Гаррота

— Эй, Смит, к тебе пришли. Громыхнул засов, послышался глухой постук каблуков по грязным плитам. Так двигаются только разведчики, обувь у них легче и гибче той, что носят остальные армейские подразделения. Чтобы ничего не мешало, не добавляло веса. Так двигается только он. Эрвин открыл глаза. И улыбнулся. Ривай стоял на пороге его камеры, поводя носом, и смотрел мрачнее обычного. — Принесите горячей воды и полотенец. В ответ заржали. — Не нужно, Ривай… — Это к Главнокомандующему надо идти, — растягивал слова один из полицаев. — Вы же хотите, чтобы командора узнали, когда он пойдёт на эшафот, — полувопрос-полуутверждение. Капитан смерил взглядом конвой. Те поухмылялись, но под тяжёлым взглядом маленького капитана поутихли. Один вякнул: «Не командор он больше!». Другой попятился и исчез в сумраке коридора. Умел Ривай так смотреть, что в желудке всё переворачивалось и хотелось бежать далеко и долго, прятаться по норам. Эрвин уселся на койке, звякнули кандалы. Ривай сжал губы в ниточку, а этот придурок всё лыбился! — Рад тебя видеть, — Эрвин положил руку ему на бедро. Мышцы в момент затвердели. Грязная ладонь на белоснежной ткани форменных брюк, корка поверх незаживающей натёртости на запястье под наручниками. Кощунство! Эрвин всегда был красивым. Опрятным до скрипа, чем страшно бесил Ривая поначалу. Хотелось изукрасить его холёную морду, повыдирать золочёные волосы, переломать утончённые пальцы ухоженных рук, изрезать всего, чтобы белоснежные, скрипучие от крахмала одежды окрасились в красный, а после заскорузли бурым. Не бывает таких идеальных. Таких красивых. Умных, правильных, симпатичных всем и каждому. Бывает. Ривай постепенно узнал, что за этой идеальной формой скрывается сила, расчётливость и настоящая холодность. О которой сам он мог только мечтать. Дьявол Смит, что бросает детей в пасти Титанам, обманывая сладкими речами о героизме и свободе. Узнавал всё больше, каждую грань смаковал, каждую привычку, странность. За любопытством пришло понимание, восхищение, а за ними ещё более странное, страшное чувство. Болезненная привязанность. Ни шагу без тебя. Нужно быть рядом, видеть, слышать, упоминать в разговоре. Это нормально, ведь так? Они разведчики, и почему бы им не упоминать своего командира? Самого лучшего, талантливого стратега, бесстрашного лидера. Защищать. Любой ценой. Будь то привет от Кенни Жнеца или дурацкие придворные игрища, что могут запятнать честь офицера. С последним Эрвин сам справлялся успешно. А вот с Кенни… Ривай не раз сталкивался с теми, кого играючи, ради смеха, подсылал дорогой дядюшка. Половина шрамов на его теле оставлена наёмниками. Людьми, не титанами. Эрвин всё знает. Не спрашивая, всё разгадал. Когда перешли Рубикон, тот долго и упорно изучал обманчиво хрупкое тело Ривая. Руками изучал, губами, языком, чем доводил Сильнейшего воина до полубезумного состояния. Заставлял кричать не стесняясь и течь беспрерывно. Впервые без дрочки Ривай кончил под ним, а после лежал едва живой, огромными глазами смотрел на Эрвина, на пошлые плевочки на его плече и груди, а тот только пофыркал и продолжил изучать, выцеловывать жилистые ноги капитана — тогда ещё капрала — восхищаясь его силой севшим голосом. Демон Смит, что пожирает людей и их души, подчинял себе мягко, играючи. Или громогласно побуждал людей на битву с предрешенным финалом. Главное, слушать, слышать, верить, довериться без сомнений. Не думать. Любой из старших офицеров готов за него голову сложить и не только свою, при этом прекрасно понимая, на какие жертвы тот способен. Сейчас Эрвин был грязным, в подживающих синяках, смердел как лисица в жаркий день, щурился близоруко от постоянного сумрака, что сейчас прорезал свет толстой свечи. Казался мягким и беззащитным. Будто пьяный, смотрел на Ривая так откровенно, что делалось не по себе. Принесли воду. Ривай нарвал тряпиц из чистой холстины. Эрвина распрягли из кандалов, только на правой щиколотке оставили. Он разделся, разодрал брючину, отбросил смрадные тряпки в угол. Ривай не отвернулся, смотрел, пока тот мылся. Каждый ушиб, каждый синяк и царапину подмечал на светлой коже, мстительно запоминал, уже лелеял образы расправы над теми, кто посмел посягнуть на его. Эрвин ёжился и шипел сквозь зубы, проходясь горячей от кипятка тряпицей по едва затянувшимся ранам и ушибам. Его только при аресте измордовали от души, выпустили пар. За все насмешки над военполом, за то, что нос задирал и откровенно презирал полицаев. За то, что работать заставлял, и за попытку переворота, за саму революцию, что напрягла и усилила волнения, прибавив работёнки! За то, что впустил в город титанов. За каждое несчастье, в котором хоть очень косвенно, но был виноват. Правда, били только в первый день. Главнокомандующий всея армией запретил калечить. Ну, там руки ломать, рёбра или в задницу лезть. За две недели всё почти затянулось. Отмылся, уселся мокрым задом на тощий матрас на железной койке. Подставился под ловкие, вечно холодные руки Ривая. Тот водил лезвием по щекам, по скулам и линии подбородка четким движениями, без спешки или сомнений. Эрвину не нравилось, что тот не смотрит ему в глаза. Никак не поймать его взгляд. Ривай отвернулся, чтобы вытереть лезвие о чистую тряпицу, что накинул на запястье. Эрвин положил руки ему на пояс. Развел колени, притягивая ближе. Ривай вопросительно повёл бровью, но тот только головой качнул, мол, всё в порядке, продолжай. Ривай старался не отвлекаться, но всё равно соскальзывал взглядом по широкой груди вниз, к крепкому животу и расслабленно лежащему члену. Щекам стало горячо. Эрвин всё заметил, хитро сверкнул глазами. Идиот! Не время же… В ворохе чистой одежды, что Ривай принёс с собой, нашёл боло. Галстук-боло, знак отличия и командорской власти. Сам камешек, прозрачный, будто слеза, аметист, на черном рынке ценится дорого, а если прибавить легенду, кому он принадлежал, можно сорвать настоящий куш и пару лет жить безбедно. — Вот, отдай им. — Даже не подумаю. — Это приказ, капитан. — Ублюдок прав, — Ривай кивнул в сторону решётки, за которой лениво перебрасывались в карты часовые. — Ты больше не командор и… — И ты мне больше не подчиняешься. Ривай еле смог выдержать его взгляд. Такой расслабленный, с искрой похоти. — Ты ни черта не понимаешь, что сейчас творится, Эрвин. — Понимаю. Не хуже тебя. Но ещё есть время, — пальцы Смита прошлись по рёбрам слева, подцепили ремень привода, оттянули и шлёпнули легко. — Иди, отдай. У меня таких целый ящик. — Врёшь. — Ящичек. Ривай дрогнул всем телом. Опять улыбается! — Чтоб ты провалился… — отобрал висюльку. Подошёл к прутьям, протянул начальнику караула. — Оставьте нас, — распорядился Эрвин, сидя голым задом на грязной койке и утирая мыльную пену с лица. Ривай вернулся, когда коридор опустел. Всё равно ведь сидят в соседней, незанятой камере, всё слышат, суки. Заговорил, понизив голос: — Ты хотел… — Тебя. Кусачий, грубый поцелуй до крови, до низких стонов, постепенно становящийся глубоким, страстным и нежным одновременно. Дышать тяжело. — Хочу тебя. Сейчас. — Но… Эрвин… …тут грязно, сейчас не время, я грязный, у нас нет масла — и ещё с десяток предлогов отказать так и вертятся на языке. Звон цепи как насмешка. Почти привычно. Как бы Эрвина ни морили голодом, как бы ни пытали, а сил удержать Ривая, подхватить, поднять над грязным полом у него хватает. Как тогда поднял и вынес из Подземного города, опутав жадными руками и ремнями привода. — Псих… натуральный, ах… псих! Изголодавшийся Эрвин обычно действует резко, торопливо. Риваю это нравится. Ощущать эту невероятную силу, одержимость на себе. Когда его ломает, когда его ломают. Это ощущение заводит не хуже самих прикосновений и жёстких толчков. Кто вякает, что Смит — Демон, никогда не испытывал на себе разбуженную страсть этого ледяного истукана, после жарких рандеву с которым ломит тело, синяки и укусы сходят неделями, потому что Эрвин не даёт им затянуться, обновляет при любой возможности. Сейчас Эрвин тоже напорист, сам ведёт, не позволяет увернуться. Берёт сильно, но не торопится, двигается жёстко, но держит бережно. Ривай цепляется за прутья кровати и стонет во всю глотку. И плевать, что их слышно на всё подземелье. — Эрвин… стой… я хочу… — Знаю… Смит выходит, разворачивает Ривая на спину и втискивается вновь. Медленно, скалится, жмурится, стонет на выдохе. — Подожди! — Ривай цепляется за мощное плечо, пытается оттолкнуть. На животе и в паху Эрвина алые брызги. Странно, но Ривай не почувствовал, что порвался. — Не бойся, это моя. Эрвин улыбается бледно, показывает правую руку. Между указательным и большим пальцем изгрызена мякоть, сочащаяся кровью. — Смазки-то нет, а языком ты мне не позволил… Ривай смотрит огромными глазами на Эрвина, и губы жжёт от непрошенных слов. Банальных, слащавых, неуместных. От брани, самой грязной, которой нельзя нахвататься на чистеньких улочках столицы. Эрвин всё знает. Он держит любовника бережно, прихватив под спиной, пачкает светлую кожу красным, горячим. Смотрит в глаза, двигается неспешно, чтобы Ривай прочувствовал каждый сантиметр, его жар и желание, как его растягивает и заполняет. — Люблю тебя… — срывается-таки с губ, когда становится совсем невыносимо от этого жадного взгляда светлых глаз, что чернеют и блестят, как тёмный, благодатный омут. И льётся, и повторяется:— Люблю, люблю, люблю… От этого внезапного признания Эрвин совсем слетел с катушек. Растерял всю свою заботу, к радости Ривая озверел, выбивая из его тела крики вперемешку с придушенными стонами и мольбами. Потом долго ещё дрожали в объятьях друг друга, не в силах расцепиться. — И я тебя. — Ммм? Эрвин приподнял голову, что устроил на плече Ривая, поцеловал у левого, истерзанного соска. Тот лишь устало поёжился. В сумрачной холодной камере, в неясном свете почти оплывшей свечи, на узкой койке, на грязном матрасе, набитом гнилой соломой, в крови и семени, в тесных объятиях лежат освободители человечества. Даже смешно. И Ривай смеётся. Тихо, хрипло. Кто его не знает, решил бы, что это кашель или карканье. Эрвин тоже улыбается, расслабленный, сытый. Поглядывает иногда на искусанные губы Ривая, что обозначились болезненно-ярко. Потирается гладко выбритой щекой о его грудь. Завтра казнь. Но сегодня всё хорошо. Завтра его разведчики возьмут штурмом Митру, освободят маленькую леди Рейсс, и возможно, даже успеют к Эрвину на казнь, дабы спасти любимого командира. Всё завтра. *** План был прост как три пфеннига. Эрвин сам его разработал. Выслушав его, Ханджи невесело усмехнулась: — Любишь ты эти игры в самопожертвование. Можно ведь отправить за решётку кого-то другого. — Я не могу принудить стороннего, приказать тоже не могу. Людям нужен символ. — Скромность — твоё главное украшение, — не унималась учёная. Она злилась, оттого ёрничала больше обычного. Кивнула в сторону Ривая. Тот, мрачной тучей сидевший в углу, подался было вперёд, но Эрвин тут же осадил его немое предложение, при этом послав Ханджи свирепый взгляд. План заключался в рокировке: Эрвин позволяет себя арестовать за государственную измену, отвлекает внимание на себя. Тем временем разведчики разоблачают самозванцев на троне, их грязные дела и преступления, совершённые руками Первого отдела полиции. Свергают лже-монарха и сажают на трон истинную королевскую кровь в лице малышки Хистории. Где-то между делом освобождают командора и прочих узников совести. *** — Я оставил у Ханджи письмо для тебя. Ривай долгое мгновение молчал. Развернулся, и Эрвин едва удержал себя на месте, такой злобой полыхнули глаза его капитана. Хлёсткая пощечина обожгла щеку, и супротив логике на душе потеплело. Ривай заскрежетал зубами, еле сдерживаясь. Он выдирался и царапался точно дикая кошка, пока Эрвин прижимал его к груди, баюкал и укачивал. — Если они не смогут, то я сам тебя порешу, понял? Эрвин угукнул с улыбкой. — Я вытащу тебя. — Я буду ждать тебя на Главной площади. Одетый в чистое, умытый и посвежевший, Эрвин сидел на тощем казённом матрасе и ждал следующего акта представления. Но всё медлил, не хотел отпускать Ривая. За решёткой послышались шаги, бряцанье оружия. — Пора, голубки, — опять мерзкие насмешки. Но уже плевать. Всё получится, а эти ублюдки буду жрать землю сегодня к ночи. *** — Знаешь, капрал… — Капитан. Дариус Закклай отметил, но поправлять себя не стал. — Во всех историях есть парни хорошие и парни плохие. Ривай поморщился. Начинается! Но так даже лучше, больше времени. Так что он будет покорно стоять и слушать этот стариковский бред. — Плохие люди, антагонисты в историях… ты же знаешь, что значит «антагонист»? — Да, главнокомандующий, знаю, — ответ прозвучал спокойно. — Эрвин хорошо тебя выучил. Вымуштровал, окультурил. Сделал почти человеком. — Так что там с антагонистами? Закклай хмыкнул себе в бороду. — Они всегда начинают запугивать главного героя, что уничтожат его или весь мир, возможно, дорогого ему человека, раньше времени. Даже присказка такая есть: хочешь, чтобы твой план сработал, — молчи о нём. Ривай сделал шаг вперёд. Ещё и ещё один. Тело стало как деревянное. Суставы не сгибались. — Всегда любил такие истории, где зло побеждает. Их не так много, настоящая редкость. Благодаря им я понял, как не надо поступать, чтобы твой план удался. Ривай остановился перед столом генералиссимуса. Закклай всё так же сидел вполоборота к нему и смотрел отстранённо в яркое пятно окна. — Как только ты покинул камеру, приказ привели в исполнение. Ривай торопливо обогнул стол и прилип к стеклу. Главная площадь. Деревянный помост и беснующаяся толпа. Деревянный каркас и две петли. Два мешка в руках палача. Двое приговорённых. Высокий, статный мужчина и хрупкая, чуть сутулая девушка. Он стоит, гордо воздев подбородок, она тоже стоит ровно, только плечи слегка дрожат. — Я подумал и решил, что ещё рано. Недостаточно глубоко король закопал себя в дерьмо. Нужны ещё мученики, чтобы потом сделать их флагом или символом… Ривай рычал, стискивая пальцы на крупной шее Закклая. Тот пускал слюни на окладистую бороду и хрипел, давясь смешками. Вырваться даже не пытался. — Всю разведку… пусть её не станет… Пусть люди сами себя пожрут! Они недостойны спасения! Недостойны свободы!.. Клинок танцуя лёг в руку, лезвие прошлось снизу-вверх, вспоров грузное тело. Брызнула кровь. — Здесь есть приводы? Говори! — У тебя… совсем не осталось времени, капрал… и приводов здесь тоже нет. Расслабься… Тебе нет места в этом мире, и ему… этому драному мечтателю тоже. Ривай распахнул окно и вспрыгнул на широкий подоконник. Порывом вкусного весеннего ветра едва не зашвырнуло обратно в кабинет. Позади него хрипел еле живой старик, с вырванным языком и перерезанными сухожилиями. Не уйдёт и на помощь позвать не сможет. Так и издохнет в своём кресле, со своей властью. Толпа внизу притихла. Эрвин говорил. Его слова были полны прощения и доброты, побуждения бороться с тварями, что взяли человечество в плотное кольцо. Голос его лился над площадью, над головами зевак и солдат, и даже малышка Хистория забыла, что напугана и не хочет умирать. — Говори! Говори ещё… Мне нужно время, — шептал лихорадочно Ривай, осматривая пространство вокруг. Без привода не взлететь. Но по лестницам и дорогам ещё дольше! Тем более сейчас, когда вся площадь оцеплена живой стеной из жадных до крови Демона праведников. Эрвин верил, что Ривай может парить в воздухе без крюков, тросов и хитроумных механизмов. Кушель рассказывала маленькому Риваю о людях, что летают по небу, как на крыльях. Маленький Ривай впервые не поверил маме, но с замиранием сердца следил, как солдаты Гарнизона легко взлетают на Стену. Ради этого зрелища стоило рисковать, пробираясь заваленными туннелями, выискивая лазейки наверх. Ривай оттолкнулся и прыгнул. Заскакал с крыши на крышу, мчался, оскальзываясь на влажных черепицах. Плана у него не было. К чёрту планы! Охраны по периметру достаточно, оружие есть только у него. Значит, нужно раздобыть ещё, на месте. Укрыться можно под помостом, там как раз свободное пространство, куда сбрасывают покойников. Место это забито плотными досками с трёх сторон, сносное временное убежище от пуль. — Стой… нет… Стой! — Ривай орал во всю глотку и нёсся вперёд, но его голос тонул в гвалте возбуждённой толпы. Кто-то кинул камень и промазал. Кто-то выкрикнул: «Хватит болтать! Отдайте нам девчонку! Девственниц нельзя вешать!» И дурман рассеялся. Магия слов Эрвина Смита, что почти отравил своим ядом толпу, рассеялась. — Нет! Не смей! — не пойми кому орал Ривай, взобравшись на крышу дома, что полумесяцем опоясывал Главную площадь. Эрвин качнулся к побелевшей от ужаса Хистории, что крутила головой, точно птичка, в надежде на внезапное спасение. Сказал что-то, и она вдруг бледно рассмеялась. Нашла то, что искала. Эрвин обернулся. И тоже увидел. Улыбка было озарила его лицо, но тут же истаяла. — Сейчас! Подожди… ещё немного, — бормотал Ривай, поймавший взгляд, он переставлял сильные ноги на автомате по уже выверенному в мозгу маршруту. Он уже на краю. Осталось спрыгнуть вниз, на открытое плато перед воротами, откуда привезли смертников. Перебить солдатню, поднять панику, отвлечь, отнять, стащить с эшафота, укрыть собой… Моё! Эрвин хмурился и едва приметно качал головой: «Нет. Нельзя. Уходи!» Его лицо, смелое и открытое, поглотил чёрный мешок. Толпа радостно взревела, когда палач накинул ему на шею петлю. Короткие слова молитвы. Резкий щелчок рычага. Короткий миг невесомости. И бьющееся в предсмертных судорогах тело. Его крик поглотил вопль бесноватой толпы, что хлынула к помосту, проминая ограждение из полицейских. Кто-то дёрнул Хисторию за подол холщового платья, девушка пошатнулась, упираясь босыми ногами в деревянный настил, и людская волна поглотила её. Что-то происходило, что-то вышло из-под контроля, будто сорвало все рычаги. Люди бросались друг на друга, на солдат, грызлись и драли друга на части. Оставшиеся полицейские кинулись к выходам с площади, расталкивая толпу. Кто-то нажал на курок, и в цепной реакции каждое ружье и револьвер подали голос, тут же находя себе мишень в плотно сбитом человеческом тире. Ривай взлетел на помост, чиркнул ножом по верёвке и нырнул в люк вслед за Эрвином. Стащил петлю, разодрал мешок. Только на полсекунды замешкался. На автомате делал то, чему обучила его Ханджи. Давил ритмично на грудь, зажимал нос и, прижавшись губами к тёплым губам, вдыхал насильно воздух в лёгкие. — Не смей… не бросай меня… только не ты! … Под руками тихо хрустнуло. В какофонии криков и выстрелов не услышал, но почувствовал, как треснула кость. Ребро сломал. Может, даже два. — Ничего, заживёт… Знаешь, сколько мне рёбер ломало? Знаешь, конечно, всё знаешь. Сам ведь в лазарете к койке привязывал, чтобы не сбегал на тренировки… Заживёт! Будешь как новенький. И больше от меня ни на шаг. Не пущу. Слышишь, Эрвин… Эрвин?.. Через десять минут подоспели резервные войска Военной полиции, пригнали даже два отряда Гарнизонных войск. Через полчаса удалось всех разогнать, но до самой ночи Митра бурлила, точно переполненный адский котёл. Стая чёрных королевских воронов сделала круг почёта над столицей и вернулась на насиженные места на городских стенах в ожидании богатой трапезы. В их влажных чёрных глазах отсвечивали серебряным лезвия разведчиков, что неслись за своим командиром.