Sie war gewohnt, geliebt zu werden

1. Море Ей опять снится море. Здесь, в восточном крыле, его почти не услышать — должно быть, так и задумано. Но после заката, в темной и глухой тишине, если долго лежать, не двигаясь, — она опять одна в постели, одна уже которую ночь, — начинает казаться, будто море подступает вплотную. И она лежит, вытянув деревенеющие руки и ноги, боясь перевернуться со спины на бок, — потому что кровать словно бы плывет, покачиваясь в невидимом прибое, и на многие мили вокруг нет больше ничего: только беспокойные воды, в глубине которых спит ярость. Спит, как со временем всё же засыпает она — поддаваясь течению: так утопающий устаёт бороться с леденящим холодом и неподатливой тяжестью собственного тела. Во сне она стоит над обрывом, полностью обнаженная, и смотрит вниз. На волны, которые накатывают одна за одной, захлестывая хмурые острые камни и темный песок. Кажется — они стремятся разбиться. Торопятся к берегу в самоубийственном, исступленном желании. Но море ведь не может умереть, правда? Оно всегда здесь. Оно всегда возвращается. Она дрожит, поджимая от холода пальцы ног, а волны вздымаются всё выше и выше, и в плеске их ей слышится смех. «Je reviens». Море шепчет ей по-французски, бархатным голосом зрелой женщины. Море бросает соленые брызги ей на грудь и живот, и она обхватывает себя руками, тщетно стараясь защититься. Сводит колени, потирает бедром о бедро, дрожа всё сильнее, стуча зубами — бессильно глядя на то, как самая большая волна замирает на миг почти вертикально, прежде чем захлестнуть её с головой. Просыпаясь, она долго ещё не может прогнать из ушей говор моря — и кажется сама себе раковиной, гулкой, пустой изнутри, способной лишь отражать чужое. То, чем была когда-то Ребекка. 2. Охота Ребекка знает: её золовка любит охотиться. Любит, когда застоявшуюся кровь горячит подобие истинного азарта, азарта прирожденного хищника. (Само собой, Беатрис — не хищник; в лучшем случае — степенная домашняя собака с отвислыми ушами, которой изредка разрешают порезвиться на воле). Сама Ребекка охотится по-другому. Ей лижут руки не псы и кони — а люди, такие же, как она. Мужчины и женщины, готовые подставить горло под её ровные белые зубы. Вот бы, раздумвает Ребекка, вращая в пальцах ножку уже пустого бокала, удалось подкараулить Беатрис перед выездом. Приветливо улыбнуться, выходя ей навстречу из древесной тени, и завести разговор — забавляясь тем, как напряженно Беатрис ждёт подвоха. Вот бы положить ладонь ей на плечо посреди какой-то незначащей, пустой фразы, и как будто случайно коснуться пальцами шеи, задевая короткие волоски. Вот бы увидеть, как в глазах Беатрис недоумение сменяется пониманием, как она открывает рот, чтобы предостерегающе вскрикнуть, но не может издать и звука, пока пальцы Ребекки, ухоженные и длинные, властно поддевают края жилета, расстегивая пуговицы снизу вверх, одну за другой. И вот бы заметить, прикусывая дрябнущую кожу на шее и шепча на ухо нечто невинное и одновременно непристойное, как со спины к ним подходит Макс — и застывает на месте, на полушаге. Неспособный ни поверить увиденному, ни оторвать глаз. Кто говорит, что одним выстрелом не убить двух зайцев? «Смотри, дорогой. Ничего не останется нетронутым мной. Ничего, что ты желал бы сберечь». Ну а Беатрис... Несмотря на всё её добропорядочное супружество и материнство, ей бы понравилось. Всем нравится. Ребекка ухмыляется, скрыв лицо за пеленой темных волос. Беатрис зябко поводит плечами и оглядывается — но к этому моменту Ребекка уже позволяет отвлечь себя ни к чему не обязывающей светской болтовней. 3. Тьма В запертых комнатах западного крыла царит тьма. Пахнет пылью и морем, пахнет увядшими орхидеями — и чем-то еще, тонким, неуловимым. (Быть может — густыми, темными волосами и гладкой кожей, сладковатой и терпкой). Дэнверс приходит сюда, даже не взяв свечу. Слишком хорошо знакомы ей все коридоры и переходы в поместье. Не ей, лишь хранительнице, притязать на власть над ключами — но разве хозяйка не доверялась ей даже в самом сокровенном? Она сбрасывает накидку. Темное пятно растекается по полу, за ним спустя несколько неспешных минут следует другое — глухое черное платье. Она осторожно поднимает с кровати шелковую ночную сорочку, точно священную реликвию. Медленно, торжественно подходит к высокому окну, приоткрытому в ночь. Замирает, вытянув руки, закрыв глаза — почти не дыша даже, позволяя солоноватому ветру касаться обнаженной кожи, пощипывая то здесь, то там. Вверяется темноте — и памяти. Тьма обнимает ее. Нежно, заботливо — словно мать. Нет, не мать, конечно. Ее мать никогда такой не была. А вот Ребекка… — Ах, Дэнни. Так она шептала, прижимаясь к ней сзади, обнаженной грудью, твердыми от возбуждения и прохлады сосками. Потираясь гибким, сильным телом о её увядающую кожу, щекоча дыханием чувствительные места на шее и под ухом. Так стонала, запустив властные пальцы ей в волосы, когда Дэнверс опускалась перед своей госпожой на колени, воздавая ей должное языком. Расставляя ноги пошире, бесстыдная, точно древняя королева, превыше понятий о добродетели и грехе. Так восклицала, спеша поделиться новой затеей или резким, колющим язык мнением — всем тем, что нельзя было доверить никому больше. Дэнверс порывисто прижимает к себе ночную сорочку. Гладит, одними пальцами, вдыхает сильно и часто — до головокружения. До неразличимости, сама ли она судорожно касается себя — или нежные, драгоценные, мертвые ныне руки. Она — тьма. И они — тьма. Тьма дышит в два голоса, в унисон. Тьма задыхается — исходит терпким потом, содрогается в спазмах болезненного, горького удовольствия. Тьма беременна надеждой, исступленной, трепетной — ожиданием встречи, которая обязана однажды свершиться. Её госпожа не забудет. Её госпожа вернется за нею. Ибо даже царство теней — ничто перед Ребеккой де Винтер. 4. Игра Это началось ещё в детстве. С невинных игр, в которых Ребекка верховодила неизменно — несмотря на свой юный возраст и нежный пол. Она подтыкала подол юбки у пояса и носилась с палкой или мячом, набивая синяки одинаково себе и ему, — пусть даже потом без жалоб переодевалась в нарядное и с улыбкой спускалась к семейному ужину. «За мной, Джеки, за мной!» — задорно кричала она, когда они оба сделались постарше, подстегивая лошадь и уносясь вперед. (Джек как-то попробовал угостить эту норовистую тварь яблоком — и незамедлительно был укушен. Он рыдал, баюкая окровавленную ладонь, обиженно, как младенец, а Ребекка молча смотрела, наклонив голову, поглаживая черный конский бок, — и только потом открыла рот, чтобы позвать слуг). «Думаешь, я намерена оставаться девственницей до свадьбы?» — шепнула она ему, пленительно и задорно сверкнув глазами, вечером после своего восемнадцатого дня рождения — а следом потянула за руку в одну из боковых комнат. (Его ладони легли на её бедра, задирая юбку, неприлично короткую для порядочной леди, и он торжествующе ухмыльнулся — но даже здесь Ребекка не позволила ему выиграть первенство: резко потянулась вперед, точно жалящая змея, накрывая его рот своим, обжигая прилипчивым запахом морской соли). Джек легко мог бы солгать себе, что он был особенным. Ее любимым кузеном. Точно так же, как с наглой, двусмысленной усмешкой лгал всем остальным. Но на самом деле, в глубине того, что неосмотрительно было бы называть душой, всегда жила ясность. Понимание, что всё это, бывшее между ними, — темные ночи, томные вздохи, лукавые улыбки, — та же игра, всё то же детское «догони, если сможешь». Но безбашенная кузина — лучший партнер по азарту, которого ему доводилось встречать. За карточным столом или где бы там ни было. Так что Джек будет играть с ней — пока на руках ещё хоть что-то да есть. 5. Ненависть «Я ненавижу ее», — думает Максим. Всегда ненавидел. С того самого дня, часа, мгновения, когда она повернулась спиной к отвесным скалам, слепящему солнцу и лазурному небу, покачиваясь на носках изящных черных туфель и заложив руки за спину, предлагая сделку, ничего — черти её возьми! — не имевшую со святыми узами брака. «Ненавижу», — бьется у него в висках всякий раз, когда она говорит о Мэндерли: общем (единственном) детище супругов де Винтер. Пальцы сводит судорогой, сжимаются челюсти — но она, как ни в чем не бывало, подхватывает его под руку, улыбаясь, искоса глядя ведьминскими, морскими, серо-зелеными глазами. Она всегда так близко, до удушья, до головокружения; пропитывает его своим ненавистным запахом, обвивает, точно плющом, стены того, чем он дорожит. Она — везде: вода, и воздух, и отреставрированные стены особняка; и потому-то он не может сомкнуть ладони на её шее даже тогда, когда она легкомысленно подставляется, позволяя расчесать себе волосы перед сном. Не может оставить ей хоть сколько-то заметных синяков, схватывая за запястье на людях — когда она начинает вести себя слишком уж откровенно. Остаются слова, горькие, ядовитые, дрожащие на самой грани приличия, но от них она тем более уходит нетронутой; только улыбается ему — и одновременно сквозь него, — этой своей незабываемой, ослепительной, словно лёд, улыбкой. Она улыбается, наклоняясь над ним — она никогда не бывает снизу, эта тварь, эта демоница, и хуже всего то, что ему это нравится: нравится, как она накатывает на него, точно морская волна, как её руки жгучими медузами скользят по коже, как победно вздымаются её груди, когда она выгибается от предельного наслаждения, и как бесстыдно она облизывает пальцы, только что касавшиеся их соединенных естеств. И она знает слово, предательское, чудовищным усилием не срывающееся с его искусанных губ. «Ребекка». Отныне — и навсегда, покуда смерть не разлучит их.