S.O.S D'un Terrien en Detresse

      Он понимает, что руки дрожат, потому что и без того отстойного качества видео на экране планшета начинает прыгать перед глазами, превращаясь в размытое пятно. А всего-то стоит взгляду зацепиться за знакомую фигуру, пролетевшую от борта к борту на такой скорости, что ничего не разглядишь. Ни костюм, ни выражение лица. И всё равно сердце заходится, прыгает под самое горло, мешает дышать нормально. Хочется, чтобы скорее свалил уже из КиКе Понсар, и увидеть того, ради кого сбежал с тренировки и сидит теперь в пустой раздевалке, вцепившись в планшет и вслушиваясь в невнятный говор комментатора с отчётливым французским акцентом, звучащий в наушниках. И забывает, как дышать, когда тёмная фигура замирает, скрестив руки на груди. Особенно тёмная на фоне расцветивших лёд ярких пятен солнечного света, льющегося из окон.       Звучат первые прохладные аккорды клавишных и он тянется вверх, то ли взывая к небесам, то ли желая взлететь. Начинает свой танец. Язык не поворачивается назвать то, что он показывает на льду, сухим словом «катание». Он всегда танцует, каждым движением оживляет музыку, каждым шагом, поворотом, взмахом рук. Взлетает в сальхов – и хочется зажмуриться от страха. Докручивает, выезжает, не идеально, но без падения и касания. Делает круг, утопая в свете, золотящем кончики растрёпанных волос, лезвия коньков, ложащемся на смуглую кожу тёплыми рыжеватыми отсветами. Зрелище завораживает. Так, что мозг лишь автоматически фиксирует недокрут на тулупе и грязное приземление, а взгляд прикипает к нему. Самыми важными кажутся не технические элементы, а эмоции, пронзительные и чистые, которые он вкладывает в каждое движение. Снова сковывает страхом от захода на аксель, размашистого, красивого, как всегда у него.       Вчера хотелось крушить всё вокруг и рыдать, потому что его триксель казался константой, чем-то незыблемым и падение больно резануло по сердцу. Сегодня выкатывает, всего день прошёл, а он уже стиснув зубы, превозмог слабость. Хочется наплевать на всех и кричать на весь ледовый, чтобы только стоял, чтобы не смел падать. Ещё больше хочется быть там и кричать это лично ему, чтобы услышал и понял, что не один, что хрень это всё, про гордость и про то, что сам справится. Не кричит. Только стискивает кулаки сильнее и шепчет под нос, жадно вглядываясь в дорожки, в кораблик, которому недостаёт привычной лёгкости, но он потрясающе красивый и так, в каждое вращение. В то, как висит надо льдом яркая туманная дымка и следует за ним его тень, как вспыхивает рыжий ореол вокруг тёмных волос и широких плеч. Судорожно вздыхает, когда он не докручивает каскад и едва не падает, лишь чудом успев подставить руку. От финальных двойных подкатывает уже к горлу и губы трясутся. Всё равно, что текут слёзы, что изображение мутное и нечёткое, он чувствует, он всё чувствует, этот полёт, взрыв эмоций, яркий, накрывающий с головой. Музыка пробирает до костей, и он вместе с ней, воплотив в невозможно маленькой на фоне почти пустых трибун и ледяного полотна фигуре, каждый аккорд, каждое слово, катаясь с таким надрывом, с такой силой, что невозможно остаться равнодушным. Всё это вонзается иглой в сердце, застилает слезами глаза и не даёт сделать новый вдох.       В слезах, что душат до самого финального вращения, до того, как он замирает, воздев руку к высоким сводам арены нет отчаяния или печали. С ними уходит тоска последних двух месяцев, с ежедневным тихим и решительным: «Юра, я справлюсь, тебе не нужно прилетать». Страх, вдруг всё, это конец и больше никогда им не выйти вместе на лёд в соревнованиях. Они смывают все дурные мысли, каждый кошмар, каждый день, полный отчаяния, от фото, засмотренных до дыр, на которых голубой фиксатор, вокруг лодыжки кажется приговором. Остаётся только гордость, пьянящий восторг от того, что он смог, всё смог, самый лучший, несмотря на падения и ошибки. И через неделю они встретятся, здесь, в России и тогда можно будет обнять его и подколоть, что поверх костюма для произвольной программы вовсе не обязательно было надевать рыболовную сеть. – Ах вот оно что, – раздается над ухом голос Никифорова. Юра вздрагивает и пытается незаметно утереть слёзы и закрыть экран, на котором Отабек дожидается своих результатов. Поздно. Виктор успел увидеть всё. – И как? – Охуенчик, – севшим голосом.       Шмыгает носом и откашливается, вытаскивает наушники, не дослушав. Похер какое место, для него Отабек всегда первый. Особенно сейчас, после того, как за два месяца оправился от тяжёлого разрыва связок. Пообещал и выполнил обещание, не то, что некоторые. Хоть и бесил своей непрошибаемостью, ещё и деда уговорил категорически не пускать Юру ни в Корею, ни во Францию. Впрочем, в Ниццу Юра не поехал бы и сам – боялся разреветься прямо у борта, едва увидев Отабека и опозориться на весь мир. – Прекрасно, что Отабек смог так быстро реабилитироваться. И отрадно видеть, что ты так переживаешь за друга. – Свали. Ты чё припёрся вообще? – огрызается Плисецкий. – Яков сказал тебя найти. Тренировка не закончена, Юрио. – Щас вернусь. Умоюсь только, – Виктор недоверчиво хмыкает, но всё-таки уходит, оставляя его одного.       Юра выходит на лёд через пять минут, оставив в раздевалке полотенце с мокрыми следами от умытого лица и телефон, с наскоро набранным сообщением: «Люблю тебя, придурок. Ты был лучшим. Встретимся на Капе».       И только это важно.