Вода

Она смотрит, будто видит его душу до самого дна, будто не ее глаза — холодные северные озера (какая банальщина, проклятье!), а он сам — прозрачная вода. Вода, из которой опытная ныряльщица вынырнет без потерь, откидывая за спину мокрые волосы, прижимая к сердцу драгоценную добычу. Она поет, и ее бархатный голос обнимает-обволакивает его — как мех, или перина, или теплая водная гладь. Он прикрывает глаза — но видит, будто бы она отпечаталась на веках, гибкую сияющую фигурку посреди темноты. Он пытается представить, как выглядят ее волосы, не стянутые в простой гладкий узел — эта тяжелая волна, шелк и черное дерево, тронутое серебром. Пытается вообразить, как вечером, оставшись одна, она вынимает шпильку, и вторую, и третью — и вся эта роскошь стекает по ее плечам, и она с облегчением вздыхает, разминая шею. Пытается подумать, какие они на ощупь — прохладные, гладкие, невесомо-тяжелые, как змея, ускользающая из рук. Пытается — и не может. Будто она всегда была такой — уже родилась, как единое целое — белоснежный доспех, и тяжелый узел волос, и крепко, спокойно сомкнутые губы, и глаза, на дне которых плещется неизбывная тоска. Он пытается представить себе — ведь она когда-то была ребенком. Девушкой. Ходила гулять с друзьями, смеялась над шутками, дурачилась, пила что-то горячительное… проклятье, что у них там может быть горячительное? На ум, как назло, не приходит ни одного названия. Он в который раз думает, как мало знает о тех, называющихся его врагами — как мало знает о той, кто...неважно. У него даже почти получается представить себе все это, но он снова смотрит на нее — и снова видит в ее глазах тоску. И вопрос, вечный, один-единственный вопрос. Который она никогда не задает ему — и о котором она думает всегда. Чужеземец, что будет с моими детьми? И он хотел бы ответить ей — но ответить ему нечего. И он отводит глаза, будто заранее виноват. Будто заранее просит ее готовиться к худшему. Но ее губы не размыкаются — ни для мольбы, ни для упрека, ни для угрозы. И на это молчание ответить ему тоже нечего. А что обычно отвечают на молчание? Он вспоминает ту женщину из легенды, которая, потеряв детей, превратилась в соляной столп — вечный упрек своим родным, символ бесконечной тоски и боли. Порой ему хочется проверить — не случилось ли это с ней? Хочется потрогать пальцем — теплая ли все еще кожа? гнутся ли руки? могут ли моргать глаза? Или она уже стала мраморным изваянием, воплощением горя? И тогда он опять выкидывает что-нибудь эдакое. Нелепое. Бессмысленное и глупое. Неуместное. Что-то, отчего Кот начинает бессовестно ржать, хлопая ладонями по коленям. Откровенно фыркают солдаты охраны, изо всех сил пытаясь сохранить бесстрастность. Даже Лана хихикает в кулак, пытаясь скрыть смех за деланным кашлем. Он смотрит на нее — нелепый, бестолковый, снова севший мимо стула — и видит, как по мраморному лицу пробегает золотой блик улыбки, на миг сверкают смешинки в глазах. А потом она подходит и молча помогает ему встать. У нее твердые сильные руки, привыкшие к мечу. И он готов еще сотню раз выглядеть идиотом, чтоб только она улыбнулась снова. — Когда-то она была красива, — со снисходительной жалостью говорит ситх своей подруге. И та, смеясь, соглашается, неотрывно глядя ей вслед. И ее спутник смотрит так же — как бы ни старался это скрыть. Он, коммандер, невидим, незаметен здесь. Он умеет это, как никто другой. Он — бледная тень, смутное отражение в водной глади. Он — почти никто. Он умеет видеть чужие глаза настоящими. Даже перед зеркалом мы рисуемся, пытаемся показаться иными, чем мы есть. Мы не делаем этого только тогда, когда думаем, что на нас никто не смотрит. Когда на нас не смотрим даже мы сами. Он привык видеть чужие глаза, чужие лица — такими, какие они есть на самом деле. И он не знает, чего больше во взглядах вслед этой женщине — лютой зависти, восхищения, ненависти или преклонения. И она достойна этого. Она достойна большего. Она достойна счастья. Счастья, которого ты ей не подаришь. Она достойна Галактики у своих ног — и это то, чего ты никогда не сможешь ей дать. Но нужна ли ей эта Галактика? Она достойна царствовать. Чтоб ей поклонялись, как богине. Она воин, не правитель. Она мать. Она хочет вернуть своих детей. И все. Она была женой бога — и она остается женой бога. И меньшее ее недостойно. Этот бог предал ее. Бог сломал ее детей. Она не простит его. Она уже его простила. Она хочет говорить с ним. Она хочет, чтобы он объяснил ей, каков этот мир на самом деле. Она не поверит тебе еще раз. Она слишком умна. Признак ли ума — не верить тому, кто знает истинный ход вещей? Она хочет быть со своим мужем. И только с ним. Ты и сам это знаешь. Он долго-долго-долго смотрит вслед белому доспеху — прощаясь. Держаться — вечно, сколько хватит сил. Делая ее несчастной навсегда. Или — сдаться всего лишь раз, отпустить вожжи... перестать быть. Или просто стать таким же, как ее муж. Таким, каким хочет видеть его голос в его голове. ...Не значит ли это — все равно сдаться? Он просто человек. Рано или поздно он перестанет быть собой. Перестанет быть. И, может быть, тогда она все же будет счастлива. Может быть.