Toccami

      У Джиджи есть странная любовь к прикосновениям.       Спина, локоть, предплечье.       Каждый кусочек кожи, касание пальцами которого не выходит за рамки приличия.       Иногда — выходит.       Но это — между ним и мной, между шкафчиками в раздевалке, между кранами душа. Между вдохами и выдохами, между телами.       Когда мы соединяемся, он касается меня, потому что не может не касаться. Когда мы порознь, он гладит меня взглядами, потому что не может не смотреть.       В его походке скрытая сила, в осанке что-то более крепкое, чем стальной стержень. В глазах вся бездна океана, вся ласка летнего прибоя, согретого улыбкой солнца.       Порой он кричит, сотрясая воздух, пытаясь достучаться до моих ушей.       — Пауло!       Я оборачиваюсь, словно от этого крика зависит моя жизнь, и рокочущий звук его голоса проникает в мой мозг, отдаваясь колким от мурашек эхом по коже.       Жест рукой, одновременно покровительственный и успокаивающий: капитан команды равно капитану корабля в бурю — как ни хлестали бы волны по палубе, он удержит штурвал.       Как удерживает мое тело в широких ладонях, горячих и чуть более светлых, чем остальная кожа.       — Я знал, — говорит он мне, когда все уже кончилось, у простыней наш общий запах, на моем плече невидимый рисунок его пальцев.       — Знал что? — вопрос вылетает чайкой прежде, чем я успеваю запереть клетку своего рта. Джиджи выглядит утомленным моей болтовней — когда мы наедине, он любит, чтобы я молчал. Но как я мог не спросить?       — Что ты пахнешь так сладко.       Всего пять слов, но каждое стрелой влетает в сердце. Я глотаю ртом воздух, как свежепойманный карп, силюсь сказать что-то о новом одеколоне, но понимаю — он не об этом.       Джиджи говорит про мой собственный запах. Шестая стрела должна меня добить, но почему-то я еще жив. За какие грехи?       Мы никогда не обсуждаем чувства. Для нас обоих это так же ясно, как назначенный после фола штрафной.       Я для него тот, чьим отцом он мог бы быть, заведи он роман в 16. Волшебный фонтан, разглаживающий морщины и перекрашивающий сединки щетины обратно в угольно-черный. Не помню, говорил ли я ему, как много хваленой итальянской эстетики кроется в каждой морщине. Если б Микеланджело решил сделать статую из этого куска каррарского мрамора, она была бы именно такой: со строгим взглядом, высокой и невообразимо прекрасной, как Зевс с характером Аида.       Он для меня? Легенда, чью футболку я с самого детства мечтал заполучить. Сначала смог надеть ее на поле, годами позже — в своей квартире, подняв пахнувшую Джиджи ткань прямо с ковра спальни. Детские мечты сбываются, пусть порой и в несколько извращенной форме.       Он запускает длинные пальцы в мои волосы, и это сигнал, говорящий: «Спи или делай вид, что спишь, только помолчи». Это легко, я уже давно знаю, что нужно (или чего не нужно) делать, чтобы Джиджи был доволен. Необходимая для выживания черта, если имеешь дело с ним. Я никогда не хочу жить так сильно, как в моменты, когда он рядом.       У Джиджи есть странная любовь к прикосновениям.       У меня есть странная любовь к Джиджи.