Терни

      Он любит говорить о том, что красив. Знаете, я прекрасно его понимаю. Он — совершенство. Нечто, созданное Богом и зацелованное во все участки кожи шаловливыми Ангелами. Его кожа — чистейший шелк и мягкий бархат, его голос – стекающий по ложке тягучий мед, касающийся кончика языка, а его пальцы, пусть и высмеиваемые некоторыми, тоже созданы по волшебству и наверняка способны касаться девушек так, что они напрочь забывают о том, как их зовут.       А еще у него прекрасные пухлые губы. Мягкие, сочные, похожие на спелые плоды и заставляющие меня мечтать о том, что они, такие привлекательные и до одури желанные, будут целовать меня так, что каждый раз, стоит им прикоснуться ко мне, как я буду умирать и тут же возрождаться, словно бессмертный Феникс, вновь и вновь затягиваемый в круговорот своей предначертанной жизненной линии.       Он слишком идеален для того, чтобы быть обычным человеком, поэтому мне хочется называть его Ангелом, и, порой, мне даже мерещится, что за его спиной мелькают огромные и пушистые крылья.       Но иногда у меня в голове возникает одна шальная мысль. А не Дьявол ли ты, Ким Сокджин?       — Как дела на учебе? Ты уже чувствуешь себя гениальным дизайнером, который будет иметь бешеную популярность и получать многомиллионные контракты?       На слова друга я закатываю глаза, мысленно избивая его сидящим на соседнем стуле плюшевым медведем, которого он зачем-то купил пару дней назад в магазине игрушек и усадил сюда. Медведь, на мой взгляд, как-то резко отличается от сдержанного стиля в помещении и является неожиданно разбивающим минимализм предметом. Но разве я могу сказать об этом Сокджину? Я ведь знаю, что он, скорее всего, будет дуться на меня из-за таких слов как малое дитя. В шутку, конечно, но вот его последующее за этим шутливое лишение меня вкуснейшей еды отнимет у меня и единственное счастье в этой жизни. Я к такому не готова. Нет.       — Как тебе сказать, — ворчу я с набитым ртом, пожимая плечами и старательно пережевывая еду. — Мысли то приходят, то уходят. Иногда то, что мне казалось гениальным еще вчера, сегодня кажется мне полнейшей глупостью и безвкусицей. Наверное, моя проблема в том, что я не могу удержать мысль, а мой перфекционизм мешает мне давать всему адекватную и объективную оценку.       — Ты еще учишься, со временем профессионализм и правильные взгляды придут к тебе, — он делает понимающий вид и даже поднимает вверх указательный палец с крайне умным видом. — Не расстраивайся, все будет хорошо!       И мне снова хочется его ударить, потому что это вам не состоящая из глупых наборов чисел математика, где, решая раз за разом примеры, к тебе приходят автоматизм и понимание. Это творчество! Творчество невозможно приручить, и твоя сидящая внутри муза либо приносит плоды, либо шлет тебя в соответствующее место и дает тебе понять, что ты — полнейшая бездарность и лишь пародия на творца. А эти слова про «все хорошо»? Дайте мне бульдозер, пожалуйста, я перееду их раз и навсегда, потому что никакой роли в поддержке страдающего они не играют.       Но вернемся к словам об истинном творчестве. Собственно говоря, со мной происходит именно второй случай. Моя муза, некогда еще обитавшая на задворках сознания, окончательно ушла в запой и завалилась за каким-то очередным высоким забором моих комплексов без намеков на просыхание и ближайшее возвращение к полноценному функционированию.       Джин смотрит на меня, подперев подбородок рукой, и сладко улыбается. Странный, но жутко идущий ему розовый фартук с солнышком на груди, надетый поверх огромной домашней футболки, сегодня от чего-то по-особенному сильно цепляет взгляд, и я смотрю то на ткань, то на самого Кима.       — Вкусно? — языком он ведет по своим пухлым губам, а я внутренне кричу и прикусываю зубами этот чертов язык, после припадая к губам и затягивая юношу в головокружительный поцелуй.       В мыслях.       В реальности же я, ссутулившись, сижу за столом и выгляжу далеко не радостно, как мой приятель, а, скорее, печально – угрюмо.       — Вкусно, — механически киваю и заставляю себя опустить взгляд в тарелку, где лежит кусочек симпатичного пирога.       Сокджин прекрасно готовит, и это, если честно, удивительно и является поистине приятным для меня бонусом. Я, хотя и не богиня готовки, но тоже люблю изредка поколдовать на кухне, создавая нечто более-менее съедобное, но, к сожалению, зависать тут мне удается крайне редко из-за учебы и подработки. Да и готовлю я далеко не так хорошо, как мой друг, и мне частенько жутко стыдно, когда он, шутя, комментирует, что я кое-где пережалила или недосолила.       Вообще, я могла бы и не подрабатывать. Училась бы себе и имела бы больше времени на личную жизнь, но, к сожалению, у родителей нет возможности меня обеспечивать, а за квартиру все же приходится платить жалкие двадцать процентов от общей суммы. А все почему? Потому что Сокджин душка и ангел, который платит остальные восемьдесят, позволяя мне не работать как проклятой и иметь в кошельке лишнюю купюру, которую можно потратить на что-нибудь полезное.       Наверное, я спасла в прошлой жизни мир, раз в кругу общения далеко не самой разговорчивой и открытой меня появился такой замечательный человек, который, став мне другом, стал еще и моей каменной стеной, защищающей от неожиданных и, порой, вполне ожидаемых ударов злодейки-судьбы.       — Тогда съешь еще кусочек, иначе я обижусь, — Сокджин хмурится, надувает губы и старается выглядеть милым ребенком, что, впрочем, у него получается, даже несмотря на то, что ему уже двадцать пять.       — Прости, — я неловко улыбаюсь, стыдливо опуская взгляд. — У тебя сегодня день рождения, а ужин все равно приготовил ты.       На мои слова Джин цокает языком, тяжело вздыхает и, взяв мою левую руку в свои две большие и теплые ладони, обращает на меня пристальный взгляд. Какие мягкие и до дрожи приятные прикосновения. Какие нежные руки. Какой красивый Джин.       — Посмотри на меня.       И я послушно смотрю, сталкиваясь с черной бездной, засасывающей куда-то в глубины галактики. Глаза, кстати, у Сокджина тоже красивые. Большие, чуть припухшие и с ярким блеском. Очень часто зрачков у него практически не видно, но сейчас, при желтоватом освещении кухонных лампочек, эти завораживающе глаза кажутся мне похожими на два янтаря, оставленных кем-то неизвестным в глазницах моего друга.       — Мы обещали заботиться друг о друге. У тебя был длинный рабочий день в кофейне, а я пришел достаточно рано, чтобы приготовить ужин, — его тон назидательный, и я чувствую себя неугомонным шкодой-школьником, попавшим в кабинет директора.       — Но твой день рождения… — хочется мне возмутиться, на что Джин шикает и прикладывает палец к моим губам, одним лишь жестом вынуждая меня задержать дыхание и замереть на месте.       — Никаких «но», — и после его пальцы неожиданно хватают мой нос, заставляя меня морщиться и гундосить слова, далеко не принадлежащие к лексикону каждой уважающей себя маленькой леди.       Джин заливисто смеется, выпускает из плена мою ладонь и нос, подскакивает с места и плетется к чайнику, шурша домашними тапочками в форме пушистых львят, которые я подарила ему на прошлое Рождество. Я смотрю на его спину, широкие плечи и невольно представляю у себя в голове, как буду до покраснений и легких царапин сжимать эти места, когда он, в бешеном темпе толкаясь внутри меня, будет тяжело дышать и шептать мне на ушко слова о любви, покусывая чувствительную кожу шеи.       Наверное, я чертова извращенка, маньячка или кто похуже, но почему-то мое сознание очень остро реагирует на друга, что, если честно, мне не очень нравится. Потому что это мучительно. Потому что я не смогу быть с ним. Потому что… Потому что слишком много в нашей жизни этих «потому что».       Неожиданно ко мне приходит озарение, от которого хочется нехило так приложиться ладонью ко лбу. Подарок! Чертов подарок! Скользнув руками в свой далеко не маленький рюкзак, вмещающий в себя тетради, карандаши, ручки, парочку книг, альбом и еще тонну бесполезного хлама, ладошкой я нащупываю нужный предмет и выуживаю его, с усмешкой разглядывая небольшую коробочку, на которую, между прочим, потратила приличное количество денег, за что внутренний жлоб уже успел устроить мне истерику и назвать меня Великой Транжирой.       — Что это? — а Джин тут как тут. Заливает заварку в чайничке кипятком и смотрит на меня с нескрываемым интересом.       — Твой подарок, — пожимаю плечами, делая непринужденный вид, подцепляя фольгу и освобождая от плена яркой бумажной упаковки заветную коробочку.       — Ох, — выдыхает он, и я вижу, как загораются неподдельным интересом его глаза. — Я же просил тебя не тратиться в этом году, негодница, — Джин пытается придать больше строгости своему голосу, но выходит у него, мягко говоря, не очень — уж слишком ему любопытно, что же я приготовила ему на этот раз.       — Менджун хотела купить это тебе на твой двадцать пятый день рождения, — я грустно улыбаюсь, обращая печально-виноватый взгляд на Сокджина. — Поэтому можешь считать, что это подарок и от меня, и от нее.       Джин прикусывает губу, и я вижу, как на мгновение его искрящиеся глаза тускнеют, но уже через секунду вспоминают о данном моей подруге обещании быть, несмотря ни на что, счастливым. Он улыбается мне легко-легко и тянет руки к коробке, а я покорно вручаю ее ему, наблюдая за тем, как его рот изображает удивленное «о», а уже через секунду Джин визжит как маленькая девочка, которой подарили куклу ее мечты.       — Это же коллекционные фигурки из серии «Марио»! — парень тут же подскакивает на месте, нещадно разрывая коробку своими сильными руками и выуживая заветных персонажей. — Марио и Луиджи! Луиджи и Марио! — его тело бьется в конвульсиях и дергается в странном танце счастья, а я не сдерживаюсь и хохочу так, что на глаза наворачиваются слезы и даже начинают болеть виски и саднить горло.       И почему ты такой взрослый, но такой ребенок?       — Менджун явно знала, какой подарок вызовет у меня восторг, — парень поочередно целует Марио и Луиджи, несясь к огромной полке в смежной с кухней гостиной, где стоит еще с десяток похожих фигурок, либо подаренных им его друзьями, либо купленных им самим.       Конечно, знала. Потому что Менджун любила тебя. Любила, наверное, намного сильнее и искреннее, чем люблю тебя я.       От подобных мыслей мои щеки загораются стыдом, а на внутренности тут же начинает давить вина. Как я могу любить ее парня? Как я могу мечтать о нем, если в его жизни, пусть и ненадолго, такое весомое место занимала она? Впрочем, почему «занимала»? Менджун даже после своей смерти все равно тенью следует за ним, и я вижу, как, порой, Сокджин достает из своего шкафа большущий альбом и, давая волю давящему на него грузу горя от потери любимого человека, плачет, разглядывая совместные фотографии, где, вместе с прошлым, счастливо улыбается ему та, что была смыслом его жизни.       После смерти Менджун он замкнулся в себе. Заперся в квартире, не ходил на работу, и его, в конечном счете, выперли из компании. Арендодатель, не получающий плату за жилище, грозился выгнать убитого горем парня, показывая совершенное отсутствие человечности и сострадания, и тогда я, возомнив себя героиней года, почему-то решила, что могу стать его спасением. Если честно, я не знаю, чем я руководствовалась, когда писала ему письмо, написанное, якобы, от лица Менджун. Наверное, я сошла с ума или решила, что могу управлять людьми через пелену лжи, в которой, в конечном итоге, сама и увязла.       Но письмо подействовало.       Сокджин проникся каждой строчкой, поверил в мою маленькую ложь и решил, что, раз «Менджун» просит его быть счастливым и прожить радостную и долгую жизнь, то он обязательно должен так и сделать. Он нашел работу, вновь стал выплачивать арендодателю нужную сумму и, преисполненный благодарности за оказанную мною поддержку, пригласил пожить вместе с ним, потому что после смерти подруги я, не способная выплачивать деньги за квартиру, в которой мы жили, фактически осталась на улице.       — Я счастлив. Спасибо тебе, — неожиданные объятия со спины словно бы окатили меня ведром холодной воды, заставляя вздрогнуть и выскочить из гипнотической пелены собственных мыслей. — Я бы погиб без тебя.       От таких слов мое сердце начинает сжиматься и биться, словно птица в клетке. Хочется столь многое ему сказать, хочется кричать о своей любви, хочется целовать его губы и, словно в бреду, шептать ему о том, как сильно я хочу, чтобы он был моим и только моим, но я не могу. Воспоминания о Менджун все еще свежи в моей голове, хотя и прошло уже больше года. Кажется, я никогда не решусь сказать ему о том, что люблю его, потому что…       Потому что Менджун клеймила его, и это клеймо не вывести растворителем и не уничтожить новым, нанесенным поверх старого. Теперь это клеймо — часть его самого, и мне приходится мириться с этим и ругать саму себя за непрошеные чувства и дикое желание сделать этого замечательного парня только своим и ничьим больше.       Мы просто друзья. Я — просто подруга, которая вовремя оказала ему поддержку. Я — прошлое, привычно перекатившееся в настоящее и наверняка не способное изменить свою роль в будущем. Я как плюшевый медведь, сидящий на этом чертовом стуле рядом, как вещь, которую можно взять с собой, как чемодан из воспоминаний о ком-то более родном и приятном, оставшемся позади, но живущем в каждом вздохе.       — Ты заслуживаешь счастья, Джинни, — все, что могу сказать ему я, по-дружески похлопывая сцепленные у меня на животе ладони и наслаждаясь тем, как он дышит мне в макушку.       — И ты тоже. Ты обязательно найдешь его, веришь?       Нет, не верю.       Но я все же выдавливаю фальшивую улыбку, кивая головой и давая ему утвердительный ответ.       Я не могу быть счастливой, Сокджин. Потому что я странная и, кажется, подсознательно ловлю кайф от своих мучений и страданий.