Здравствуй, буря; прощай, штиль

Когда он вешает трубку, напоследок не преминув напомнить, что он уже не ребёнок и не надо пытаться поддеть его упоминанием Редберда, ты стискиваешь телефон так, что костяшки пальцев белеют. «Я больше не ребёнок, Майкрофт». Голос ровный, глубокий, а обида — всё та же, из того времени, что он предпочитает не вспоминать. Ты, разумеется, тоже — пусть ему и известно далеко не всё. Перекладываешь телефон в ладони так, чтобы удобнее было набирать сообщение. «Пусть ты и не ребёнок, но присматривать за тобой я не перестану. М» Вместо воды после беговой дорожки наливаешь виски в стакан. В черновиках покоятся семьдесят неотправленных смс. Тебе известно, что домой он возвращается раньше других гостей — в два тридцать — и до спальни успевает откупорить забытую Мэри после девичника бутылку мартини. Зум на камере в гостиной позволяет рассмотреть пару оповещений на его мобильном. Женщина. Не подписывается. Флиртует. Он печатает ответ, но ты уже не знаешь, что там, потому что дверь его спальни захлопывается. Как он падает на кровать, не потрудившись снять ничего, кроме ботинок и пальто, ты уже не видишь. *** Вы оба терпеть не можете родительский дом, считая, что другому повезло больше. На сей раз прав ты, хотя Шерлок не знает. Да ты и сам не знаешь. Он считает, что здесь ты автоматически становишься примером для подражания. «Майкрофт окончил университет с отличием. Оба университета». Ты — мамулин повод для гордости, породистый ребёнок, воплощение всего, чего она не добилась сама, потому что «выбрала семью». Потому ли? Он — родившийся на семь лет позже загубленных амбиций любимый сын, который никогда не разочарует, потому что все ожидания давно занимают скромный пост на службе её Величества. Ты стискиваешь зубы, когда в гостиной мать отрывается от своего вязания и начинает расспрашивать младшего сына о работе — так и подмывает ввернуть что-то об истинном положении вещей. На прошлой неделе Шерлок получил по морде от агента ФБР в Квантико. Вместо этого ты увеличиваешь громкость телевизора, и комнату заполняет голос Джеймса Дина. — Майки, — ты дёргаешься, потому что она опять это делает: называет тебя уменьшительно-уничижительной формой имени. — Будь добр, убавь звук. Шерлок рассказывает, чем он занимается в полиции. — Выёбывается, — вырывается у тебя прежде, чем ты успеваешь что-то понять. — Майкрофт Вёрджил Холмс! Шерлок смотрит на тебя с искренним, неподдельным восхищением. Мать — как будто тебе четырнадцать и ты снова считаешь международные отношения полным отстоем. Ты пожимаешь плечами, пытаясь вспомнить (у тебя не эйдетическая память, но, как всякий породистый ребёнок, ты очень стараешься) случаи, когда твой язык работал быстрее мозга. Таковых не находится. Безо всяких угрызений совести ты топчешься на пороге, закуривая. Спиной чувствуешь взгляд — отец. Странно, что не Шерлок. — Майкрофт, ты в порядке? Медленно разворачиваешься на голос, снова чувствуя себя ребёнком. Теперь по другой причине. — Да, пап, — задумчиво отвечаешь ты, прокручивая в руке пачку лёгких сигарет: на этот раз серый «Данхилл». — Всё хорошо. Отец не уходит, и тебе интересно (впервые за много лет), может ли он думать сейчас о том, какая вы всё-таки убогая семья. Почему нет? Ты же об этом думаешь. — Пойдем, пап. Ты замёрзнешь. Он заваривает чай, ты рассказываешь о своих скучных совещаниях каждую среду. Про увлекательные молчишь: молчишь о том, что по утрам, бегло проглядывая сводки новостей, материшься так, что соседи вызвали бы полицию. Если бы в радиусе пятнадцати миль у тебя были соседи. Отец слушает — вы ведь всё равно не станете говорить о том, насколько он перед тобой виноват за то, что слишком влюблён в жену, чтобы любить ещё и детей. О том, что ты давно в курсе, а Шерлок — нет. Просто потому, что ему плевать, и потому, что ему никогда не приходилось искать в пределах семьи того, кто полюбит его искренне и безусловно. О том, что иногда тебе до сих пор за это обидно. Потому что сверху — живой слой, кусок души. Над льдиной. И под льдиной. Оно не сразу замерзает, пап. Слоями. Ты давно простил его, перестав искать ответы. Обычно тебе не нравится просто знать — нужны доказательства, но из каждого правила есть исключения. В этом случае «просто знать» — это просто знать, что родители забыли полюбить свой «первый блин комом». Отец читает «Pryor Daily Times», постоянно щурясь, а ты развязываешь чёрный шёлковый галстук от Зенья и уходишь в свою спальню. На выходе из кухни включаешь свет. *** Шерлок прячется здесь от Джона, который в ближайшее время не навестит его, ты прячешься от Антеи... почему? Вы сидите в гостиной: он читает «Сто лет криминалистики», решая, очевидно, полностью провалиться в атмосферу дома и себя нужного периода, ты смотришь спилберговский «Мюнхен». Родители навещают дядю Руди. Шерлок морщится и передаёт твой телефон после первого сигнала, от книги не отрывается, и, возможно поэтому его тёплая ладонь задевает твою. — Мистер Холмс. Антея. Чёрт. — Меня не будет ещё пару дней. — Конечно, сэр. Надеюсь, вы в порядке. И Шерлок тоже. — Шерлок? — Вы никогда не отсутствуете по другой причине. Пока ты обдумываешь эти слова, она уже кладёт трубку. На экране Дэниэл Крейг в дурацкой рубашке наливает себе выпить. Шерлок засыпает на диване с айподом под «Sinnerman» Нины Симон. *** Фильмы, которые ты можешь назвать любимыми, слишком стары и выдержаны для таких приёмов, а те, с которыми знакомишься редкими спокойными вечерами дома, почему-то изобилуют перестрелками и идиотскими кодовыми именами (не то что у тебя), но что название у этого чувства есть, ты точно знаешь. После слов Антеи ты постоянно вспоминаешь все свои внеплановые выходные, подтверждая её правоту. Странно, что раньше ты не видел, что вся твоя жизнь вертится вокруг работы и младшего брата — не родителей, которых ты то прощаешь, то снова ненавидишь (например, когда Шерлок скидывает на тебя поход на «Отверженных», ты снова их ненавидишь). Не сестры, с которой ты никогда не узнаешь, правильно ли поступил. Всё вращается вокруг Шерлока, ведь он сам этого добился. За тридцать лет он стал для тебя другом, врагом, оболтусом и вечным ребёнком — твоей личной напастью. Он выпендривался и строил из себя протагониста, бесконечно бил своим «ты тут ни при чём», «это не твоё дело», «мне не нужно твоё вмешательство», и всякий раз совершал такое, что невозможно было оставаться в стороне. Ты оставил его в покое на два года после Падения — наблюдая, разумеется, но позволяя совершать свои ошибки, и вот он звонит тебе со свадьбы доктора Ватсона и переодевается в «Диогене», стоя к тебе лицом, не желая показывать шрамы. И он разговаривает с разжатыми зубами. Значит ли это хоть что-то? *** Шерлоку скучно одному, и его перемещения выходят за границы страны. У тебя появляется больше выходных, и в ноябре, через два дня после своего сорокалетия, ты терпеливо ждёшь, пока он закончит выпендриваться в Эверглейдс. Сзади него топчется судмедэксперт-индус, кропотливо записывая каждое слово. Ты уверен, что он не хочет заехать Шерлоку кулаком в челюсть только потому, что его английский не слишком хорош. — Прошу прощения, — обращается он к тебе, стоящему в стороне, как к единственному ничем не занятому человеку. — Вы не подскажете... что такое «ёбаный»? Ты сдерживаешь смешок. Шерлок весело фыркает и смотрит на вас, но быстро переключается на два обгоревших трупа. — Глаза были закрыты. Взрыва они не видели. — Это, — начинаешь ты, задумавшись, — выражение для того, чтобы ускорить процесс; демонстрация срочности. Например, если вы говорите «этот ёбаный отчёт должен лежать на столе к семи часам», значит, дело серьёзное и не терпит отлагательств. Индус благодарит и возвращается к осмотру тел. Шерлок черкает что-то в своём блокноте из «чёртовой кожи» — точная копия тех, что были у Хемингуэя и Ван Гога (твой подарок на прошлое Рождество). — Для человека, употребляющего слово «проксенетизм» вместо «сутенёрства», это был несколько неклассический урок английского, — тихо отмечает Шерлок, разворачиваясь в твою сторону. Ты ловишь себя на том, что тебе нравится удивление в его глазах. Во Флориде двадцать шесть градусов тепла. Ты скользишь ладонью под ворот рубашки. — Дайте мне этот ёбаный скальпель! — кричит индус, и детективы рядом с ним заходятся в истерическом хохоте. *** В марте родители приезжают навестить вас — по отдельности, разумеется. Шерлок встречается с ними в кабинете Лестрейда, а ты — утром следующего дня, заспанный и дезориентированный — в своей гостиной, потому что младший сын не вытерпел два часа до окончания своей «смены». — Что ж на пороге-то не поджёг и не убежал, — ворчишь ты, провожая всех троих на кухню. Вечером вы идёте в Ковент-Гарден на «Травиату». Мать выглядит как всегда безупречно, как будто в любой момент может заявиться на «встречу в верхах», отец с досадой дёргает «бабочку», рискуя оторвать. Ты терпеть не можешь смокинги, но сегодняшний вечер, как и многие другие, тебе не принадлежит, поэтому поправляешь отцу многострадальную «бабочку» и берёшь мать под руку. В конце первого акта, прямо перед тем, как действие перенесётся в загородный дом Виолетты (а затем во дворец Флоры Бервуа), Шерлок материализуется из ниоткуда, преграждая тебе вход в зал. — С днём рождения, — говорит он и заходит внутрь. Ты не напоминаешь, что он был перед Майами. Слишком удивлён, чтобы сразу вспомнить. *** Ты не слишком склонен к самокопанию (эта охота отбилась сама после миллионного «что я сделал не так» в отношении родителей), но, даже будучи не слишком охочим до разбора сонмища разнообразных чувств, ты не можешь игнорировать то, что в ваших с Шерлоком отношениях что-то изменилось. Не действия — это ты предугадал, когда доктор Ватсон заказывал столик в ресторане на Мэрилебон-роад, и вы действительно видитесь чаще, — природа. Он говорит тебе сам, но не раньше твоего следующего дня рождения, который вы почему-то встречаете в Оклахоме. Вдвоём. После того, как ты разворачиваешь подарки — галстук и запонки от Александра Маккуина (с черепушками, серьёзно?) и негромко говоришь «спасибо», не находя язвительных комментариев (во рту внезапно пересыхает), он садится за стол рядом с тобой, скептически оглядывая торт. — Что за праздничный торт без свечей? — Ты делаешь то, что я думаю? — наконец спрашиваешь ты, пытаясь что-то прочесть в нём. И это вроде бы не так сложно, поскольку он не закрывается, но до того абсурдно, что ты не можешь считать выводы. Точнее, не можешь считать их верными. — Да, — просто отвечает он. Совершенно буднично, будто не пытается окончательно всё изменить. Ты молчишь, а он продолжает. — За эти годы я занял каждый уголок твоего сердца, — Шерлок почти морщится, произнося это слово. — Кроме того, что предназначен для любимого человека. — Хочешь сделать меня анклавом? — ты действительно не до конца понимаешь, шутит он или нет. — Да. Можешь начинать своё «огосподимынедолжны». Скрещивает руки на груди, но при этом через секунду встаёт со своего места и подходит к тебе, опираясь ладонью о стол. Он наклоняется ближе, а ты не отрываясь смотришь на его галстук — удивительно, но ради тебя он нацепил удавку, хотя и избегает их всю жизнь. Ты молчишь. Долго. И вроде бы ты действительно должен испытывать сомнения, потому что каждая секунда всё дальше уносит за границы правильности. Но с другой стороны, кому вы, собственно, что-то должны? — Тебе нужно благословение родителей? — пересохшими губами спрашиваешь ты, наматывая васильковый галстук на кулак и подаваясь чуть ближе, так чтобы его губы были перед твоими глазами — словно тебе надо ещё больше соблазна. — В последнюю очередь, — тебе приятно слышать в его голосе беспокойство, словно он не был уверен (и это даже смешно) в тебе. Но тебе оно тоже не нужно. Больше не нужно. Ты не успеваешь понять, когда он оказывается на твоих коленях. Боишься поцеловать его, потому что привык на каждое действие получать его насмешку, но этого не происходит — он нежен, нетороплив и абсолютно увлечён процессом. Что-то в тебе с хрустом надламывается. Окончательно добивает осознание — твоё желание взять то, что тебе принадлежит, просто скрывалось в других чувствах — возмущении, ярости, обиде, страхе за него, в чём угодно. А сейчас оно грозит вырваться из-под контроля, но Шерлок даже не переживает, а проводит пальцами по твоим плечам, словно давным-давно дожидался момента, когда сможет сделать это по праву. Когда ты отвечаешь, обхватывая его под поясницу, он выгибается. Край стола впивается в тыльную сторону твоей ладони и это немного отрезвляет, но, очевидно, недостаточно, чтобы остановиться, или одуматься, или чего он там от тебя ждёт, когда смотрит так внимательно. — Для игрищ на столе ещё рано или в самый раз? — ты усмехаешься криво. Выходит странно, потому что обычно такие гримасы не твоя стезя, но, видимо, он продолжает менять тебя под себя, и это оказывается восхитительно. Он мягко улыбается, и у тебя опять перехватывает дыхание. Потому что обычно он улыбается так кому угодно, только не тебе. Потому что именно сейчас до тебя доходит ошеломительная реальность происходящего. Потому что это похоже на обещание. Что не нужно его бояться, что он затеял это не ради того, чтобы посмеяться над тобой. Что он действительно хочет тебя ради тебя самого. И это всё очень похоже на правду.