Всё павшее (All That Fall)

— Воитель... Вздох сорвался с его губ, и он вцепился в алые, запятанные кровью простыни. Он вжался лбом в матрас, губы приоткрылись в исступленном наслаждении, а мышцы на его спине вздувались с каждым толчком человека — нет, примарха — позади него. Его лицо, спина, грудь — каждый дюйм его тела был покрыт красным, благословенное вещество пылало на его обнаженной коже, пятная разъемы, отчего те начинали блестеть. Руки Хоруса размазывали кровь по нему, сжимаясь на его бёдрах, боках, груди, скользя взад и вперёд с каждым следующим толчком. Эреб почти мог ощутить на вкус отчаянное безрассудство в его движениях. Глаза Хоруса пылали светом нечестивых энергий — энергий, которыми Эреб сам напитал его. Он не знал, сколько прошло времени с тех пор, как он вошёл в комнату, где Хорус возлежал на белых, нетронутых простынях. Он вспомнил предвкушение во взгляде Хоруса. Впервые Эреб предложил ему такой ритуал вскоре после того, как они покинули Давин, и Хорус не сразу одобрил эту идею. Воитель не доверял Эребу; не в общепринятом смысле этого слова. Но он верил ему. Он полагался на его слова, потому что... Зачем бы Эребу лгать ему? Но сколь бы серьёзным ни был этот изъян в его представлениях об Астартес, Хорус не ошибался в том, что Эреб не лгал ему. Эреб просто утаивал наиболее неудобные истины. Как, например, о том, что ритуал сделает с ним: помимо того, что одарит могуществом и близостью к Имматериуму. — Прошу, расслабьтесь, — сказал он, забравшись на постель и нависая над Хорусом, поставив прямо рядом с ним каменную чашу с кровью и погрузив туда палец. Он начал рисовать: круги, звёзды, иные символы, неведомые Хорусу. С большим тщанием — и менее размашисто — он выписывал целые строчки, покрывая ими живот примарха. Ему было не слишком удобно. Ноги разъезжались, а одежды собрались складками, прилипая к телу, когда он оседлал бёдра Воителя. Он ощутил, как взрагивает под ним тело Хоруса, и должен был вовремя остановиться, чтобы не придавить сильнее. Ощущение силы переполняло его, могущественное в своем соблазне, и всё же он возобновил работу, по видимости не поддавшись ему. — Оно так и должно жечь? — спросил Хорус тоном светской беседы, но в его голосе чувствовалось напряжение. Эреб не прерывал своего напева, тихого и непрестанного шелеста-шепота в глубине разума Хоруса. — Да, — ответил Эреб. Он удержал себя от желания наклониться ближе и разрушить всё то, что выписал на Воителе, и вместо этого продолжил свой труд. Он облизал губы, и песнопение продолжилось. Хорус уплывал в странное, дурманное блаженство, какого ему не доводилось испытывать прежде. Здесь крылось нечто несомненно духовное. В светском Империуме, где царили наука и разум, не было места духам, не было места для божественного и сверхъестественного. И всё-таки оно было здесь. Он всем своим телом ощущал свет, восприятие обострилось, как никогда, целый мир одновременно размывался и обретал предельную чёткость. Реальность перестраивалась по краям его зрения. Он рассмеялся — едва слышным, рокочущим низким звуком. Так хорошо было: ощущать эту мощь. Он осознавал всё вокруг себя — так, словно прежняя жизнь прошла вся в тумане, и только сейчас его зрение прояснилось. Приглушенное освещение слепило глаза, простыни были мягкими, запах крови щекотал ноздри, язык подрагивал от медного привкуса в воздухе, и... И Эреб был напротив него, излучая телесный жар, тени следовали за каждым его движением, и письмена у него на лбу двигались — или только он сам?.. Хорус не был уверен. Голос Эреба наполнял разум, его бёдра стискивали бока, его пальцы... И его слова. Мягкий голос, пробивающийся сквозь все покровы самообладания, порядочности, учтивости, обращаясь напрямик к воинственному, жаждущему крови чудовищу в самой сердцевине его существа. Не Эреб вынудил Хоруса пасть; он просто... ускорил процесс. Тем более, что Хорус вовсе не «пал». Он возвысился, отбросив кокон, созданный для него отцом. Путы навязанной морали, внутри которых ему было так уютно существовать. Истина же была в крови. В насилии. Она всегда была здесь, прямо перед его глазами, но он отрицал её. Он цеплялся за свет; за красоту, какой видел её отец. Его глаза сосредоточились на силуэте над ним. Поза была знакома ему, в отличие от человека. Меньше ростом, широкоплечий, с явственно напряженными мышцами. Бескрылый. Тёмный. В Эребе не было ничего нездешнего; он выглядел целиком плотным, основательным, осязаемым. Благодаря капеллану мир вокруг него делался чётче, тогда как от присутствия брата словно подёргивался дымкой. Сангвиний был подобен солнцу, тогда как Эреб... Эреб был вечной, ледяной чернотой космического пространства, острым запахом темной земли, жаждущей в конце концов пожрать всё. Он вздрогнул. Мертвенно-черные глаза — столь непохожие на голубые, исполненные бесконечного снисхождения, — смотрели прямо на него. — Воитель?.. Хорус сделал глубокий вдох. — Да? — его голос звучал грубо, почти невнятно, переполненный плохо скрытым желанием. Капеллан обмакнул пальцы в кровь и осторожно склонился над примархом, чтобы рисовать у него на лбу, поверх век, на щеках и на переносице, и капли падали на ложе, пятная его: красные на белом. Эреб слез с постели и выпрямился. — Прошу, взгляните, — прошептал он. Хорус медленно поднялся и встал в полный рост. Кровь закапала с рисунков, стекая по изгибам его мышц, окрашивая свободные, телесного цвета штаны и опоясывая его бёдра тёмно-алым. Эреб подвёл Хоруса к зеркалу и отвернулся, позволяя ему насладиться собственным отражением. Красный. Так много красного, подумалось Хорусу. Его глаза поразительно ярко смотрелись на раскрашенном кровью лице, его торс весь целиком блестел от этих узоров. При взгляде на них что-то переворачивалось у него внутри. Именно на это он обязался? Вся эта кровь... Эреб словно бы неким колдовским образом уловил его мысли и спросил: — Каково это, Воитель? Вся эта кровь... И что в ней такого? Или дело лишь в том, что это должна быть кровь его братьев или его отца? Разве это делает её менее подходящей, чем кровь безымянного бунтовщика? Эреб говорил, что разницы нет. Что его Боги принимают любую кровь, неважно, кем она пролита. Хорус совершал преступление. Он знал это; сознавал с того самого момента, как умертвил людей на своём собственном корабле. Но разве он не совершал преступлений прежде? Разве не истреблял народ за народом, чуждую расу за чуждой расой? Теперь же... Теперь же он мог вершить резню во имя себя самого. На краткий миг легчайшая улыбка легла на его губы. — Хорошо. — Должен ли я продолжать? — спросил Эреб тем же самым тоном, который впервые заставил Хоруса обратить на него внимание. Его восхищало это... оружие в форме человеческого существа. Превосходно отлаженное, созданное лишь для того, чтобы нести хаос. Хаос. Он столь часто слышал это слово с недавних пор. И Хорус желал, чтобы это оружие легло ему в руку, чтобы он мог направлять его туда, куда пожелает. — Тебе позволено. Эреб подвел его обратно к постели и заставил сесть, а затем устроился на коленях позади него, осторожно нажимая ему на спину. Ткань его одежд с шорохом скользнула по коже Хоруса. Он шептал теперь на странном языке, которого Хорус не мог ни прочесть, ни понять, но от звуков которого всё равно вздрагивал в предвкушении. Эреб рисовал на его спине, точно так же, как ранее на груди. Будь Хорус чем-то меньшим, чем примарх, он ни за что не заметил бы ни сбивчивое дыхание Эреба, ни напряженность в его движениях, ни дрожь в его голосе. Хорус мог понять всё это — но он ждал. Ждал, пока Эреб закончит работу — ибо без этого, без ритуала, без действия, всё будет впустую. Он наклонился вперед, давая Эребу больше пространства для действий. Его спина вздрагивала, кровь горела на его коже, жар бежал сквозь него, пронизывая до костей. Как бы сложно ни было это вообразить, но он столь сильно сопротивлялся утрате самоконтроля, что едва не потерял из виду всё, что его окружало. Только услышав голос прямо над ухом, Хорус вновь осознал, где он. — Воитель?.. — Да? — шепнул он в ответ, разомкнув безупречные, окровавленные губы. Следующее, что он почувствовал — прикосновение кожи к коже и руки, неторопливо обвившиеся вокруг его шеи. — Готово, — сообщил Эреб, едва ли не ободряюще, и это было всё, что хотел услышать примарх — прежде, чем повернуться и схватить Эреба за поясницу. У капеллана вырвался вздох; его одежды распахнулись, кровь размазалась по торсу. — Подождите, — остановил он Хоруса, хотя и с трудом, забыв прибавить титул — но Хорус, казалось, не заметил этого или не захотел замечать. Эреб обеими руками поднял чашу и улыбнулся. Хорус смотрел на него, запечатлевая это выражение лица в своем разуме — а затем Эреб перевернул чашу над головой примарха, глядя на то, как медленно расплываются нанесенные им письмена, как кожа дюйм за дюймом покрывается густыми алыми струйками. Хорус запрокинул голову, позволяя последним каплям падать себе на шею, и разомкнул губы, чтобы поймать часть из них ртом. Ещё несколько драгоценных мгновений Эреб глядел на кровь, стекающую по твердым мышцам, липнущую к ним, прежде чем сократить дистанцию, прижимаясь сухими губами к губам примарха. Согласие не заставило себя ждать, и хватка на его пояснице была исполнена такой уверенности и мощи, какой только могло обладать смертное существо. Хорус с силой толкнул его обратно на матрас, и Эреб вцепился ему в плечи: руки окрасились кровью, а губы искали губ примарха с неистовством загнанного зверя. Хорус был ничуть не изыскан, его поцелуй, как и всё остальное в нём, подавлял — ослеплял великолепием. Медный привкус на вкусовых рецепторах казался оглушительным — Эреб мог ощутить жизни всех тех, кому принадлежала эта кровь прежде. Верность... предательство... боль... жертвоприношение... Всё это лишь сильнее распаляло его, кровь была единственной смазкой между ним и примархом, и — жар, жар, давление, толчок, нервы дают осечку... Он застонал, громко, не сдерживаясь, хотя бы сейчас опьяненный ощущением примарха на нём, в нём, с ним, — а не трепетом от власти над примархом. Его усталые глаза закрылись сами собой, когда он потянулся губами к шее примарха. С губ Хоруса сорвалось шипение. Завеса, наброшенная отцом, слетела у него с глаз. Вот что значило быть живым. Горячим, пылающим, залитым кровью, с колотящимися в груди сердцами; никаких ограничений, никого, чьи надежды нужно оправдывать, ничего, кроме этой всепоглощающей вспышки наслаждения — и насилия, и распада, и непредсказуемости. Тело Эреба было распростерто под ним: готовое, жаждущее быть взятым, кровь капала с него на хрустящие белые простыни. Хорус не видел ничего, кроме алого, беспредельной красноты, огня, растущего у него внутри. Всё будет гореть, и в пламени грядущих пожаров он вновь способен будет достичь этой нерассуждающей осознанности. Он брал Эреба — снова, снова и снова, тела извивались в едином ритме, бугрились мускулы, натянутые под кожей. Пот и слюна смешивались с кровью, когда они скользили один на другом, не обращая внимания ни на что вокруг. Изголовье кровати разломилось под крепкой хваткой, и кровь непоправимо пропитала матрас, навсегда испортив его. Эреб вскрикнул, длинно и громко, ничуть не заботясь о том, что его могут услышать. Только у него было право так вести себя с Хорусом, и он ничуть не возражал, если все на корабле узнают об этом. Хорус был потерян. Потерян в ощущениях, тонул в этом неизведанном, новом безумии. Он чувствовал себя полным, кипящим внутренней силой, о которой даже не ведал прежде. Они отчаянно поцеловались — медный привкус к тому моменту уже рассеялся. Губы столкнулись, негромкий стон удовольствия — или боли?.. и то, и другое равно возбуждало Хоруса — вырвался изо рта Эреба. Да, они делали это прежде, но никогда оно не было столь всеохватным. Столь... значащим. Следующим же утром после того, как они закончат, во имя Хоруса сгорит целый мир. Первый из миров. Исстван-III. И Эреб помог спланировать эту кампанию — насколько ему было позволено. Когда они оба наконец закончили, утомившись сверх всякой меры, и Эреб более чем уверился, что ещё несколько недель ему будет больно ходить, он позволил Хорусу лечь на него сверху, придавливая всем своим сокрушительным весом. И, впервые за многие годы, Эреб искренне улыбался. *** Им довелось еще раз встретиться среди крови. Еще одна встреча, дабы сковать узы заново. На этот раз Эреб молчит — за исключением глухих хрипов боли и рваного, сбивающегося дыхания. На этот раз уже его кровь покрывает их обоих. Красная, грубая, она течёт равно вне и внутрь. Хорус утверждает себя, как следующего Повелителя Человечества. Воитель и владыка здесь — он; не те силы, что руководят Эребом. Он отдаёт приказы; не Боги. И на единственное мгновение, минувшее, казалось, давным-давно, Эреб не желал ничего, кроме этого. В каждом дюйме его тела расцветает боль. Кожи больше нет. Он смотрит перед собой лишёнными век, налитыми кровью глазами. Губы отрезаны, остались лишь зубы. Металл его бионической руки со скрежетом ударяет по полу, оставляя неглубокие выбоины. И всё же он не кричит. Он скорее позволит себе умереть, чем сдаться. Контроль — контроль никогда его не покинет, что бы ни делали с ним. Хорус изо всех сил вбивается в освежеванное, отвратительное тело. К его неудовольствию, Эреб принимает всё это без слов. Он лежит неподвижно и позволяет Хорусу брать всё, чего тот пожелает, дабы быть довольным; Хорус с исступлением разрывает его внутренние органы, и крови внутри должно быть не меньше, чем снаружи, но он остаётся полностью безучастным. Воитель может ощутить собственную неудачу, и это приводит его только в больший гнев. Эреб никогда не будет его оружием. Он всегда будет принадлежать Им, и Хорус боится. Боится того, насколько близок он сам к тому, чтобы тоже отдаться Им. Но он не сделает этого. Он... сам себе... хозяин. — Это тебе урок, Эреб, — произносит он почти нежно — в сравнении с тем, что делает. — Мне жаль, Воитель, — отвечает Эреб, срываясь на ломкий шепот, когда примарх отодвигается, только чтобы со следующими словами снова вбиться внутрь; от удара по лицу едва не трескаются кости. Эреб ощущает, как натягиваются мышцы на его шее. Хорус видит это. — Мне жаль, — повторяет он. — Простите меня, Воитель... Простите, ибо я никогда не смогу быть тем, чего вы просите от меня. Он не говорит этого; он слишком дорожит своей жизнью. Боги решат их судьбы. Хорус получил благословения от них от всех, и всё же бросает им вызов. И если он продолжит так поступать, то умрёт. Эреб знает это. Он видел десять тысяч путей будущего, возможности расходились вокруг него, словно сеть, и ныне... Ныне столь многие возможности закрыты для них — словно бы их втолкнули на единственную узкую тропу. Если Эреб и ненавидит что-то — так это быть лишенным возможностей. Он со скрежетом сжимает зубы и ждёт. Ждёт, пока Хорус закончит с ним. Пока Хорусу не наскучит попытка его сломать. Кто-то первым потеряет терпение, а Хорус никогда не славился терпеливостью. И вновь он пылает. Хорус заставляет его разбитое, едва ли не умирающее тело корчиться от чистого... чувствования. Он презирает это слово, и все же оно звучит правдиво. Он ненавидит Хоруса с неиссякаемой страстью: за всю его дерзость, всё его самомнение, весь тот потенциал, который таится в нём — и которого тот не осознаёт. Хорус равно ненавидит Эреба: за то, что тот преследует свои собственные цели. Ненавидит за то, что Эреб не живёт ради него одного. Ненавидит его неподчинение, его чрезмерное «я» — а ещё то, что даже здесь и сейчас, освежеванный заживо, избитый до полусмерти, безжалостно изнасилованный, он всё ещё не сломался. Только, как кажется... уступил. Хорус ждёт, пока Эреб не будет загнан в тупик, пока бездна его воли не исчерпается. Но этого не происходит. Хорус выскальзывает из него и поднимается, ни в чем не достигнув удовлетворения. — Засуньте его обратно в доспех, — говорит он низким и грубым голосом, не удостаивая подёргивающееся у его ног тело даже взглядом. Эреб чувствует, как уголки его рта — превращенные теперь в чистую мускулатуру — поднимаются вверх. Пародия на улыбку, неотличимая от любого другого выражения на изувеченном лице, но Эреб знает: он улыбается. И, что для него необычно, не может найти этому причины. Триумф?.. Облегчение?.. Понимание? Когда его вздергивают на ноги, когда доспех, подсоединенный к разъемам на его теле, снова оказывается на нём, низкий, свистящий звук собирается где-то в глубине его горла. Как он мог? Как он только мог подумать, что они могут быть ещё кем-то, кроме как оружием?.. *** — Воитель, — скажет он и почтительно склонит голову. Слово, обращенное к Эзекилю Абаддону, на его губах будет казаться запачканным и пустым. Титул, взятый силой, принятый только ради того, чтобы заполнить пустоту, оставленную предшественником. Абаддон всегда останется тем, кто стоит в тени гиганта, и его титул станет служить лишь подтверждением этому. И тем не менее, он склонится перед ним. Он склонится, как склонялся перед Хорусом. Он будет льстить, как льстил Хорусу. Он будет подчиняться, точно так же, как Хорусу. Он будет благословлять, точно так же, как благословлял Хоруса. Но он никогда не будет так же пылать. Не так, как пылал для Хоруса.