•••
В этот раз, приезжая в Москву, они раскошеливаются на съёмную двушку минутах в пятнадцати ходьбы от метро, потому что ни Рома, ни сам Олег не знают, насколько они тут задержатся, долбя совместные и раздельные дела и гоняя на какие-то, наверняка, съёмки, записи и тусовки. Не хочется ни отелей, ни вписываться к знакомым — хочется приходить когда удобно, покупать дешёвую пиццу и жарить ее на сковородке, чтобы запивать холодным пивом, и спокойно курить на кухне, благо, хозяин квартиры дал добро. Первые несколько дней они носятся по Москве, как ебанутые, с утра до вечера делая дела, а по ночам разъезжаясь кто куда в зависимости от степени усталости — Рома чаще домой, накуриться и рухнуть спать, а Олег бухать и, может, даже трахаться, если не заебется. Посреди ночи он приезжает на квартиру, закатывает глаза от прожжённых дырок в бутылке и пустых зиплоков на столешнице — вышвыривал бы хоть в ведро свой мусор, как маленький, — и валится спать на широкий диван в одной из комнат, а утром встаёт, варит им кофе, пока Рома ищет, че пожрать. И по кругу ещё один день, а потом ещё, Олег шутит, что они похожи на уставших друг от друга супругов, один из которых блядует, а другой торчит, и у Ромы от ленивого смеха немного светлеет усталое лицо. В один из дней они возвращаются домой вместе; на завтра, если все сходилось по датам в олежиной голове, у них было целое ничего, чтобы знатно проебать день, а сегодня уже не хотелось никуда. Они идут к подъезду от метро и очень неприлично ржут, вспоминая, как Игорь Лавров когда-то ебнул Рому со сцены; тогда, правда, Олегу было не очень смешно, тогда Олег матерился сквозь зубы и по-глупому боялся вперемешку со злостью, пока Сащеко торчал в больнице с разъебанной головой, но это все было в прошлом, так что сейчас было не особо важно. Сейчас Рома шёл рядом, иногда проезжаясь рукавом неизменного пальто по его руке, и пачкал подошвы кроссовок в весенней слякоти, с головой было все в порядке, не считая внутренних тараканов, а большее Савченко и не ебало. За пару минут до подъезда Рома вдруг останавливается, как будто резко вспомнив что-то, одергивает воротник и предлагает: — С утра никуда ебошить не надо, пошли затаримся? И Олег, конечно же, соглашается, потому что причин для отказа в его голове просто не существует, и они покупают в ближайшей “Пятерочке” пачку пельменей, сигареты для Ромы и бутылку водки (Савченко смотрит на белое “Хаски” на логотипе и дебильно трясет головой, передразнивая, кажется, что-то из треков одноименного исполнителя). А потом они, наконец, доходят до квартиры, и пока Олег отваривает пельмени, Рома разливает водку по стаканам и сигаретой прожигает дырку в очередной пластиковой бутылке. Савченко, почему-то, не хочется смотреть на весь процесс, и поэтому он пялится на пельмени, помешивая их без особой на то нужды, листает плей-лист в телефоне, чтобы врубить первую попавшуюся хуйню, и выстукивает какой-то мотив по столешнице. Хочется сказать — ты бы завязывал так часто ширяться, братан, но не поворачивается язык, да и он знает прекрасно, что Сащеко и без него понимает, что Олегу не все равно. Поэтому проще вывалить переваренные пельмени в одну большую миску, сесть напротив и загрести один из двух стаканов, глядя, как Рома наконец-то выкидывает за собой мусор, а не оставляет валяться где-то на или под столешницей. Потом они пьют, закусывают пельменями и молчат вперемешку с пиздежом и очередными воспоминаниями о чем-то из прошлого; Олег даже рассказывает про какую-то девчонку, которую подцепил несколько дней назад и которая узнала его только после того, как он, прерываясь от методичного лобызания ее шеи, отвлекся на телефон, чтобы смахнуть входящий от самого Ромы. — Она так охуела от твоей фотки на моей мобиле, что подвисла на полминуты, пока не доперло, — Олег смеется, вспоминая ее лицо, и Рома смеется вместе с ним, громко и почти что краснея от этого, — Расписался ей на ладони и съебал оттуда, в итоге, а ты мне все обломал, скотина. — Я не отвечаю за тех, кого ты ебешь или не ебешь, — отмахивается Сащеко, разливая по их стаканам остатки водки; олегов телефон пищит около плиты об истекающем заряде батареи, прерывая негромкую музыку, за окном чернеет абсолютно ночное небо и, кажется, они оба ощущают себя достаточно пьяными. Олег приходит к выводу, что уж он-то точно, потому что вдруг задумывается над сказанной фразой и, почему-то, на мгновнение искренне недоумевает — а почему за его “ебешь/не ебешь” действительно отчитывается не Рома. — Слышь, Олеж, — прерывает его бессмысленные рассуждения с самим собой Англичанин, и Олег чуть наклоняет голову, показывая, что готов слушать; салютует стаканом, а Рома спрашивает у него, отзеркалив жест: — Ты бы че делал, если бы остался один во всем мире? Олег даже хмурится слегка, залпом допивая водку; вопрос веет чем-то знакомым, и до него доходит, что они на эту тему уже когда-то в абстрактном прошлом говорили, он морщится от водки, заедает последним пельменем и говорит: — Ты же уже спрашивал, Ромка, не чуди. — Так это когда было, может, изменилось че, — Рома жмет плечами в ответ, и даже встает, чтобы убрать пустую посуду в раковину — небывалая странность, думается Олегу, и в этот момент телефон вырубается окончательно, оставив кухню в тишине и слабом журчании воды. Он снова задумывается, и снова не имеет понятия, что ответить — все еще не понимает, что такое это “один во всем мире”, особенно сейчас, когда он торчит тут с Сащеко на съемной квартире, да постоянно, в общем-то, с ним живет, вышвыривает его мусор, позволяет пиздить из своих карманов мелочь на метро, отписывает смс с просьбой купить пожрать, если не успевает, и ходит курить с ним на балкон, когда не холодно и хорошо придумывается что-то вдвоем на свежие головы. — Я не понимаю, как это, братан, — Олег так и отвечает, и Рома снова понимающе хмыкает, совсем, как тогда, и вытирает мокрые руки о штанинины, — Вот вдвоем мы бы с тобой разъебали, знаешь. В этом, как ему кажется, было даже чуть больше, чем простой ответ на заданный вопрос; они, вообще-то, мало говорили на тему взаимоотношений и прочего, потому что Олег, например, был в Роме уверен даже больше, чем в самом себе, но сейчас, почему-то, хотелось сказать о чужой важности в своей жизни. И он знает, что Англичанин его понимает — потому что он смеется очень живо, и кивает болванчиком, выхватывая из почти пустой пачки сигарету и закуривая. — Конечно же знаю, — подтвержает Рома, и больше говорить на эту тему как-то не идёт, и поэтому они снова шутят о каких-то случаях из своей же жизни, а потом понимают, что оба пьяные настолько, что, когда Олег встает из-за стола и врезается в Рому, разлепляться обратно кажется слишком сложным. И они обнимаются на кухне какое-то время, шатаясь и хохоча, а потом доходят до зала, валятся на разобранный с утра диван и засыпают почти сразу же. И ничего из этого не казалось неправильным.•••
— Олежка, стрельни мне сигу! Рома орет ему с балкона, высунувшись в дырку от разбитого когда-то, видимо, стекла, и Олежка хохочет почему-то и идет на кухню искать курящих. Они на вписке у какой-то бабы с кучей проколов в ушах и татухой с огромной змеей на всю ногу — Олег ее долго рассматривал, а Рома стоял и пиздел на тему “если бы это была настоящая змеюга”, а еще Олег не помнит совершенно, как ее зовут, и не знает, кажется, имени хоть кого-то на этой квартире, кроме Сащеко. Он вообще до конца не уверен, что их сюда звали, но это не особо важно, потому что тут куча бухла, пиздатая неоновая подсветка в зале, кто-то заказал минимум десять коробок пиццы, а еще Рома оставил все свои заначки в своей квартире, и сегодня в нем только алкоголь. На кухне сосется какая-то парочка девчонок, еще два пацана свистят и громко шутят, а на столешнице сидит какой-то (да тут тебе все “какие-то”, Олеж, че ты) парень и курит. Савченко стреляет у него пару сигарет и тырит зажигалку, благодарит, широко улыбаясь, а когда пацан начинает рассматривать его, дает деру, пока вдруг не узнали. — Ты настоящий братан! — Рома довольно лыбится, когда Олег приходит к нему на балкон и закрывает за собой вторую дверь, ту, что со стеклом. Он не обдолбанный, но очень пьяный, а еще он на балконе один, несмотря на то, что он довольно просторный, и Олег решает, что тоже может остаться тут — возвращаться в почти забитую квартиру, где ты никого не знаешь, хотелось меньше, чем остаться с Ромой. Он закуривает, и Савченко закуривает тоже, вдруг для себя осознав, что дико хочется попортиться сигаретным дымом снова. На балконе как-то уютно, майский воздух немного греет, и они даже молчат, слушая только приглушенную музыку и громкие разговоры из квартиры. Олег пялится на звезды и на редкие светлые квадраты окон в домах напротив, и все же спрашивает: — Давно думал, чем могут заниматься люди, которые в такое время не спят? — Ставлю на то, что на третьем этаже в крайнем доме слева брюзжащий дед читает газеты и пиздит под нос что-нибудь про сраную политику и гнилое государство, — Сащеко лаяще смеется, как будто подавившись дымом, и Олег смеется тоже, чуть заваливаясь на чужое плечо, потому что было в этом что-то из разряда “необходимое” (а может потому, что он знал, что Ромка — чертов кинестетик, которому вечно нужен тактильный контакт). Рома возится немного, опираясь на перила и чуть свесившись вниз, позволяя бычку вылететь из пальцев. Олег, почему-то, думает, что сейчас он снова спросит что-то важное, и немного пугается, но спокойно выдыхает, когда слышит привычный вопрос: — И все же, Олеж, что бы ты делал, если бы остался в мире один? — Ты к апокалипсису готовишься, что ли? — почти сразу же отвечает Савченко, как будто бы знал, что именно в этот момент Рома ни о чем другом спросить не мог бы. Ему хочется снова отмахнуться от ответа, или придумать, уже, тупую шутку, но Рома выглядит до жути серьезно, отодвигается даже немного, чтобы видеть чужое лицо, и говорит: — Нет, мне просто хочется знать. — Да не знаю я, бля, честно, — Олег под такой серьезностью немного теряется, ему хочется вернуться к моменту, когда он опирался на чужое плечо и думал о том чертовом брюзжащем дедуле, а не о целом мире, а еще, все же, его немного пробирает иррациональным страхом. Олегу кажется, что Рома знает что-то, чего не знает он (бред, конечно же, они знают друг о друге все), а еще Олег все еще пьяный, поэтому он выдыхает, по-дебильному шумно, и все же отвечает: — Ничего бы я не сделал, Ромка, потому что не останусь один, ты же со мной до самого конца, это не вопрос даже. — Еблан ты, конечно, — щурится Сащеко, вроде бы даже чуть улыбаясь, — Конечно же до самого конца. — Вот и не заебывай тупыми вопросами, — успокаивается Олег, потому что Роме сейчас хочется и верится как никогда, и Рома кивает, а потом они вдруг целуются. Олег не чувствует ничего из разряда подкосившихся коленок, мурашек по коже или бабочек в животе, ему просто нравится целоваться с Ромой, это кажется ему правильным и искренним. У Ромы холодные губы и такие же холодные пальцы, которыми он вцепляется в его локти, когда Олег кладет ладони на его шею, от Ромы пахнет табаком, водкой и как будто бы медикаментами, и Савченко расслабляет вся эта ситуация, которая тут же кажется ему частью чего-то привычного. Когда поцелуй прекращается, ничего сверхъестественного тоже не происходит, не возникает никакого внезапного осознания своих чувств, или неловких пауз, или скомканных извинений, Олег просто поглаживает чужой загривок, а Рома сует ладони ему под закатанные рукава толстовки и улыбается, отогревая пальцы. Олегу сейчас до жути хочется, чтобы из такого состояла, в основном, вся его жизнь, и тогда, думает он, они бы точно справились с тем, что в мире больше никого не останется. Не нужны телки и целые залы, и грабить чертовы банки тоже не нужно, достаточно лающего смеха, холодных ладоней, пьяного "Олежка" и, возможно, ещё таких поцелуев.•••
Собственная квартира кажется Олегу непривычно чужой, как будто он сидит в этой комнате впервые, это не его дурацкие шторы и не его приевшиеся обои, не его недопитый кофе на подокннике и полупустая бутылка водки. Он не включает света, даже когда за окном почти темнеет летнее небо, по-августовски звёздное, и все источники освещения — это бледный экран ноутбука и постоянно рассекающее воздух пламя от зажигалки, когда он прикуривает. К ночи пепельница добивается окурками, а в комнате воняет дымом настолько, что он почти кашляет, но Олегу, на самом деле, максимально похуй, потому что у него банально нет сил на эмоции. Больше нет. Он просто щелкает по твиттеру, не вчитываясь в бесконечные отклики с бесконечными сожалениями, обновляет вкладку паблика, где на пост с фотографией Ромы сыпятся бесконечные лайки, и бесконечно хочет скулить, как подбитая псина, у которой забрали хозяина (даже забавно, они ведь, блять, на днях шутили, что псиной был бы Англичанин, а он, Олег, хозяин-блядун). Олегу хочется снова чувствовать себя пьяным и счастливым Олежей, травить пьяные байки, тыкаться ладонями о плечи в родинках и философствовать, прерываясь на поцелуи, как было все лето. Вместо этого он прикуривает еще раз и думает, что вот теперь-то, Ромка, я и остался в этом ебаном мире совершенно один — но я до сих пор не ебу, что мне с этим делать.