Любовь Тициана.

Если есть чёрный цвет – то в палитре обязательно найдётся белый. Если в мире полно людей, которые тебя ненавидят, то обязательно найдётся тот, для кого ты и есть весь мир. Сережа верил, что сила заключается в конфронтации. Что она является центром галактики, основой, на которой держится эта вселенная. Он так же верил, что в противовес всем этим грубым детям и необразованным учителям в его жалком подобии родного дома найдется тот, кто будет обращать внимание. Не обязательно говорить, не обязательно проявлять какое-то видимое участие. Серёже просто был необходим тот, кто будет его слушать, создавать иллюзию поддержки. Кто-то, кому он будет интересен, - в противовес безразличному миру. Серёжа мечтал о «Любви Небесной». Мечтал, чтобы кто-то слушал его срывающийся от волнения пересказ биографии Магритта, и запоминал. Мечтал, чтобы кто-то вместе с ним сбегал во время экскурсий по Эрмитажу и рассматривал гораздо более интересные картины, чем им положено было видеть. Мечтал, чтобы кто-то мог разглядеть за его неумелыми набросками в старой потрепанной тетрадке чувства. Серёжа мечтал, мечтал, мечтал. Не спал ночами, разглядывал серое небо и слушал непробиваемую тишину своей комнаты. Он где-то слышал, что его состояние называют «одиночеством в толпе». Но по закону конфронтации, если ты одинок в толпе, значит, будешь необходим в одиночестве? Серёжа не понимал, что это значит, но отчаянно желал чувствовать свою необходимость. Хоть в чём-то. В самой незначительной глупости. Ну пожалуйста? Серёжа считал, что «Любовь Земная» - отвратительна. С расчётом на деньги, тело, улыбки и возможности. Он часто видел, как его одноклассники затыкали своим подружкам рот, стоило тем только завести разговор о чём-то, по-настоящему волнующим их, и это вызывало в нём такую волну отвращения и сострадания, что хотелось плакать. Тем не менее, это всё ещё считалось любовью. Не такой прекрасной, как Небесная, но любовью же. Серёжа верил, что нельзя полюбить человека с первого взгляда, так же как нельзя полюбить его со второго, с третьего, и даже с десятого. Ты не имеешь право любить кого-то, пока не узнаешь о его отношении к мировым войнам, о фильмах над которыми он плакал втайне от друзей, или о тех песнях, за любовь к которым ему стыдно. Ты не можешь влюбляться в улыбки и смех, если не знаешь, что становится причиной этого. Ты не можешь полюбить приторный запах его волос, если он не рассказывал тебе, как этот запах помогает ему успокоить подступающую истерику и унять лихорадочную дрожь в руках. Ты не можешь влюбиться в человека, не зная, что за ним стоит, Серёжа был уверен. Как же быть, если никто никогда не стремится прочитать твои мысли или узнать впечатления от прогулки по набережной, он не знал, но думал, что если столкнётся с этим, обязательно придумает. Они идут на очередную школьную экскурсию в декабре, прямо перед новым годом, и Серёжа не может унять волнение и разрывающее его изнутри предвкушение, как бы ни старался. Конечно, картины, выставленные в музее, являются лишь копиями легендарных произведений, но пока это единственная возможность увидеть их вживую, а не на страницах учебников, так что Серёжа не может перестать улыбаться. Он даже не придаёт значения предупреждениям учительницы и колким замечаниям одноклассников. Кому вообще какая разница, сегодня ведь такой замечательный день, Серёжа не хочет его портить. Разумеется, стоит только их группе зайти в музей и настроится на нудную лекцию о жизни уже давно почивших художников, Серёжа незаметно скрывается в другой секции. Он опасливо оглядывается по сторонам, и, убедившись, что никто не бежит за ним, замирает в восхищении. Здесь даже воздух другой, Серёже хочется улыбаться без остановки, потому что если ощущение полного счастья и эйфории действительно существует, то именно так можно было бы описать его состояние. После тёмного душного приюта залы музея вызывают восторг, и будь у Серёжи возможность, он бы остановил время и остался здесь подольше, но экскурсия длится всего час, а ему еще нужно вернуться к одноклассникам. Серёжа не уверен почему, но его сердце замирает каждый раз, стоит ему подойти к очередной картине. Не важно, что он, возможно, уже видел их раньше десятки раз, это ведь не то, сейчас всё по-другому. Он может вдыхать едва заметный запах акварели, может рассматривать торопливые и слегка кривые мазки на полотнах, может чувствовать покалывание в кончиках пальцев и самозабвенно размышлять о том, что же хотел сказать художник, обращая взгляд купидона в сторону воинов в серебряных латах. Серёжа может полностью довериться своим эмоциям, отдаться этим потрясающим ощущениям, погрузиться в себя. Казалось, что если бы кто-то заглянул в его сознание, то всё там было бы расставлено и украшено как во дворце эпохи Возрождения, с неким пафосом и, может, даже излишней помпезностью, но, тем не менее, по-своему гармонично. Прекрасные женщины, обёрнутые в шелка и сатин, детальные пейзажи древних городов с их особой атмосферой и мужественные воины с холодным взглядом, вызывающим сотни мурашек по тонким детским плечам. Серёжа был всецело отдан искусству, он дышал им, без задней мысли наслаждался. Когда он дошёл до копии «Любви Земной и Любви Небесной» его сердце предсказуемо забилось быстрее. Серёжа хотел бы узнать, какую идею вкладывал автор в картину, и вкладывал ли вообще. Он хотел бы иметь возможность понять каждую деталь, разглядеть все едва заметные мелочи. Когда весь мир ведет споры о значении чего-то столь прекрасного, быть единственным, понимающим смысл, - наверняка это невероятное чувство. И Серёжа искренне хотел бы его испытать. Хотя бы раз в своей жизни, хотя бы на мгновение. - Тебя все обыскались уже, возвращаться не думаешь? – раздался прямо над ухом басистый мальчишеский голос, и Серёжа вздрогнул, - Ты чего такой шуганный то, я же не нож тебе к горлу приставил. Серёжа по инерции прикрыл пальцами тонкую шею и недоверчиво взглянул на мальчика перед собой. Кажется, они действительно виделись пару раз, но где именно он вспомнить не мог. Ему это показалось до смешного глупым, ведь обычно увидев что-то, заставляющее его задыхаться, он уже не мог выкинуть это из головы, а тут, надо же, будто впервые встретились. Серёжа улыбнулся и едва слышно протянул: - Ты похож на искусство. Мальчик картинно распахнул глаза и открыл рот, чтобы ответить, но тут же прикрыл его вновь, недовольно поведя плечом, и перевел взгляд на картину. Серёжа приглушенно рассмеялся и воспользовался моментом, чтобы рассмотреть его профиль. Это был самый настоящий мальчик-искусство. С холодным взглядом, как у рыцарей на картинах Рембрандта и тонкими, по-настоящему эстетичными, губами. Серёжа не может похвастаться своим зрением, испорченным чтением по ночам, но он мог бы поклясться, что видел россыпь звёзд на его щеках, и это приводило его в такой восторг, будто он только что вживую увидел «Мону Лизу». Серёжа был уверен, что в своё время портрет этого мальчика мог бы стать великим произведением искусства, и сейчас он правда жалел что не захватил свою тетрадку и старый поломанный карандаш. - Не пялься на меня так, это пугает, - раздражённо протянул неизвестный и схватил его за руку, кивнув головой в сторону гардероба, - Понятия не имею что ты пытался сказать, но сейчас нам следует вернуться, если мы не хотим лишиться ужина. Серёжа устало улыбнулся и поплёлся вслед за мальчиком, крепко сжимая его ладошку в своей. Сейчас учительница начнёт читать лекцию о дисциплине и послушании, а потом просто махнёт рукой и предупредит, что еще одна подобная выходка и «тебя, Разумовский, больше ни в один музей с собой не берём», как она обычно делает в таких ситуациях. Но, если честно, он ни капли не жалеет, что сбежал сегодня, он, быть может, даже отметит сегодняшнюю дату красным фломастером в своём потрепанном календарике. Столько прекрасного в одном месте Серёжа не видел ещё никогда, поэтому чувство эйфории, захватившее его, когда он переступил порог музея, до сих пор заставляло его глаза сиять в свете огромных инкрустированных позолотой люстр. Он бежал по огромным мраморным коридорам, в окружении самых невероятных из существующих произведений, держа за руку настоящего мальчика-искусство, и, да ладно, Мариванна, о каких музеях может идти речь, если все шедевры мира могли бы поместиться в его глазах. - Олег. - Что? - Моё имя Олег, - усмехнулся мальчик, - а то ты выдумал какую-то чушь с искусством. У меня, вообще-то, есть имя и я им вполне доволен. - Прости, - смутился Серёжа, закусывая нижнюю губу и размышляя, стоит ли говорить Олегу своё имя в ответ, может, он и своё то сказал чисто из вежливости, и даже не рассчитывает сейчас начинать с ним общение, – Я Серёжа, будем дружить? Вышло глупо, но Олег только посмеялся и пожал плечами. Серёжа всмотрелся в его улыбку, вслушался в смех, и подумал, что его мальчик-искусство действительно достоин стоять в залах Лувра наравне с Дианой Версальской, а каждую его эмоцию стоило бы зарисовать и повесить рядом с Иоанном Крестителем. Ведь в Олеге было что-то божественное, что-то, от чего голова Серёжи начинала кружиться и улыбка сама собой появлялась на лице. Олег и правда мог бы стать его личным Эрмитажем. К Новому Году они уже стали лучшими друзьями, или, по крайней мере, они стали близки ровно настолько, чтобы делиться полдником и ночевать друг у друга в комнатах втайне от воспитательниц. Серёжа по-прежнему не мог поверить, что такой человек как Олег существует, что он правда настоящий и это всё не сон в котором произведения искусства оживают. Он по-прежнему разглядывал Олега при любой удобной возможности, и жутко смущался, когда тот замечал этот восторженный взгляд. Он по-прежнему дышал через раз, когда слышал его голос или видел улыбку. И он по-прежнему подписывал его портреты в своей старой тетрадке как «мой мальчик-искусство», не смотря на то, что Олег запретил его так называть, и он вовсе ему не принадлежал. Серёжа заламывал пальцы по вечерам, рассматривая небо и пытаясь найти там россыпь звёзд, которая могла бы сравниться с галактикой в его глазах, он не спал по ночам, стараясь зарисовать его долговязую фигуру, но в порыве злости вырывал листы, потому что ни один карандаш не был способен передать движения его пальцев. Олег был его панацеей от давящего на лёгкие одиночества, его конфронтацией в противовес оскорблениям грубых одноклассников. Он не выражал искренней заинтересованности, когда Серёжа рассказывал о своих впечатлениях от недавно прочитанной книги, но он слушал и не прерывал, чтобы вставить очередную насмешку, как это делали другие. Он предпочитал рассматривать его рисунки, а не рвать их на куски, хотя часто его брови изгибались в непонимании и он никогда не хвалил попытки Серёжи стать лучше в рисовании. Олег просто был, и, как говорил Серёжа раньше, этого было вполне достаточно, пока он мог рассматривать блеск его глаз в свете настольной лампы и считать веснушки на смуглых щеках. Достаточно, пока он мог считать это любовью. - Снежинки так красиво смотрятся в твоих волосах, - сказал он однажды, когда им удалось выскользнуть во двор, чтобы посмотреть на луну. Серёжа считал, что это вполне могло бы сойти за свидание. Олег поёжился от ветра и, хмыкнув, ответил: - Надень шапку, пожалуйста, простудишься. И если в их отношениях и была определенная точка невозврата, то ею стал именно этот момент, когда они стояли, вглядываясь в ночное небо, дышали свежим морозным воздухом, а в ушах Серёжи эхом отдавались слова Олега. Это была их личная конфронтация, их собственные параллельные прямые, которым не суждено было пересечься. Олег никогда не считал рассказы Серёжи фоновым шумом своей обыденной жизни, но он всегда обозначал их как заставки и саундтреки, всегда запоминал интонацию, с которой он проговаривал каждое предложение, придавал значение даже сбившемуся в определённый момент дыханию. Олег иногда воровал особенно удачные рисунки из Серёжиной коллекции и аккуратно складывал их в потрепанную коробку под кроватью, в которой хранил старый отцовский нож. Олег приносил Серёже фрукты из столовой, когда тот плохо себя чувствовал и искренне смеялся над его шутками. Олег помнил каждый сон, рассказанный Серёжей и смог бы безошибочно назвать каждую важную для них дату. Серёжа в тот вечер впервые посмотрел в глаза Олега и не увидел там ни одной звезды. Зато он отчётливо видел в них своё собственное отражение, видел волнение и страх перед будущим. Он видел, как за одно мгновение пустынные улицы в его сознании исчезли, чтобы на их месте могли возвести новые империи и цивилизации. Серёжа видел, как руки Олега трясутся в неуверенности и как дрожат его ресницы. Нельзя полюбить человека, не зная, что за ним стоит. Серёжа видел, что за его Олегом стоит только он, и боялся этого знания до одури. Быть центром чей-то вселенной невыносимо сложно, когда не в силах отдать что-то столь же значимое в ответ. Олег оставался для Серёжи его любимым мальчиком, произведением искусства, на которого хотелось смотреть, которого хотелось слушать, которым по-прежнему хотелось дышать. Серёжа был для Олега абсолютно всем, он знал его историю вдоль и поперек, он знал, почему тот не любит летние вечера, знал, во сколько тот обычно засыпает, знал все его убеждения и любимые стихи наизусть. Серёжа любил Олега так, как умел, и ему не нужно было изучать его прошлое, он любил его уже в настоящем, в то время как Олег любил Серёжу любого, и в прошлом, и в настоящем, и даже в будущем. И это пугало Серёжу так сильно, что когда расстояния между ними почти не оставалось, он оттолкнул Олега со всей яростью, на которую только был способен. Ему хватило десяти секунд, чтобы осознать всё, что только что произошло, и он, бросив на прощение скомканное извинение, скрылся в дверном проёме. Серёжа остался один, всё ещё испуганный, всё ещё не верящий в реальность происходящего. Он искренне пытался убедить себя, что иначе поступить было не возможно, ведь то, как он любил Олега, не может сравниться с тем, как Олег любил его, и однажды это неизбежно привело бы их к сегодняшнему вечеру, а значит, он просто сэкономил им время. Но душу всё равно будто выжигали огнём изнутри, заставляя Серёжу задыхаться от едкого дыма, заставляя его падать на колени и жмурить глаза, стараться унять боль и отчаяние, накрывшие его с головой. В тот день, на экскурсии, он стоял перед картиной Тициана и мечтал однажды узнать, какой же смысл тот вложил в своё произведение. Сейчас, стоя на коленях в холодном снегу и ощущая, как что-то с садистским наслаждением разрывает его изнутри, он понимал, что и «Любовь Небесная» и «Любовь Земная» могут ранить одинаково сильно, и может, именно поэтому разницы в них вовсе и нет. Он, возможно, стал тем единственным, кто знает ответ на вопрос, что задают миллионы, но, если честно, Серёжа бы отдал всё, лишь бы этот ответ не знать.