***
Утром всё становится только хуже. Долгий и тяжёлый сон выматывает Мирона и, кажется, добивает окончательно. Он беспокойно ворочается и стонет, скулы то и дело напрягаются, играя желваками, но стоит Ване положить холодную ладонь ему на плечо, расслабляется. Евстигнееву не то чтобы не спится, но за ночь он просыпается раза три от мелкой дрожи. В первый раз сонный мозг не сразу понимает, что источник вибраций лежит рядом. У Мирона даже зубы стучат, и шумный тяжёлый выдох намекает Ване обнять дрожащее тело. Ощутив встреченное сопротивление, он только крепче прижимает его к себе. Ага, как же. Мирон сейчас встать захочет, выйти, спасибо, что через дверь, в панцирь вернуться, а вытаскивать его в сотни раз тяжелее, чем снаружи удержать. Раз. Два. Три. Тугой узел в Ваниных руках расслабляется и перестаёт упираться. Так и приходится караулить чужой сон, но он привык. Только тело затекает, потому что ворочаться нельзя. Он ещё не придумал, что делать и как слушать. Ему каждый раз приходится выдумывать всё заново, потому что у Мирона защитные механизмы вырабатываются на каждую Ванину уже сработавшую схему. А глядя на то, как он в кулаках пододеяльник во сне зажимает, Ваня сам сжимается в маленький комок, потому что не знает совершенно, чего ждать. В этот раз неприятное предчувствие подсказывает, что они перешли на новый уровень пиздеца, а значит, дальше будет хуже. За тяжёлыми мыслями, наполнившими черепную коробку, Мирон даже не сразу замечает, что уже проснулся. Какой-то лютый бубнёж, отдалённо напоминающий собственный поток не слишком связанного на первый взгляд бреда. «Этому утру лучше бы стать последним в жизни», – говорит подсознание, прежде чем он просыпается окончательно. «Какой-то пиздец, не надо было открывать глаза. Зачем я просыпался? Вчерашний вечер явно решил напомнить мне, что жизнь не сахар. Как будто я, блядь, могу об этом забыть». Мерзкое солнце раздражает глаза сквозь распахнутое окно. Почему они не задвигают шторы? Откуда солнце в Питере в октябре? Мирон переворачивается на бок – к ненависти ко всему миру прибавляется поутихшая боль. Тянется за одеялом, чтобы накрыться с головой, но оно оказывается перекрученным и наполовину вылезшим из пододеяльника, и вместе со скрытой макушкой он получает голые ступни. Матерясь про себя, понимает, что о продолжении сна можно не думать. Ощущение уюта не создаёт и Ваня. Точнее, к этому моменту Ваня, видимо, решает, что большого ребёнка можно оставить одного. Опрометчиво, тем более, если ты при этом шумишь на кухне и уже бесишь его своими стуками и хлопками, звоном ложек, кружек, тарелок и шумом всего, что может шуметь. Как же всё заебало. Ваня позволяет себе двигаться не бесшумно, только когда кофемашина – лучшее, на что он смог уговорить Мира – наполняет квартиру горячим горьковатым ароматом. Он и радио на центре тихонько включает, чтобы незамысловатые мелодии и лёгкие голоса смешались с кофейным воздухом. Появление Мирона, тем не менее, застаёт его врасплох, потому что на такую быструю победу он и не надеялся. Часы показывают начало десятого, но Фёдоров и его нежелание подниматься с постели частенько задерживаются в спальне часов до двух. – Доброе утро, – улыбается Ваня, наверное, слишком жизнерадостно и слишком рано. Даже не разлепив толком глаза, Мирон выплывает в обратную от него сторону, гукнув в качестве приветствия. Слушать его, очевидно, Ване пока рано. А вот начинать бороться с желанием придушить уже пора. Когда он вползает на кухню во второй раз за утро, не более живой, но хотя бы проснувшийся, Ваня решает подождать в сторонке. Мирон наливает себе кофе левой – не распухшей – рукой, но с видом, будто так и должно быть и совершенно ничего противоестественного в этом нет. Брови почти смыкает на переносице, недовольный вниманием со стороны. Ване хочется ему звонкую затрещину отвесить, потому что не со стороны ведь, сколько раз сам говорил. Ваня не чужой – свой совсем, изнутри и наизнанку знающий. А потом сам осекается – это же его мысли, а не Мира – тот молчит. Теперь они меняются местами: Ваня замечает на себе испытывающий взгляд. Мирон застывает перед ним, вопросительно изогнув бровь в своей чертовски сексуальной манере, но, не дождавшись вразумительной ответной реакции, садится за стол. Освободив руку, закуривает. – Вот теперь… доброе утро, – выдыхает он между нетерпеливыми затяжками. Ване его тон нравится не больше, чем вчерашняя недоистерика. Он смотрит на суровое лицо, пытается уловить взгляд, растворяющийся на сигаретном дыме, и не придумывает ничего лучше, как молча обнять и уткнуться носом в бритый затылок. Мирон никак не реагирует, и это уже хороший знак. – Тяжёлая ночка выдалась, – выдыхает Ваня, говоря за обоих. И Мирон внезапно понимает, что ему не взбунтоваться. Даже улыбается, потому что ему не приходится признаваться в очевидном, не нужно ничего объяснять или оправдываться. Его губы подрагивают в слабой улыбке, и он отстраняется, только чтобы повернуться к Ване лицом. Не вставая с табуретки, обнимает его, вжимаясь лицом в область живота – Евстигнеев дома футболки не носит. – Гипс поехали накладывать, – сдавленно смеётся Ваня от щекочущего дыхания на коже. Мирон задирает голову, чтобы начать спорить, что посиневшая рука не повод разъезжать по больницам, но его порыв вмиг пресекает улыбающийся монстр – манипулятор. Он понимает, что легко согласится сейчас со всем. В больницу? Да, отлично. На край света? А потом и на другой. Ваня эти изменения тоже замечает, ему и самому дышать становится легче – воздух в кухне больше не трещит от напряжения. И он уверен, что по возвращении домой Мирон отпустит вчерашнюю историю окончательно.***
Ване резко не хочется больше домой, потому что вон его любовь и сердце с самым равнодушным видом только что не то, что захлопнул, а буквально заварил дверь в себя. Происходит это в считанные минуты – в те семь, что по шестьдесят секунд, пока гипс накладывают. Мирон выходит из кабинета как из себя – совершенно пустой. Никаких резких жестов, мата отборного, пожеланий снять лангету с руки или пойти нахуй всем вокруг. Только уголки губ приподнимает и спрашивает: – Теперь куда? Совсем плохо. Не жестикулирует, не шевелится почти, движения не скованные, но какие-то деревянные. Ваня себе напоминает, что надо не отравленным его ядом воздухом дышать, а на свежий его тащить. Только пока лучше без тактильного контакта – того и глядишь, разрядом прилетит. Или звонким хлопком по телу. Или кулаком. – Домой хочешь? – спрашивает Ваня, хотя и так это знает. Мирона сейчас в толпу вывести по Питеру прогуляться будет равноценно тому, что бешеного пса закинуть в вольер с кошками. А Мирон даже молчит легко, непринуждённо, потому что не скрывает что-то или обсуждать не хочет. Молчит, потому что мыслей столько, что ни за одну не зацепиться. Только образы хаотичные отбойный молотком вдалбливают: рот не раскрывай. Молчи, мучайся, только боль свою не отпускай, не впускай в неё других. Ване себя держать в руках становится тяжелее, сдерживать разочарованный взгляд и желание откровенно наехать на этого чёрта бритого. Разочарованный взгляд – вообще отдельная тема. Мирон обычно проницательный до недодуманных мыслей, не успевших зародиться, но когда клинит его, умение читать людей уходит в запой. Знать его становится невыносимо тяжко, не говоря уже о тесном общении. Любой нормальный человек бы что сделал, по морде получив? Ну домой бы пришёл, злой, обиженный, униженный, ну раны бы зализал, помахал кулаками после драки, собственное достоинство на место положил. А этому в процесс обязательно страданий насыпать (себе и окружающим), самобичевание – куда же без него, ложь себе и, как следствие, окружающим. Творец, блядь, с внутренним конфликтом, ни больше, ни меньше. И это только обязательный перечень, без опциональных. Ваня дальше порога в комнату не идёт, оборачивается, как обычно, скрестив руки на груди. Дальше и дерьмо это Мироново не пройдёт, прямо так вытряхивать будут. Ваня старается все эмоции внутри закрыть, во взгляд не пускает, а Мирон ни вину, ни стыд, ни раздражение – ничего скрыть не может. Ване некомфортно под таким напором. – Знаешь что, – начинает он, потому не ожидает ответа, – можешь... – Давай только без драмы, – внезапно произносит Фёдоров и хватается за голову, опускает взгляд. Тяжело. Вот сука. У Вани его слова всё терпение и спокойствие вместе с пониманием сдирают. – Ты не охуел часом? – подлетает к нему и садится на колени, но не трогает. Вообще-то должно было прозвучать что-то другое, про доверие там, про близких людей, про то, что выговариваться полезно и металлические мысли на двоих становятся легче. – Я? То есть я виноват, что вчера отхватил? Или больше – что сигареты вечером кончились? Ваня знает, что извиниться и взять слова назад не выход. А Мирону всё равно, он поднимает голову и продолжает: – Виноват, что всегда был один? Что даже собственными воспоминаниями не могу управлять? Что отпустить их не могу? – он на каждом слове акцент делает. – Что мне делать? Это действительно интересующий его вопрос. И заодно просьба, и откровение, и крик о помощи, и извинение, и признание. – Школа? – переспрашивает Ваня, желая любую недосказанность вытеснить из их странного диалога. – Германия? Тяжёлый переходный возраст? Мирон утвердительно кивает на всё. – Страшно, что всё, чего ты добился, может просто раствориться за бессмысленностью? Это звучит неожиданно, и Мирон только удивлённо смотрит, лишь медленно подстраиваясь под его ход мыслей. – Ты не заслуживал того, что происходило с тобой раньше, но то, что имеешь сейчас, – полная твоя заслуга, - уверенно произносит Ваня. - Твоя империя. Мирон хочет спорить, но Ваня останавливает его одним жестом, наконец позволяя себе прикоснуться к его лицу – вопреки ожиданиями, вместо разряда по телу лишь слабая, но приятная волна спокойствия. Он проводит большим пальцем по щеке, вглядываясь в голубые глаза, отдающие серой тоской. – Да, хорошо, наша империя. И без нас бы ты нихуя не смог, – он позволяет себе усмехнуться; Мирон, как отражение, повторяет жест. – Но это твои синяки позволили тебе прийти к тому, что ты имеешь сейчас. Это не цена и не награда, это даже не весь путь, а пара поворотов и ям вместе с херовым асфальтом. И тебе необязательно забывать, просто пойми, что это больше не важно. Ваня ожидает ответа, но Мирон молча обвивает его шею руками и снова опускает голову, но теперь не обречённо – доверчиво. И думает, что, наверное, в следующий раз позволит себе сдаться быстрее. И вообще, все проблемы теперь решать легче, когда есть, кого обнять и кому вынести мозг. Кому не всё равно.