полотенце на плечах. Если кто-то вздумает неожиданно нагрянуть ко мне (особенно меня волнует кое-кто вполне конкретный), присутствие полураздетого молодого человека будет ох как непросто объяснить… Ладно, потом намекну, чтобы оделся, сейчас же он так жадно принюхивается к запаху еды, что мне даже совестно его задерживать. На полуфабрикаты в одноразовой посуде Гал набрасывается, будто не ел неделю — а может, так оно и было. Сидя напротив и попивая кофе, я разглядываю его и жду, когда он будет готов ответить на мои вопросы. Он замечает мой взгляд и немного смущается. Растерянно ищет что-то на столе — вероятно, салфетку, чтобы вытереть рот — и, само собой, не находит. — Спасибо, — Гал выпрямляет спину, убирает локти со стола, как будто вместе с чувством сытости к нему возвращается воспоминание о хороших манерах. — Было вкусно. Вместо ответа я пододвигаю к нему кружку горячего кофе. Он обхватывает ее изящными узкими ладонями, но не пьет, а только смотрит задумчиво на поднимающийся пар. — Джимми любил кофе. Он был магглорожденный и мог пить кофе литрами. — Джимми — это твой… — Друг, — Гал вызывающе поднимает подбородок. Я киваю — осуждать не собираюсь. Ситуация становится понятнее. Как бы ни хотелось ему свободы, а просто так домашний мальчик из-под родительской опеки не сбегает. — Они хотели меня женить, — продолжает Гал рассеянно. — Уже и девицу подобрали, с континента, я ее даже не видел ни разу. — А что бы было, если бы ты отказался? — спрашиваю осторожно. — Просто… иногда кажется, что родители тебя за непослушание на куски порвут, но на самом деле — покричат немного и успокоятся. Гал невесело хмыкает и качает головой: — Ты их не знаешь. Они всерьез хотели запереть меня в подвале, посадить на хлеб и воду. Им нужен наследник — не я, так мое потомство. Если бы не наша домовиха, которая пожалела меня и помогла сбежать, так бы в итоге и произошло. Она это понимала… но, наверное, все равно потом отутюжила себе пальцы. Я морщусь от этого последнего замечания. Вообще весь рассказ кажется мне диким, несмотря на то, что я вполне верю в его правдивость. Увы, так иногда происходит; мы живем в современном мире, руководствуясь почти что средневековыми правилами. Если глава чистокровной семьи решит взяться всерьез за нерадивого, по его мнению, отпрыска, его никто уже не в праве остановить. За убийство и неприкрытое членовредительство его, конечно, наказали бы, но до того он на законных основаниях может издеваться над домочадцами, сколько пожелает. Тут я точно ошиблась — Галахад к родителям не вернется, как бы плохо ему ни пришлось на улице, и переубеждать его после такого рассказа у меня нет никакого желания. Нужно придумать другой выход из ситуации. — А ты не пробовал уехать куда-нибудь? В другую страну? Гал подносит кружку к лицу, вдыхает запах кофе. — Мы хотели. Я, Джимми и еще несколько наших знакомых. Они все были магглорожденные, хорошо ориентировались в маггловском Лондоне. Никто из нас не умел трансгрессировать на большие расстояния, мы планировали поднакопить деньжат и воспользоваться маггловским транспортом, но… до этого так и не дошло. То, как он говорит об этом в прошедшем времени, наталкивает на нехорошую мысль. — Что с ними случилось? Он поднимает на меня взгляд ярко-голубых глаз: — Их больше нет. Они мертвы. Я машинально киваю. Жаргонные словечки, который Гал подхватил у своих магглорожденных друзей, все эти «сунутся», «сгребут», «деньжата», они более чем явно указывают на род их деятельности. Те самые маргиналы, о которых я уже сегодня вспоминала — мы в ОВМ порой сталкиваемся с ними, когда они своими криминальными делишками привлекают внимание СБ, в основном в связи с торговлей опасными веществами, которые не должны попасть в руки магглов. Чаще всего такими случаями занимаемся все-таки не мы, а ребята из Сектора по борьбе с неправомерным использованием магии. Насколько я знаю, они хоть и не отличаются пониманием, но преступников не убивают, по крайней мере, не напрямую — пара лет в Азкабане не гарантирует сохранность здоровья. Но ведь службы магического правопорядка не единственная угроза, есть еще конкуренты, да и магглы с огнестрельным оружием могут быть опасны. Чтобы остановить пулю, достаточно хорошего Протего, однако если те парни не были прилежными учениками в Хогвартсе (если они вообще там учились), или пуль было много, или они были крупного калибра — их вполне могли расстрелять. Гадать, что с ними случилось, можно сколько угодно, итога это не изменит — на моей кухне сидит единственный оставшийся из их шайки, причем тот, кто мало смыслит в выживании в маггловской среде. Участвовал ли Галахад в преступной деятельности своих друзей? Я так не думаю, но в любом случае, без них он беспомощен, как выброшенный на берег дельфин. Вопрос сейчас в другом — что мне со всем этим делать? Накормить и отпустить Гала обратно, как и хотела, надеясь, что он, с одной стороны, не погибнет один на улице, а с другой — не предпримет от отчаяния что-нибудь из арсенала своих дружков? Палочки у него нет, это я проверила первым делом, но мало ли, вдруг он ее где-нибудь все же раздобудет? Нужно что-то придумать, а ничего на ум не приходит, да еще, как на зло, наваливается скопившаяся за долгий день усталость. Где-то в глубине души я уже немного жалею, что связалась с проблемным подростком и не могу просто завалиться спать, однако любое дело, тем более такое, нужно доводить до конца. — Я, наверное, пойду уже, — говорит вдруг Гал, отставляя пустую кружку. — Спасибо за все. Мне становится немного совестно — неужели мои сомнения отразились у меня на лице? — Да нет, я… — Все в порядке. Мне есть где переночевать сегодня. — А завтра? Сейчас с каждым днем холоднее, и… — Лаванда, — он хмурится и слегка подается вперед, — ты не обязана отвечать за меня. Ты и так сделала для меня больше, чем большинство людей. Я взрослый человек, и я справлюсь, правда. Сдернув с плеч полотенце, Галахад встает из-за стола. Кухня у меня настолько маленькая, что встав, он оказывается у окна — и по брошенному на улицу взгляду не скажешь, что он горит желанием туда вернуться. — Ты все еще хочешь уехать? — спрашиваю. — С маггловскими документами намного проще затеряться где-нибудь в Европе, или даже Америке, а там со временем и к волшебникам вернуться. Гал смотрит на меня устало: — Если и так, говорил же: у меня нет денег. То есть в Гринготтсе лежит кое-что, оставленное лично для меня покойной теткой… она была ничего… но я не могу так просто туда прийти, гоблины мигом доложат обо мне родителям. Да уж, ситуация… Не будь Галахад из чистокровной семьи, да еще и влиятельной, гоблинам было бы плевать на его семейные проблемы; если ты их клиент, они сделают все, что полагается по договору. Но порой их деловые отношения с некоторыми фамилиями складываются веками, и рисковать ими ради одного парня остроухие не захотят. Мне вспоминается, какими услужливыми были гоблины, считавшие меня причастной к одной из таких фамилий. Как же звали того рыжего, сопровождавшего меня в хранилище по рабочему вопросу? Точно, Гнарог. Раскланивался передо мной чуть ли не до земли, а я с этого обалдевала. А что, если?.. Стоп. Я пресекаю мысль, так и не успевшую развиться. Я могла бы проверить свой статус, воспользоваться лояльностью гоблинов к фамилии Малфой, могла бы сама получить золото для Галахада по одной лишь его расписке, чтобы ему не пришлось появляться в Гринготтсе… …но только не теперь. Теперь этот путь закрыт навсегда. Хорошо, что я не успела привыкнуть к определенным привилегиям. Тем легче будет расстаться с прежней жизнью. Укол сожаления сменяется прежним теплом и спокойной уверенностью — все правильно, все так, как должно было когда-то случиться. Меня ждет нелегкий разговор, которого никак нельзя избежать, но это был лишь вопрос времени. Пора вырасти из детских штанишек и начать строить свое будущее с умом. Я вполне могу справиться с этой задачкой сама, без чьей-либо влиятельной фигуры за спиной. — Чтобы сделать маггловские документы, нужно около двухсот галлеонов. Как видишь, не так уж много. Я возьму это на себя, если ты мне кое-что пообещаешь. Он мне, похоже, не верит. Ну, или сомневается в моей адекватности. А я, между прочим, абсолютно серьезна. — Пообещай, что на новом месте не станешь заниматься ничем противозаконным. Знаю, мы с тобой едва знакомы, но твоему слову я поверю. Слово, что найдешь себе нормальное дело, ничего, связанного с криминалом — и у тебя будут документы, билет на любой вид транспорта плюс подъемные на первое время. Решай. Стоит, хлопает на меня глазами, аж рот приоткрылся. Триста галлеонов в общей сложности — на самом деле, для меня это приличные деньги, далеко не одна зарплата, но на что мне, собственно, тратить свои сбережения? Шмотками не брежу, дорогих увлечений не имею, арендная плата мизерная. Так и коплю все, уже прилично отложилось, и никакой особой ценности для меня эти монетки не имеют. — Я все верну, — отвечает наконец Галахад. Умный парень. Чего я ему не говорю, так это что я все-таки проверю его через Сектор по борьбе с неправомерным использованием магии — мало ли, вдруг мое чутье меня все-таки подводит. Гал не выглядит прожженным бандитом, и все-таки перестраховаться не помешает. Если его единственным преступлением было родиться не в той семье и сдружиться не с той компанией — я ему помогу. Если же за ним обнаружится что-то серьезное… тогда и решу, как быть. — Вот и отлично, — я потягиваюсь, не в силах сдержать зевоту. — Займусь этим завтра с утра. А теперь, если не возражаешь, я пойду спать. Кухня в твоем распоряжении, закрою тебя тут — без обид, ладно? Гал с сомнением смотрит на дверь, затем снова в окно — ну правильно, все еще не верит мне до конца. Хочет верить, но не может, судорожно думает, чем ему грозит вся эта затея, вероятно, даже просчитывает, как будет удирать, выпрыгивая со второго этажа. Вот только если я его сдам, никакие прыжки уже его не спасут — от волшебников без палочки не побегаешь. Правда в том, что у него нет других вариантов, и я все же была права: он отчаялся настолько, что готов рискнуть. — Ладно, — Гал осматривает пол кухни, прикидывая, как разместится тут на ночлег — он и правда согласен на мои условия. Тем лучше для него. — На пол не смотри, кровать тебе из стульев трансфигурируем, — я допиваю холодный кофе, который неприятно горчит, — только оденься, пожалуйста, а то… Я замолкаю на полуслове, когда Галахад резко поворачивает голову к двери. Он смотрит туда пару секунд, сузив глаза, будто вслушиваясь во что-то, затем переводит взгляд на меня. — Что такое? Отвечает он не сразу. — Ничего, — плечи его расслабляются, он даже пытается изобразить улыбку, хотя напряженные мышцы лица выдают тревогу. Паранойя, что ли, у него разыгралась? — Можно еще кофе? — спрашивает он вдруг. — Да, конечно, — я машу рукой себе за спину, где на кухонном столе стоит кофейник. — Нальешь сам? Я принесу запасное одеяло и… Но ни договорить, ни встать я не успеваю — кто-то негромко стучит о входную дверь квартиры. Вот черт! Так и знала, что именно сегодня кому-то приспичит прийти, хотя гости ко мне нечасто заглядывают. От досады и растерянности я остаюсь сидеть, судорожно думая — может, просто закрыть дверь кухни и побыстрее избавиться от посетителей? А что, если это Мордекай? Знаю, такое маловероятно, он сейчас где-то вместе с Ройсом и СБ ловит оборотня, и все-таки… Похоже на дурацкий анекдот в стиле «возвращается муж из командировки» — и как мне теперь все ему объяснять? И смешно, и глупо — и при этом тошно настолько, что в глазах темнеет. Так, надо успокоиться. Это может быть и не он, зря я тут себя накручиваю. А даже если он — мы все сможем решить. Ситуация двусмысленная, и виновата тут только я, но Мордекай же меня знает, знает мои сдвиги. Я расскажу ему историю Галахада, уверена, он не станет мешать мне, а может, даже поможет проверить, нет ли в этой истории криминального следа. Все будет хорошо. Чтобы внушить себе это и успокоиться, у меня уходит десяток ударов сердца. За это время Гал оказывается у меня за спиной; слышно, как звякает о кружку стеклянный кофейник и льется новая порция кофе. У нас могут быть проблемы, а ему хоть бы что! Я оборачиваюсь раздраженно, чтобы велеть ему тотчас же одеться и сидеть смирно на кухне — и замираю. Что-то с ним не так. Сложно даже сказать, что именно. Минуту назад Галахад был весь сплошной оголенный нерв, боялся, что я его обману, выдам — а теперь, когда сюда ломится неизвестно кто, он спокойно пьет кофе, и вид у него такой… умиротворенный? Стук в дверь повторяется, но я все еще сижу, во все глаза глядя на своего гостя, и руки начинают зудеть в отчаянном желании потянуться за волшебной палочкой. — Это он, — задумчиво и негромко говорит Галахад, отставляя кружку. — Твой любовник. Его рука… Едва различимая рябь пробегает по ней, будто что-то рвется изнутри, и в следующее мгновение она меняется — предплечье, пальцы, ногти. Прямо из кожи вытекает черное -шерсть, я понимаю, что это шерсть, короткая и плотная — кости удлиняются прямо на глазах, длинные острые когти выдвигаются, как ножи, и вот это уже не человеческая рука, но звериная лапа, и, мелькнув размытым пятном, лапа эта сжимается на моем горле. Все это происходит в считанные секунды, даже если бы я могла пошевелиться, вряд ли бы мне удалось вовремя схватиться за палочку. Но пошевелиться я не могу. Ужас, прошибающий до самого нутра, парализует волю, моментально превращая в ничто многие часы тренировок, загоняет в угол все, что составляет мою личность, оставляя дрожащую оболочку с бешено колотящимся сердцем. Потому что со мной это уже было раньше. — Эти шрамы… тебя ранили, но ты не стала зверем. Значит, уже сталкивалась с таким, как я? Вдавливая когти-ножи в мое горло, не до крови, но почти, Галахад не меняется в лице. Глаза, по-прежнему голубые и прекрасные, смотрят ровно, а слова звучат почти что вежливо: — Если тебе интересно, все, что я сказал, было правдой. Про родителей, про Джимми. Еще немного — и гортань хрустнет под давлением. Перед глазами пляшут красные пятна, кровь тошнотворно шумит в ушах, но голос, тихий и нежный, все равно доходит до моего сознания: — Обманул тебя только в одном. Я решил подойти, там, на улице, потому что почувствовал на тебе его запах. Запах любви, запах радости… Ты пахнешь его жизнью, и это невыносимо… Я хотел, чтобы ты привела меня к нему, хотел убить тебя и чтобы он смотрел. Но ты… ты странная, Лаванда. Ты заставила меня передумать. Легкий наклон головы — каштановые кудри падают на его голое плечо. — Думаю, при других обстоятельствах мы могли бы подружиться. Но так уж получилось, что твой близкий человек убил моих близких и хочет лишить меня свободы… к сожалению, сложно дружить при таком раскладе. Сейчас ты снимешь защитные чары, позволишь ему войти сюда и попросишь отбросить волшебную палочку. Видеть его боль из-за твоей смерти было бы приятно, но так и быть, вместо этого я убью его. Я чувствую, как второй рукой, все еще человеческой, он вытаскивает из моего кармана палочку. Опомнившись, вскидываюсь, пытаюсь перехватить, но он слишком быстрый, нечеловечески быстрый, и все, что я могу — вцепиться обеими руками в жилистое запястье в безуспешной попытке хоть немного разжать хватку на своей шее и сделать глоток воздуха. Идиотка. Хуже, чем идиотка. Неудачница. Красные пятна разрастаются, застилая собой все пространство, в груди начинает болеть… Именно сегодня, в тот самый день, когда наконец почувствовала себя счастливой… из всех бомжей подобрать и привести к себе домой оборотня. Того самого, на которого охотился Мордекай. Меня обдает холодом, и в голове немного проясняется. Мордекай. Он сейчас там, в нескольких футах, за дверью. Защитные чары не дают ему увидеть, что здесь происходит — или же он просто не подумал посмотреть. Просто пришел ко мне… не зная, какая по моей вине тут случилась задница. Пожалуйста, пусть он уйдет. Пусть подумает, что меня нет дома. Давление на горло немного ослабевает, но в него тут же вдавливаются острия когтей, и мне кажется, что за воротник течет первая струйка крови. — Ну же! Снимай чары и зови его! Я пытаюсь ответить, но изо рта выходит только какой-то задушенный сиплый звук. Галахад нетерпеливо дергает головой, в тонких чертах его впервые проступает злоба: — Хватит болтовни. Если он уйдет, я не отпущу тебя, даже не думай. Снимай чары! Это очень похоже на конец. Столкнуться с оборотнем и выжить — дважды так никому не везет. Мордекай. Такой теплый, такой надежный… его руки на мне, его губы, его взгляд, его запах, его голос… Почему именно сегодня. — Мордекай? — голос Галахада пробивается сквозь тяжелую пульсацию крови в голове. — Так его зовут? Я сказала его имя вслух. Да, наверное, сказала. — МОРДЕКАЙ! — от крика оборотня, крика, изданного не совсем человеческим горлом, звенит оконное стекло. — Заходите, присоединяйтесь! Слышите?! Я знаю, вы можете сломать чары и зайти сюда против ее воли! Все вы, убийцы, можете! Только бы он не услышал сквозь защитный барьер… но надежда слишком мала. Я не чувствую вторжения сквозь мою магию, дверь не скрипит и шагов не слышно, но спустя несколько мгновений Мордекай заходит в кухню. Бросив на меня быстрый нечитаемый взгляд, он смотрит на Галахада; палочка в его руке направлена вниз. — Мистер Гальдвин, — говорит Мордекай сухо. — Не могу сказать, что рад встрече. Я Мордекай Томпсон, глава Отдела Взаимодействия с магглами. Полагаю, с мисс Браун вы уже знакомы. Чему мы обязаны таким вниманием? Если Галахад и сбит с толку приветствием, вида он не показывает. Ощерившись почти что в звериной гримасе, он отвечает все тем же приторно-сладким юношеским голосом: — Не скромничайте, мистер Томпсон. Лаванда не знала, какие у меня к вам претензии, но вы-то должны помнить, как уничтожили моих друзей. Как загоняли их, словно дичь на охоте, а потом усыпили и трусливо убили во сне, не дав даже побороться за свою жизнь. — Вы ошибаетесь, — с каждым словом Мордекай говорит все монотоннее, без выражения; так говорят с опасными сумасшедшими. — Я присутствовал на операции лишь как посредник между волшебниками и магглами, я никого не уничтожал в тот раз. Моей целью было проследить, чтобы магглы не вмешивались в наши дела сверх необходимого и не понесли излишних потерь. — Что ж, — со смешком отзывается Галахад. — Тогда вы со своей задачей не справились. Мрачная тень пробегает по лицу Мордекая, но он тут же справляется с собой. — Вы можете изображать хладнокровного убийцу, мистер Гальдвин, однако мне известно, что вы не принимали участия в… развлечениях своих друзей. Они могли охотиться и есть людей, будучи в волчьей форме, вы же никогда этого не делали. Благодаря вашим способностям, вашему умению контролировать волка, вы сохраняли разум даже в полнолуние, и это ваша заслуга, что жертв не было вдвое, втрое больше. Вы не могли полностью подчинить свою стаю, но вы останавливали их. И агента СБ вы убили, защищаясь, уходя от преследования. Вы не… — Хватит! — рявкает Галахад и встряхивает меня, как тряпичную куклу. Резкая боль прошивает плечи и спину, мне приходится стиснуть зубы, чтобы не завопить. Шея онемела, за каждый вдох приходится бороться, но шок постепенно проходит, вымещаемый злостью. На себя, на мудака этого неблагодарного — хера с два я кому еще помогать возьмусь! Только бы продержаться, еще раз выйти из дерьма побитой, да живой — и самое главное, только бы Мордекай не пострадал. Он умный и сильный, он самый живучий, даже более живучий, чем я — он не поведется ни на какие провокации. Не поведется… — Еще слово — и я вырву ей горло! — когти Галахада снова вжимаются в шею, но я чувствую это только из-за того, что горячие струйки из ран начинают течь сильнее; футболка липнет к груди, а значит, кровь уже прилично ее пропитала. — Вы быстры, я видел, но я — быстрее. Если не хотите видеть ее мертвой, отбросьте волшебную палочку. И руки — положите их на стол так, чтобы я видел. Не поведется! Мордекай смотрит на меня — не в глаза, не в лицо, но на то, что ниже, то, что, наверное, опухло и побагровело, и истекает кровью. Вспомнилось ли ему, как пару часов назад он ласкал губами мою шею, нетронутую, представилось ли, что будет с ней, если он не ответит на требования Галахада? Как откроется плоть, и мясо повиснет уродливыми лохмотьями, а в глубине, среди потоков крови, мелькнет позвоночник. Видит ли он, как я буду хватать ртом воздух, как медленно будут угасать мои глаза? Даже волшебники не живут долго с вырванным горлом, тем более когда его вырывают когти создания, связанного с магией. Я не знаю, о чем думает Мордекай, глядя на меня, но рука его с зажатой в ней палочкой едва заметно вздрагивает. Я дергаюсь и хриплю, не в состоянии высвободиться или сказать хоть что-то, сказать ему, чтобы не смел поддаваться какому-то озлобленному уроду. Не знаю, о чем он думает, а я вот вижу все это как наяву — если Мордекай сдастся, если погибнет из-за моей глупости, если из-за меня, вот так просто и банально, пропадет этот прекрасный огонь, эта сила, я… Мордекай отбрасывает палочку. Она ударяется о плиточный пол, катится к стене, замирает, обреченно звякнув о нее последний раз, и пальцы Галахада на моей шее едва заметно расслабляются, хотя я напрягаю последние силы, пытаясь оторвать их от себя. — Хорошо. Теперь — руки. Положите их на стол, тогда я отпущу ее. Магия. Остается магия. Оборотень может быть быстрым и физически сильным, но Мордекай все еще сильнее в магии, даже без палочки. Галахад должен понимать это, иначе бы давно воспользовался моей палочкой. Черт, Мордекай же владеет беспалочковой магией, правда ведь, владеет, хотя бы немного?! Я не успела узнать у него, не успела спросить! Я цепляюсь за эту последнюю соломинку, глядя, как Мордекай медленно, очень медленно делает шаг к столу. Поднимает руки. И кладет их на столешницу. Размазанное пятно взвивается в воздух, кажется, даже прежде, чем разжимаются когти на горле — я не пугаюсь боли, тут же разрывающей меня на части, не пугаюсь того, что Галахад не выполнил условия договора и все-таки нанес мне смертельную рану. Я бестолково взмахиваю руками, пытаясь схватить, удержать, не дать ему достать… Звук удара, короткий вой и хрип. Отогнав дурноту, нахлынувшую от боли и страха, навалившись на стол, я вижу тело и лужу крови на полу. Ошметки мяса и кости. Галахад пытается встать, подняться на четвереньки — и падает обратно. С проломленной головой — удивительно, что у него получается хотя бы это. Я еще пялюсь, открыв рот, на его мозги в практически снесенной черепушке, а меня уже подхватывают на руки, выносят прочь с кухни, в темную комнату, осторожно укладывают на диван. Мордекай осматривает мою шею, нахмурившись, слегка надавливает — больно и сглотнуть не получается. Откуда-то из карманов мантии он извлекает склянку с голубоватым зельем, подносит ее к моим губам, приподнимает мне голову, чтобы жидкость сама стекла по пищеводу. В следующей склянке — мазь, чуткие пальцы натирают ей мои раны, бережно массируют почти раздавленную гортань. Резь проходит практически сразу, постепенно спадает отек, и я пробую сказать вслух то, что кричали мои глаза, в которые Мордекай все это время не смотрел. Выходит тихо и сипло: — П-прости. Сжимает губы, но по-прежнему не смотрит. — Прости меня. Отпустив мою голову, он подается назад, чтобы встать, и я хватаю его за руку. — Мордекай! — Мне нужно позаботиться о мистере Гальдвине, — говорит он наконец. — А тебе стоит некоторое время помолчать. — К черту, — сиплю я и, зайдясь кашлем, быстро закрываю рот; прокашлявшись, снова выдавливаю: — К черту! Мордекай… Я так облажалась. Снова. Мне жаль, мне безмерно, бесконечно, охрененски жаль. Не уходи. Взгляд его немного смягчается. Не знаю, как, но он меня понимает. — Когда мы вышли на след оборотня, и след этот привел в твой район, я сразу почувствовал неладное. Оставил Ройса и его людей, пришел проверить тебя. Потому что знаю: ты — магнит для неприятностей. Вот оно что. То есть, не поддайся я чувству жалости к обездоленному юнцу, могла бы спокойно прийти домой, немного поспать, и потом меня бы разбудил взволнованный и столь желанный мне мужчина, а я бы уняла его тревогу разными приятными способами… Нахрен жалость и сострадание. Нахрен! — Я проверила, у него не было палочки, — ненавижу оправдываться, но поделом мне; все, что угодно, только бы он перестал так поджимать губы и порываться уйти. — Я не знала… — …что Фенрир Сивый был не единственным в своем роде? Услышав имя, я вздрагиваю — как и всегда при его упоминании. Маньяк, который не успел убить меня только потому, что замешкался, решая, изнасиловать ли свою жертву и потом отъесть от нее какую-нибудь часть, или в обратном порядке, или все одновременно. Он как раз высказывал мне свои соображения, облизывая, словно собака, мою торчащую из открытого перелома ключицу, когда его остановили. Сивый обратил не только руки, а еще и морду, чтобы было удобнее кусать — волчьи зубы не помещались полностью в человеческом рту, выпирая из него, и я потом долго слышала в своих кошмарах этот странный, ни на что не похожий голос, не совсем уже человеческий, то, как он говорил со мной, пока грыз и шарил своими лапами по моему телу. Он был для меня чудовищем, монстром из-под кровати, чем-то, что не поддается логическому осмыслению; я никогда не задумывалась, как он мог обратиться только частично, да еще не в полнолуние — он был чудовищем, и он просто мог. Мозг мой отказался даже гипотетически переносить такую возможность на хрупкого мальчишку с каштановыми кудрями и наигранно-нахальной улыбкой. Да он даже на холоде ежился правдоподобно — оборотням не бывает холодно! Провел меня, как школьницу… Криво усмехнувшись, хриплю: — Я прошла твою проверку в Куполе, но провалила испытание жизнью. Ну же, улыбнись… хоть чуть-чуть… Не улыбается. Снова пытается встать, но я продолжаю цепляться за его руку, как утопающий — за спасательный круг. Если Мордекай сейчас уйдет, не улыбнувшись мне… дело дрянь. Его ладонь ложится поверх моей, сжимает, чтобы убрать от себя. — Я правда должен заняться им, пока он не восстановился. В щелку кухонной двери видна лужа крови и неподвижное тело. Будь это кто-то еще, я бы могла поставить на то, что он мертв — так оно обычно и бывает, когда мозги оказываются на всеобщем обозрении — но Галахад, во-первых, волшебник, а во-вторых — оборотень. Если Мордекай говорит, что он может восстановиться достаточно, чтобы снова попробовать вести себя неразумно, я ему верю. Вот только… — Как? — шепчу я. — Как ты его… — Твоей кружкой, — отчего-то так же шепотом отвечает Мордекай. — Она стояла на столе, я ее трансфигурировал — до того, как выбросил палочку. Но я все равно мог не успеть ударить, мне просто повезло. Нам обоим — повезло… Мне только и остается, что хлопать на него глазами. Вроде и ответил, а в голове все равно не укладывается. Как можно трансфигурировать кружку, чтобы снести кому-то полголовы? Да еще и незаметно для остальных. Нет, теоретически я знаю, как увеличить массу любого предмета, но как его потом сдвинуть с места, причем двигаясь быстрее оборотня с его нечеловеческой скоростью? Задумавшись над этой задачкой, я, наверное, перестаю морщиться от боли и делаю свое обычное глуповатое лицо — не умею я думать с серьезным видом. Мордекай разглядывает меня, приподняв брови, а потом все-таки слабо улыбается. Хороший знак. — Отдохни, — говорит он, вставая. — Раны заживут уже к утру, следов остаться не должно. Отчаянно сражаясь с сонливостью (зелье так работает или просто всего слишком много даже для моего закаленного приключениями организма?), я бормочу: — Ты же вернешься? Лицо его растворяется в темноте комнаты, и он вроде бы что-то тихо говорит в ответ, но что именно, уже не разобрать. Я честно пытаюсь удержаться, и все-таки проваливаюсь в муторную дремоту. Не полноценный сон и не бодрствование, а где-то посередине, когда слышишь любой шорох, но не можешь ни открыть глаза, ни пошевелиться. Мне чудится, что какие-то люди ходят мимо меня, переговариваются или даже спорят. Как ни стараюсь, я не могу зацепиться ни за одно слово или связную мысль, они ускользают, растворяются в зыбкой дымке. Горло отчаянно печет и дергает, чувство такое, словно некто стягивает вместе края порезов и прижигает их. Жар расползается по всему телу, липкий и выматывающий, от него никуда не деться; во сне я пытаюсь сдвинуться хоть немного, поменять положение, и не могу. И когда собственная беспомощность, боль и жар уже подталкивают меня к панике, в голове звучит голос: — Мисс Браун, проснитесь. Голос этот, как прохладная рука, выхватывает меня из мрака, вытягивает на поверхность. С третьей-четвертой попытки мне удается разлепить тяжелые веки, и сквозь них просачивается рассеянный тусклый свет. Чуть повернувшись, я вижу квадрат окна, за которым только-только начинает всходить солнце. Раннее утро. Слава Мерлину, все закончилось… — Мне показалось, будет лучше разбудить вас. Еще толком не проснувшись, я подпрыгиваю на кровати. Голос, мужской и гулкий, идет из темноты в дальнем углу комнаты, куда пока не достает предутренний свет — и голос этот, мать его, мне незнаком. Не подумав, я быстро сую руку под подушку, где всегда держу ночью палочку, и выхватив ее, выставляю перед собой мерцающий щит Протего. Только потом мелькает мысль — откуда она там? Мордекай положил? — Вы кто? — сложно сразу после пробуждения изобразить суровую интонацию, голос еще недостаточно окреп. — И какого хрена делаете в моей квартире? Тьма отвечает мне смешком. — Я — Неизвестный. Сейчас я смотрю на ваше Протего, неплохое, надо сказать, но совершенно излишнее. А пять минут назад я разбудил вас, чтобы вы больше не мучились. Сон от некоторых целительных зелий может быть весьма утомительным. Ваши раны уже затянулись, и в нем больше нет необходимости. Все-таки я продолжаю спать на ходу, потому что с первых же его слов хочу возмутиться: какой еще неизвестный, кто так представляется? А потом до меня доходит. Неизвестный, с большой буквы. Волшебник, возглавляющий Отдел Тайн. Большая шишка, подчиняющийся только главе Визенгамота. Сидит у меня дома и смотрит на меня из угла. Я одета, но под его физически ощутимым взглядом мне все равно хочется чем-нибудь прикрыться. Рядом, как назло, нет ни одеяла, ни мантии, и я просто скрещиваю руки на груди. — Эм… здрасьте. Неизвестный двигается — то ли закидывает ногу на ногу, то ли просто наклоняется вперед, в такой темноте не разобрать. Говорят, он скрывает свое лицо магией, но сейчас его просто не видно из-за скудного освещения. — Нам давно следовало познакомиться, мисс Браун. Жаль, что это случилось по такому поводу. «Такому»? Поводов, если задуматься, за последние сутки было предостаточно, но я выбираю самый очевидный: — Вы про оборотня? Что с ним? Помолчав, Неизвестный медленно отвечает: — Мальчика вернут в семью, как и было условлено с его отцом, когда он попросил помощи в его розыске. Однако прежде его изучат специалисты моего отдела. Вы видели, насколько он одарен: частичная трансформация, да еще независимо от фазы луны — это большая редкость. Мы не можем упустить такой экземпляр. Жалеть Галахада я не собираюсь, и все же от этого безразличного «изучат», «экземпляр» меня невольно передергивает. Он хотел убить Мордекая и чуть не раздавил мне горло — так с чего это вдруг его судьба кажется мне чересчур жуткой? — Ну… вам решать, наверное. А я тут при чем? Пришли сказать «спасибо» за мою тупость, иначе бы его еще пару месяцев ловили? Неизвестный снова тихо смеется: — Вы не тупы, мисс Браун. Вы порой излишне сострадательны, но я нахожу эту вашу особенность прелестной. Мне она несвойственна, и все же я могу оценить ее в других. Именно это привлекло к вам мое внимание, хотя вы, бесспорно, обладаете и другими достоинствами. Он замолкает, и я неловко ерзаю на диване. Рассыпается тут в похвалах, а насчет причины своего визита так ничего и не сказал. Меня это, ясное дело, нервирует — что ему вообще от меня нужно? Насколько мне известно, единственная моя связь с Отделом Тайн заключается в формальном владении Всевидящим, артефактом, который я случайно заполучила, убив злобную тварь Сан-Лиму. Штука эта оказалась для меня чересчур сильной, и у меня ее изъяли невыразимцы, против чего я как-то не возражала. Если дело в нем, зачем ходить вокруг да около? И тут меня озаряет. Нет, я точно еще плохо соображаю, иначе бы сразу поняла. Возможных поводов для визита Неизвестного сегодня действительно было много. И оборотень — не главный из них. «Именно это привлекло к вам мое внимание». «Твои прошлые подвиги заставили кое-кого присмотреться к тебе». — Это вы поручили Мордекаю проверить меня в Куполе, — говорю. — Зачем? — А зачем мне изучать подающую надежды волшебницу, которую еще буквально год назад никто не брал в расчет и которая за этот год смогла не только с первого раза пройти испытание, предназначенное для опытных авроров, но и победила одну из сильнейших ведьм современности? Этот тип определенно начинает меня раздражать. Он когда-нибудь отвечает прямо на поставленные вопросы? — Сан-Лиму я победила случайно, ее перед этим подстрелила агент СБ. А в Куполе мне Мордекай помогал, но вы все это и сами знаете. Я — не тот уровень, который стоит брать в расчет, вы верно сказали. Так что сами уж мне поясните, а то я немного не… — Мистер Томпсон — вы очень кстати его упомянули. Нехорошее предчувствие сворачивается в груди, я неосознанно сжимаю покрепче палочку, которую до сих пор держу наготове. — Его симпатия к вам вышла за рамки дозволенного. И даже если бы ваша связь не запустила цепь сегодняшних событий, в результате которых вы оба подверглись опасности, я все равно был бы вынужден настаивать на ее прекращении. По мере того, как Неизвестный говорит, меня начинает все сильнее трясти от злости и отчаяния. Настаивать он вынужден, мразь! С трудом сдерживая гнев, я отвечаю: — Наша работа сопряжена с опасностью, спим мы вместе или нет. Да, из-за меня Мордекай сегодня подставился, но я умею учиться на своих ошибках. И, в конце концов, пускай он сам решает, хочет дальше иметь со мной дело или нет. Кто вы такой, чтобы говорить о «рамках дозволенного», «настаивать на прекращении»?! Если вам так неймется из-за нас двоих, я могу уйти из ОВМ, тогда Мордекай больше не будет моим начальником и это уж точно перестанет быть вашим собачьим делом! Упс, все-таки не сдержалась, почти закричала под конец. Но вместо того, чтобы оскорбиться, Неизвестный с неподдельным интересом спрашивает: — Вы и правда готовы отказаться от карьеры? Ведь вы вложили столько усилий, чтобы добиться таких результатов. Я пожимаю плечами: — Не люблю, когда мной помыкают. — Действительно, наслышан, — кажется, он улыбается. — Но я не могу допустить, чтобы вы свернули с правильного пути, мисс Браун. Вы оба слишком важны для всех нас. Мистер Томпсон должен быть вашим наставником, а вы — вы должны оставаться под покровительством мистера Малфоя. Таковы ваши роли. Его тон остается ровным, даже доброжелательным, но что-то угрожающее звучит в этих словах. Как если бы мое мнение не имело ровным счетом никакого значения, и Неизвестный был абсолютно уверен, что его бредовая идея о каких-то там «ролях» осуществима. Я не вернусь к Люциусу, не откажусь от Мордекая только из-за выжившего из ума психа, и, уверена, Мордекай не откажется от меня. Он достаточно силен, чтобы послать Неизвестного с его представлениями о допустимом и недопустимом, а я достаточно для этого упряма. И поэтому я говорю: — Со всем уважением, идите на хер. Нет, я серьезно — дверь вон там. Вы не можете вот так просто навязывать мне свои… — К сожалению, могу, мисс Браун. Раздается гул, и мой щит, все еще висящий между нами, резонирует. Я вскидываю палочку, вливаю в него больше энергии, но он все равно покрывается трещинками, ломается, как первый тонкий лед. Когда становится ясно, что ему не выстоять против магии Неизвестного, я быстро прекращаю его действие, чтобы выстрелить чем-нибудь, атаковать первой, как бы глупо ни было тягаться с сильнейшим магом Британии — и не успеваю. В меня не бьют заклинанием, на самом деле, Неизвестный вообще не произнес ни слова — но на плечи наваливается непомерная тяжесть, толкающая меня на спинку дивана, веки начинают слипаться. — Что… это? — еле спрашиваю я заплетающимся языком, обмякая. — Что вы… хотите… Мужской голос обволакивает уплывающее сознание, баюкает его на мягких покачивающих волнах: — Не бойтесь. Вы просто еще немного поспите. А когда проснетесь, все наши с вами проблемы будут решены. Так надо, Лаванда… Так надо. Это не похоже на предыдущий целительский сон, душный и выматывающий. Я сопротивляюсь изо всех сил, пытаюсь снова поднять палочку и уже складываю губы, чтобы сказать «мудак», но забытье раскрывает свои объятия, принимает меня ласково, целует в лоб, и в какой-то момент я просто забываю, зачем нужно с ним бороться. Мне тепло и уютно, и ни капли не страшно, и я сплю, забыв обо всех своих тревогах. * * * Малфой-мэнор недвижим и тих под ледяным дыханием наступающей зимы. Темная громада дома, изломанные силуэты голых деревьев, пустые клумбы, неуловимо напоминающие свежие могилы — все застыло, замерло в ожидании, даже изредка мелькающее между облаками солнце не вносит живости в этот зловещий пейзаж. Люциус не видел меня больше суток, но когда я вхожу в его кабинет, не торопится с приветствиями или поздравлениями. Я успешно прошла аврорскую проверку — мог бы сказать хоть слово одобрения! А он, сидя в кресле возле камина, неторопливо откладывает газету, задирает подбородок и меряет меня взглядом. Неужели обиделся, что я не вернулась к нему, едва выйдя из Купола, захотела немного отдохнуть в одиночестве? — Привет. Желаешь знать, как все прошло? — Я уже знаю, — отзывается Люциус. — Ты дошла до конца и была ранена. Тебе известно мое отношение к этому. — Но раны-то ненастоящие, из Купола все выходят целыми и невредимыми. Люциус отворачивается к огню. Настроение у меня и так паршивое, нет охоты нянчиться с этим обиженным эгоистом. Я уже иду на выход, когда в спину мне летит сдержанное: — Ты опоздала к завтраку. Домовики оставили что-то для тебя, позови одного из них… Ну хоть так. Спускаясь в обеденный зал, я смотрю мельком в окно. Солнечные лучи как раз пробились вновь сквозь тяжелые облака, упали на меня пятном едва теплого света. Последнее напоминание об ушедшем лете, рождающее смутное чувство утраты. Как полузабытый сон о чем-то важном, о чем-то, что способно все изменить. Сон, который пытаешься вспомнить, но он ускользает раз за разом, теряясь в темноте. Оставляя после себя лишь тень, эхо, звучащее из темноты — и эхо это складывается в слово, почти неразличимое, но отчего-то упрямо не желающее выходить из головы. Слово? Нет. Кажется, это имя. *Галахад — так зовут одного из рыцарей Круглого стола, детям такое имя дают, мягко говоря, не очень часто