Мимесис

— Когда я открыл экран терминала впервые за долгое время, было... трудно сосредоточиться. Знаешь, люди предпочитают следить за такими вещами. Не пропускать новые опросы, реагировать на уведомления. Своевременно. Сибил молчит. Сегодня с ней что-то не так, определённо не так, но отыскать, что именно, в этой тишине не представляется возможным. — Тогда мне, впрочем, пришлось. Конечно, сложно скрыться, когда тебя оккупируют сообщениями, упоминаниями различного порядка. Может быть, не стоило начинать сезон с этой башни. Чтобы не привлекать внимания. Думаю, ты понимаешь. Он снова замолкает на какое-то время, ждёт ответа, хотя бы намёка на таковой. Ничего. Из-за спины доносится лёгкий шорох; Ройс невольно отвлекается от кружки, от медленно скользящих по дну красноватых лепестков, и оборачивается. — Сибил Райз. — Мягкая настойчивость — одно из множества умений, которые ему удалось освоить за время подобных разговоров. — Я ведь просил тебя ничего не трогать. Лёгкий белый корпус, бережно завёрнутый в бумагу и больше не отдающий теплом, исчезает из её рук, чтобы скрыться в глубине ящиков. Ройс пропускает в черты лица что-то среднее между благодарной вежливостью и явным беспокойством. Ему не нравится, когда люди врываются в работу настолько бесцеремонно, даже если речь заходит о некоторых исключениях из общего правила. А Сибил умеет быть деликатной тогда, когда этого требуют приличия. Всегда умела. — Ройс Брэкет. — Она копирует и чужие интонации (чтобы не дать волю своим?), и даже выражение лица. — Я ведь просила тебя ответить на один-единственный вопрос. Что ж. Это честно. Он тянется ладонью к губам, но не находит сигареты. — Да... Вопрос. Про башню, не так ли? Сейчас все говорят про башню. Недоумение, желание разобраться. Волнение. Выросла как будто из ниоткуда и... — Непонятно почему. Она берёт вынимает из его рук кружку; держится по-деловому, и это почти странно. Почти незнакомо. Ройс привык к другой Сибил: занимающей всё пространство вокруг одним тоном голоса, неторопливой и в то же время будто спешащей куда-то, неустанно, легко. — Что ты хотел этим сказать? Вопрос интересует всех, начиная с мелких издательств и заканчивая ценителями высокой архитектуры. В прошлом месяце ты удивил их стеклянной аллеей: хрупкое первоначало в самом центре Клаудбанка, «сердце мира». Сердце мира, вырванное с хирургической точностью спустя пару недель. Быстро наскучившее сердце мира. Ройс хмурится, наблюдая за Сибил: движутся только губы, сплошная статика. Форма очень идёт содержанию слов, но в остальном становится почти страшно. — Но это... — Сибил наконец делает глоток и слабо морщится. Крепко; он снова перестарался. — Это ведь даже не башня. Огромный шпиль, Ройс; люди не привыкли к такому. Никому не нравится не понимать. Так что, будь любезен, ответь мне на единственный вопрос — это важно для поддержания наших контактов —, а потом я просто займусь делами. Пожалуй, впервые за всё время он видит, как Сибил не находит себе места в окружении, невесомом и огромном, теряется на его фоне: белое платье, белые ладони, бледное лицо. Ей не мешало бы отдохнуть дома, а уж никак не добираться до Фэйрвью через весь город с целью получить бесполезную информацию. Впрочем, это ведь он не отвечал на звонки... Кажется. Сибил ведь звонила, не так ли? Если подумать, она болеет уже некоторое время. Пару недель, может быть. С момента последней общей встречи, около того; Ройс считает с трудом, когда речь заходит о часах и сутках. Он слепо шарит ладонью в кармане и не находит сигарет, зато находит кое-что ещё. Что-то вроде решения. — Я отвечу на твой вопрос, если ты ответишь на мой. Запрещённый приём; в конце концов, Сибил спросила первой. Такой манёвр куда больше подходит ей самой, и она, кажется, замечает — сглатывает неосторожную улыбку, опирается о стойку. Разрешает продолжать. — Что случилось? С тобой, я имею в виду; потому что что-то определённо произошло. С тех пор, как мы собирался последний раз, ты... чувствуешь себя не слишком хорошо. Насколько я могу судить. Может быть, дело в той самой встрече. Если мы не внесли важного для тебя кандидата в предварительный список, ты можешь сказать. Иногда я... не обращаю внимание на такие вещи. Грант — обращает; он внимательнее, но тоже не может уследить за всем одновременно. Ты знаешь. Поэтому — вопрос. Что с тобой? Сибил отзывается живо и бесшумно: углы снова напрягаются, и сквозь её упрямый взгляд в сторону почти можно распознать медлительную тяжесть — принятие решения. Спустя время она поднимает глаза: — Хорошо. Но сначала ты. Это стоило предусмотреть. — Хм... Да. Ты спрашиваешь — вернее, кто-то другой интересуется —, что особенного в этой башне. Безобразной, анатомически неверной, но заметной отовсюду. Что я... «хотел этим сказать», так? Что ж. Ответ ей не понравится. — Ничего. Сибил вскидывает брови, сжимает губы, ещё немного — и поверх лица ляжет удивлённый, недоверчивый икс. На другое рассчитывать и не стоило. — «Ничего»? Ты ведь не ждёшь, что я поверю, правда? И как мне объяснить это «ничего» журналистам, критикам, ведущим новостей? Кто в здравом уме примет такой ответ? Над тобой посмеются, назовут сумасшедшим — вот и всё! И никаких больше башен. — Пусть. Проблеск обиды и злости — это тоже своего рода движение, хотя бы ненадолго возвращающее прежнюю Сибил на место. Она усмехается нервно, резко и как-то по-особенному болезненно. — И это ты спрашиваешь у меня, «что со мной случилось»? «Ничего», Ройс. Ничего со мной не случилось! Она размыкает сложенные на груди руки чересчур резким жестом. Звук падения разрезает воздух, и треск осколков вбивается в уши слишком уж хлёстко: виновата акустика, скорее всего. Слишком много пространства. Ройс морщится. Чайные капли медленно, бесшумно расползаются в стороны. Сибил молчит, опустив плечи и отвернувшись — так, что не видно лица. Другого ответа она так и не даёт, но Ройс и не думает настаивать. Остаток встречи проходит почти спокойно: ей удаётся выпить ещё пару кружек, рассказать о паре предстоящих городских мероприятий, упомянуть пару концертов — и снова помолчать. Ройс сопровождает Сибил до самых дверей; и когда они ступают за порог, несколько холодных капель проваливаются за воротник его плаща, приземляются на внешнюю сторону её запястья. А потом ливень жмётся к земле. — В твоём Фэйрвью всегда такая мерзкая погода? Ройс принимает зонт из её рук и раскрывает одним осторожным движением. Мерный перестук над головой приводит мысли в порядок. — Случается. Не уверен, кто именно за ней следит: результаты голосований до этого места не добираются, так что... Очень может быть, что никто. Очень может быть, что дождь сам решает, когда и с какой силой ему следует обрушиться на Фэйрвью. Может, если выбираться наружу временами или хотя бы чаще смотреть в окно, получится уловить некоторую закономерность. В определённом смысле Ройсу совсем не хочется проверять. — Зато ты не зря носишь с собой зонт. Он слишком большой, кстати, явно рассчитан на двоих; ты никогда не думала взять что-нибудь поменьше? Не придётся носить в руках. Куда эффективнее. Ошибка. Сибил не отзывается, значит он снова сказал что-то не то, но что именно — определить куда сложнее. — Я постриглась, кстати. Ройс опускает взгляд. Действительно. Что ж, возможно, ему следует внимательнее относиться к подобным вещам. — Тебе идёт. В ответ она только качает головой — так, как будто он сказал что-то до невероятности глупое. Но, может быть, так и есть. Может быть. Дождь барабанит по ткани, обтягивающей зонт, по земле, а где-то в отдалении — ещё и по водной глади. Последней уже не разглядеть, в отличие от неба: несмотря на ливень, солнце бьёт в глаза, играет лучами на серебристых бликах под ногами. Что за нелепое место. Под этот мерный шум Ройс долго смотрит туда, где уже не видно очертаний Клаудбанка. Вряд ли Сибил будет удобно добираться до города в такую погоду, так что она вполне может задержаться ещё на пару часов. Он кивает в сторону дверей и мягко касается пальцами чужого плеча: — Я поставлю музыку, если хочешь. В окружающем дождевом беспорядке выражение лица Сибил кажется ему благодарной улыбкой.