Рисунок, обвивший душу октября

Думаю, что это со всеми бывало. Каждый влюблялся в человека просто до беспамятства, начиная засыпать с мыслями о нем, просыпаться с мыслями о нем, жить для него и дышать им. И у меня было подобное. Начиналось все слишком банально, настолько, что и рассказывать об этом нет необходимости, но там была одна деталь, которая меня поразила. Это произошло в моей любимой кофейне, я стояла за какой-то женщиной, которая в недалеком будущем завладеет всем моим существом, но на тот момент я этого не знала и спокойно ожидала своей очереди заказать тыквенно-пряный латте, просто скучая и разглядывая баристу, как вдруг я услышала голос стройной брюнетки передо мной: — Здравствуйте, можно пряный чай? Не знаю, что меня так зацепило, может, низкий тембр ее голоса, буквально скользящий по коже и проникающий со вздохом в легкие, чтобы распространиться по венам вместе с кислородом, заполняя всю тебя до мурашек, а может, мне просто вдруг стало интересно, что это за человек, заказывающий чай, вместо кофе. Мы стояли прямо возле друг друга, едва ли не соприкасаясь телами, и если бы я знала к чему этот заказ кофе мог привести, то я бы все равно не ушла, потому что эта женщина ворвалась в мою жизнь, разнося весь мой привычный мир к чертям, превознося с собой яркий вихрь эмоций и чувств. Да и ничего могло бы и не быть, если бы в тот момент эта брюнетка вдруг не повернулась ко мне, застывая в сантиметре от моего лица. И это стало началом моего конца. Мне показалось, что в этом лице я обрела всю гармонию вселенной, начиная ее чувственными губами с нежным шрамиком и заканчивая глазами, в которых я тонула и рада была утопать ради нее подобно тому, как моряки пускаются в опасные авантюры, наплевав на все риски и шторма в океане, потому что без этого риска жизнь бы потеряла весь свой смысл. Если честно, то я бы все сделала в тот момент, серьезно все, даже если бы она попросила отдать ей ключи от квартиры, я бы их отдала, потому что попросила эта женщина. Женщина, каких больше нет с ее невероятными глубокими глазами, пронизывающими и считывающими насквозь. — У вас здесь… — она смущенно улыбнулась, указывая пальцем себе на щеку. — Что? — Непонимающе сорвалось с моих губ, смущая ее еще больше. — Позволите? — Она преподнесла руку к моему лицу и я кивнула, потому что отказать было бы полнейшим безрассудством. Нежные пальцы коснулись моей щеки, стирая оставшуюся краску едва ли уловимыми движениями. — Вы испачкались, извините, — и с той же некоей неосязаемостью она взяла свой чай и пошла на выход. Естественно, я пошла за ней, наплевав на любимый кофе, появляющийся на один месяц в году в честь Хэллоуина, но даже тогда эта брюнетка казалась важнее. И гораздо позднее, особенно теперь, Эмма понимала насколько она была важнее. Смотря на рубиновые листья клена, алыми каплями летящие вниз, она закрыла окно и вернула свое внимание к масляным краскам. Прошло какое-то лето, а Свон не могла вспомнить ее. Лишь ощущения, которые она вызывала и остались в памяти, грея, подобно широкой вязке домашнего свитера в холодную ночь. Подобное осознание так напугало Эмму, что она сбросила холст на пол, замазывая картину хаотичными мазками, желая убедить себя, что ее образ нисколько не помутнел в памяти. Я помнила, как просто выбежала за ней на улицу из кофейни и не знала что сказать, а она просто стояла со своим чаем в руке и смотрела на меня, поправляя длинные темные волосы жестом плавным и обыденным, но столь гармоничным, что мне захотелось это нарисовать, передать миру истинное значение грации в одном незначительном движении руки. — Привет, я Эмма Свон, — с глуповатой улыбкой произнесла я, запуская испачканные краской руки в карманы, перекатываясь с носков на пятки. — Я знаю, — с легкой улыбкой отозвалась брюнетка, — видела твои картины, — пояснила она и изящно протянула руку в черной перчатке, — меня зовут Реджина. Мне стоило ответить на рукопожатие, улыбнуться или поцеловать ее руку, что было бы довольно необычно, но вместо этого: — Не хочешь подняться в мою студию? — Сама не знаю, как этот вопрос смог слететь с моих губ, потому что я никого к себе не пускала, но ей было можно все еще тогда, а что вызвало еще большее мое удивление — это внезапное согласие. И так она оказалась в моем лофте впервые. Эмма схватила кисти, даже не смотря на палитру красок, начиная вырисовывать образ машинально, как уже делала это десятки раз до этого. И линии лились подобно непринужденной грации Реджины, вот только все было не так. Снова. Она с яростью откинула кисти, беспомощно оглядываясь на свою студию, заваленную ее портретами. Десятки рисунков и образов и все не те. И все без души. И везде не она. Я помнила, как она зашла в мой лофт, с живым интересом осматриваясь по сторонам, стуча каблуками по паркету, обходя зал, прилегающие комнаты и возвращаясь в центр. По сути это все было чистейшей случайностью, но нам казалось, что это судьба. И наши разговоры всегда лились как на одном дыхании, мы проговорили тогда до самой ночи и она нехотя покидала меня, обещая вернуться. И она вернулась, всегда возвращалась, окрыляя и вдохновляя меня. А иногда между нами повисало молчание, но оно не вызывало дискомфорта, оно было уютным. В такие моменты она сидела на моем подоконнике, смотря в окно, и просто о чем-то думала. Один раз я ее нарисовала на этом месте, она еще держала руку на стекле, провожая стекающие капли пальцами, вырисовывая незатейливые узоры. Казалось бы, что ничего необычного, но от этого мое сердце колотилось о ребра с такой силой, что мне становилось больно, а может, эту невыносимую сладкую боль, которую я не могла терпеть, вызывала Реджина во мне. Наверное, поэтому я тогда к ней подошла, в волнении сжимая кисть между пальцев, а когда она подняла голову и невероятно глубоко посмотрела на меня, то треск моей деревянной кисточки озвучил то, что творилось внутри меня. Этот взгляд что-то сломал, заставил трещать мои кленовые стены, разрушил устоявшийся ворох листвы, заставляя эту кучу взметнуться внутри меня, как тысячи бабочек в животе, играя новыми оттенками октября своей невероятной универсальностью. И это стало моей критической точкой, сломанная кисть со стуком полетела на паркет, а мои чувства вырвавшись, полетели к Реджине. Это был самый эмоциональный и порывистый поцелуй в моей жизни, но она позволила мне себя целовать, она поддалась моей страсти, смиренно принимая мой импульсивный темперамент художника, а я дарила всю себя ей, безвозмездно отдавая все яркие оттенки моей души, потому что любила Реджину так, как не может любить человека человек. Эмма загнанно осмотрела лофт, где десятки Реджин смотрели на нее, но были не ей, где в каждой повторялись черты лица, но были все не те глаза. — Какие у тебя глаза, Реджина, мать твою, Миллс?! — Заорала женщина, с отчаянной безысходностью скидывая очередной холст на пол, едва ли не опрокидывая старый мольберт, пропитавшийся не одной осенью, вбирая в себя рубиново-золотые блики былых времен. Я помню, как любила просыпаться раньше Реджины, прижимаясь к ней всем телом и наслаждаясь мирным дыханием. Иногда я ее поглаживала, не из-за того, что хотела сделать ей приятно, хотя, конечно, мне всегда этого хотелось, но тут дело было не в этом, мне хотелось ее трогать, хотелось ощущать тепло ее кожи, наблюдать, как от моих прикосновений она дрожит или покрывается мурашками, но больше всего меня цепляло, как она глубоко вздыхает, набирая в легкие воздуха, с таким придыханием, которое появляется в минуты ее наслаждения. И все это было невероятным, как теплый вечер октября, купающийся в мягких лучах закатного солнца. Свон зарылась пальцами в свои волосы, оседая на пол, словно каждый рисунок давил ей на плечи, разрывая по одной струне ее души, каждой своей неточностью. Затем наступил ноябрь, время, когда Реджина утопала в моих свитерах, с забавным недовольством смотря на меня от бесконечной заботы, которой я ее окружала, а так же время чая и наших посиделок на подоконнике, укутавшись пледом. И хоть за окном лили дожди так, будто небо показывало мою боль теперь, я помню лишь блеск редкой листвы и яркие лужи, бликующие под игривыми лучами солнца, перепрыгивающими от одной капли к другой, зажигая воду изнутри, как множество огоньков во тьме. Однажды она встала среди ночи, чем очень меня напугала, ибо я подумала, что она от меня ушла, но она сидела на подоконнике, увлеченно что-то рассматривая за окном. — Подойди, — мягко прошелестел ее голос, подобно рубиновой листве клена в холодный ветер, вызывая волну мурашек на моей спине. — Видишь этот туман? — Я промычала что-то невнятное, словно видела или вникала в то, что говорит Реджина, но смотрела только на нее и во мне проснулось невероятное вдохновение, после чего эта картина стала лучшей среди моих работ. — Я бы хотела, чтобы меня поглотил такой туман, густой, как молоко. Он вбирает в себя весь лес и город, а никто этого даже не замечает, всего на один час улицы, машины, деревья — все исчезает и остается лишь таинственное дымоватое марево. Неуловимый туман перерождения, входишь в него одним человеком, а выходишь совершенно другим, обновленным… удивительно. А мне казалась удивительной Реджина в тот момент, то, как она сидела обнаженной на подоконнике, свесив одну ногу, а вторую поджав под себя, как увлеченно смотрела в окно, освещаемая тусклым светом фонаря и как вздымалась ее грудь под проникновенным томным дыханием, а длинные волосы струились темным шелком, спокойно блестящие даже во тьме… вот, что было удивительно для меня. Эмма больше не устраивала выставок и не продавала картин, словно она сломалась или сломали ее, надломив хрупкий мир художника, как старую кисть. Зачастую мы начинаем ценить моменты, когда их уже не вернуть. Одним из периодов, который я оценила в полной мере — стал периодом целой зимы. Реджина попросила научить ее рисовать, что вызвало бы мой смех, если бы не решимость, с какой она попросила это сделать. И я ее учила, каждый день мы уделяли этому занятию целый вечер, после того, как она возвращалась с работы. Вначале все было просто ужасно, но она старалась, просила показать как накладывать мазки, как смешивать краски и какой кистью делать то или иное движение руки, а когда я хотела помочь, то она грозилась оставить на палитре отпечаток моего лица, при этом Реджина очень забавно хмурилась, показывая всю серьезность своих угроз. Иногда она злилась, приходила с собственными красками, а когда они ничем не отличались от моих, то порывалась замазать все то, что мы с трудом создали до этого, я ее тогда хватала, а она молча меня колотила и шипела, чтобы я ее отпустила, но я не могла, потому что знала, что в итоге мы создадим шедевр. И спустя долгих четыре месяца мы его создали. На первый взгляд в картине не было ничего особенного, но стоило задержать взгляд чуть дольше и она тебя поглощала, а может, она имела в моих глазах такую цену, потому что была связана с Реджиной. Но это все было не важно тогда, а важно то, как Реджина повернулась ко мне, бросая пробирающий до мурашек взгляд на меня из-под темных ресниц, как ее чувственные губы приоткрылись и с каким глухим стуком палитра и кисть упали на пол, а затем она набросилась на меня столь неистово и со столь несдерживаемым желанием прямо среди холстов и различных полотен, что на секунду я выпала из реальности. Страсть Реджины была самым настоящим пожаром, она сама стала огненной, ее прикосновения и поцелуи обжигали, заставляли меня гореть вместе с ней. Не знаю, откуда во мне взялось столько благоразумия, чтобы не потушить это пламя на месте, но я взяла ее на руки и понесла в нашу кровать, а она кусала и целовала меня, сводя с ума своим желанием. И она была ненасытной, ей все было мало, а я была счастлива отдавать ей всю себя. Так или иначе, но после этого все изменилось. Свон с трудом поднялась на ноги и пошла на выход, ее штормило, словно весь ее лофт стал плотом в открытом океане, а она шла мимо бесконечных Реджин, что были не ей и надеялась, что если выйдет на улицу, то свежий воздух ее спасет, будто сломанную кисть можно было склеить. После этой ночи Реджина не пришла, я чуть с ума не сошла, оборвала ей телефон, а она отмахнулась своей работой. Я знала, что что-то не так, но я была слишком окрылена своими чувствами, чтобы это заметить, а стоило бы задуматься, прежде чем готовить романтический ужин из блюд, которые любила Реджина, а я даже не умею готовить! Но я училась с самого утра, пока не вышло очень даже ничего… и все зря. Реджина стала приходить все реже, на мои вопросы она придумывала неправдоподобные отговорки и моя весна стала не расцветом природы, а угасанием жизни. А затем Реджина и вовсе перестала приходить. Возможно, если бы я знала причину, то мне было бы легче, а может, и нет, но так или иначе, я слишком много думала об этом, отчего мне стало казаться, что ей просто не нужна была я. Может, у нее появился кто-то лучше, а может, я сама во всем виновата. Сотни и сотни нескончаемых мыслей, вопросов, которые так и не получили ответы, а за окном вновь наступил октябрь, вот только вместо дождя в окно бились снежинки. Машинально надевая пальто, Эмма вышла из лофта, чуть ли не бегом сбегая по ступеням, чтобы скорее оказаться на улице. С первым порывом ветра на уставшем лице расцвела мучительная улыбка и она просто пошла по улице, не имея ни цели ни желания куда-либо прийти, и она шла, подставляя лицо раннему колючему снегу, пока не оказалась у двери любимой кофейни. На мгновение она застыла, ощущая тревожное биение сердца, а затем толкнула дверь и вошла под звон тихого колокольчика. Ее взгляд упал на женщину у стойки, та забрала свой заказ, обернулась к Эмме, отчего ее короткие темные волосы чуть взметнулись в воздухе, а когда она подняла свой взгляд, то разбитое сердце Свон рассыпалось осколками. И я вспомнила цвет ее глаз, столь родной, что сердце болезненно обливалось кровью. Теплый свет медового блеска, в сиянии пронизывающего солнца, окруженного темным ореолом янтаря — глаза, которые я уже не думала увидеть вновь. — Привет, я Реджина Миллс, — и вновь ее рука была протянута ко мне…