Цветы скорби

Вглядываясь в гостей, Плутарх пытается угадать, сколькие из них пришли сюда, чтобы посмотреть на Цезаря Фликермана. Не все — к примеру, рожденным в Тринадцатом Дисктрикте чужды капитолийские представления и о красоте, и о мучениях — но многим интересно его увидеть: живое доказательство того, как изменился мир. Плутарх мог бы спросить у Цезаря, находит ли тот лестным подобное любопытство — ему ведь всегда нравилось быть в центре внимания, и нравилось выглядеть эффектно, а теперь он, несомненно, самый эффектный человек в Капитолии. Но он не станет отвечать, и не только потому, что не может произнести вслух ни слова. В нем чувствуется былая гордость, ее осколки поддерживают спину Цезаря, не давая ей сломаться — и, в определенной степени, это даже вызывает уважение. Обычно хозяева предпочитают покупать своим безгласым серую одежду, не привлекающую внимания, но Цезарь достоин быть исключением. Он уже не может носить свои старые костюмы, но синий цвет ему по-прежнему к лицу, он изысканно гармонирует с восковой белизной орхидей и похожими на вены голубыми отростками, тянущимися под бледной кожей. Она слишком ветхая, швы приходится подновлять, появившиеся растяжки — маскировать пудрой, чтобы они не портили лаконичную красоту общей картины; врач и дизайнеры, которым Плутарх платит за обработку Цезаря, не раз предлагали выбрать для орхидей кого-нибудь помоложе, но Плутарх всегда отказывался. Кто, кроме Цезаря Фликермана, достоин носить такое украшение? Орхидеи великолепны. Они спускаются от основания шеи к плечам, и спине, до самых лопаток. Глубокий вырез на спине надетой на Цезаря рубашки позволяет гостям увидеть цветы, некоторые даже решаются прикоснуться к гладким лепесткам, проверяя, настоящие ли те — что ж, Плутарх не против, по крайней мере — пока прикосновения не заходят слишком далеко. Именно поэтому он и оплатил такую сложную модификацию — чтобы Цезарем любовались; элегантное и в меру ироничное решение — он по-прежнему звезда шоу, хотя бы на несколько вечеров в месяц. Орхидеи питаются кровью, их толстые корни продеты в сосуды, сращены с ними, но от каждой спускается и тонкий пластиковый катетер к кишечнику; корни хрупки, а пластик тяжело срастить с живым цветком, поэтому достаточно повредить стебель у основания, чтобы вызвать кровотечение или перитонит. Цезарь больше не может спать в обычной постели, Плутарху пришлось заказать для него специальную узкую кровать, больше похожую на гимнастический снаряд, и когда Цезарь опускается на нее, прижимаясь животом и грудью к тонкому матрасу, спустив руки вдоль боковых стоек, на его запястьях автоматически смыкаются мягкие кандалы — он не должен двигаться во сне. Несмотря на его хрупкость, Плутарх все еще мог бы заниматься с Цезарем сексом — работавший над модификацией врач объяснил, каких поз и движений лучше избегать, а какие вполне безопасны — но Плутарх этого не делает. Он солгал бы, если бы сказал, что никогда не находил Цезаря привлекательным: до войны — так ужасно давно — они были любовниками и друзьями, и Плутарх спал с Цезарем не только потому, что иначе вряд ли бы получил место распорядителя. В Капитолии легко было заполучить красивого юношу — те, кому не хватило бы денег на победителя Голодных Игр, нередко выбирали компанию стилистов, визажистов, разработчиков — но ни в одном из них не было особого очарования Цезаря. Он был великолепен в своей ослепительно-яркой вульгарности. Тень его-прежнего еще различима, пусть даже его тело стремительно изнашивается, а взгляд всегда расфокусирован из-за морфлинга. Цезарь по-прежнему великолепен, но это — великолепие произведения искусства, созданного из живой плоти. Было бы вульгарно спать с ним как с обычным человеком. Время от времени Плутарх задумывается о том, что придется сделать с Цезарем, когда он уже не сможет носить в себе орхидеи — возможно, его еще можно будет вылечить, поставить на ноги, заменить протезами модифицированные внутренние органы, исправить с помощью металлических штифтов искривившийся позвоночник, но Плутарх не уверен, что это стоит делать. Цезарь хорош таким, каков он сейчас. Без орхидей он станет всего лишь безгласым, на которого уже никто не захочет смотреть. Это несправедливо по отношению к нему самому, для некоторых людей забвение страшнее смерти.