Рыцарева жена

Откуда рыцарь Арнильф привез себе жену, он не говорил никому. Он просто вернулся из похода; отца и двух старших братьев восемь недель как унес мор, нотариусы как раз почти закончили опись владений и были готовы передать книги новому барону, — спрыгнул с коня, снял с него женщину и повел за собой в семейный храм. На веревке: верхняя часть тела женщины была плотно овита ею, поверх дорожного платья и даже плаща. Женщина еле поспевала за Арнильфом, спотыкалась, но удерживала равновесие, а он спешил в храм, словно от этого зависела его жизнь. Он вышел из храма неторопливо и важно, поднял голову к небу, затем торжествующе осмотрелся. Жена его оставалась в храме до самой полуночи. После скудного, но куда более долгого и оживленного, чем обычно, ужина Арнильф вывел ее оттуда — за руку — и проводил в покои леди. Так и повелось. Жена не покидала покои, слуги утверждали, что она сидела неподвижно то у окна, забранного частыми решетками, то у камина, на все вопросы отвечала кивками или покачиванием головы и категорически отказывалась участвовать в домашних делах. Откуда бы Арнильф ни возвращался, после ужина он входил к ней. Выходя от нее, бывал мрачен, требовал вина, а то и поднимал руку на своего денщика. У жены его после визитов Арнильфа можно было разглядеть синяки по лицу, служанки старательно отстирывали кровь с постельного и исподнего белья, но она все молчала. У нее были роскошные каштановые волосы. Они вились, спускаясь до пола, и когда солнце заливало светом ее покои, казалось, что по плечам баронессы стекает на пол жидкое золото — или драгоценные камни — или песнь счастливого сердца, о которой пели менестрели на пирах нового барона. Иногда баронесса пропускала сквозь пальцы пряди своих волос и задумчиво смотрела на них, иногда плела тонкие косы, глядя в окно и тихонько напевая песни без слов. Когда она понесла, барон Арнильф был счастлив, ходил гордо, громогласно распоряжался, как именно обустроить комнаты для наследника, какую именно кормилицу к нему приставить. Ранней зимой пришло время баронессы рожать, и барон велел устроить пир, хотя его предостерегали, что такое веселье преждевременно. — Пустое, — отмахивался он, — она справится. Баронесса мучилась двое суток, наконец родила мертвого ребенка. Повитуха и лекарь долго и встревоженно шептались рядом с кроватью роженицы — она лежала, безучастная ко всему, только смотрела в потолок огромными карими глазами, а в них угадывались слегка вытянутые зрачки, и изредка облизывала растрескавшиеся губы. Ребенок был прекрасен, как не бывают новорожденные младенцы, но покрыт то ли пленкой, то ли чешуей. Барон велел уничтожить его, а сам пошел в семейный храм. Через два дня вышел оттуда, раздраженный, жадно набросился на еду и едва не прибил распорядителя имения, попытавшегося что-то спросить. Вечером он снова вошел к баронессе. Через три месяца она снова понесла, чтобы спустя восемь с небольшим месяцев опять родить мертвого ребенка. В покоях баронессы висело много ковров — семья Арнильфа охотно ходила в военные походы и возвращалась из них с добычей. Один из них не мешало бы подштопать. В один из дней баронесса подошла к коробу с рукоделиями, оставшемуся от матери Арнильфа, взяла иглу, нити, ножницы и вернулась к ковру. Потом ей приносили другие ковры, она занималась ими, напевая себе под нос песни без слов, и по ее плечам жидким золотом стекали волосы. У нее были изящные, проворные, невероятно искусные руки; места, которые баронесса правила, были незаметны, следовало знать, куда смотреть, чтобы увидеть новые стежки. Арнильф любил наблюдать, как она работает, иногда приходил в поисках спокойствия. Она не поднимала на него взгляда, не замечала его присутствия, была безмятежна, разве что переставала напевать. Арнильф брюхатил ее, уезжал в походы, возвращался с дорогими тканями и пряжей, дарил ей, садился и смотрел, как она вышивает. Иные картины забирал к себе, иные продавал за баснословные деньги — баронесса не возражала. Казалось, ее не интересовало, что становится с законченными работами. Но была одна, над которой она работала неторопливо, особенно тщательно — огромный гобелен, и на нем уже выросли горы, уже побежала река, уже полетели птицы. Иногда, когда баронессе не нравился цвет, она выдергивала волос с головы и переплетала с нитью. Пришел срок очередных родов, и никто не сомневался в их исходе. Арнильф упрямо устроил пир, который привычно перетек в поминки. Баронесса не умерла только чудом — лекарь не мог найти иного объяснения. Через неделю, слабая совсем, баронесса сидела за пяльцами, и на них рос замок. Иногда она вышивала только волосами, и можно было угадать их в стенах замка — золотые, ослепительно блестевшие прожилки, двери, окна. Арнильф снова вошел к ней, и утром баронесса была совсем плоха. Она велела поставить картину так, чтобы видеть ее, и медленно плела косы из заметно поредевших волос. Поправившись, она снова вышивала. И когда ковер с невероятно прекрасным замком и озером рядом с ним и дорогой, ведущей к его дверям прямо от зрителя, был закончен и повешен на стену, баронесса исчезла. Решетки на окнах были нетронуты, тайные ходы заколочены, никто из слуг не осмелился бы помогать ей, боясь гнева Арнильфа, но баронессы не было нигде. Ни тела ее, ни запаха — ничего не осталось, словно не существовало ее никогда. Арнильф, когда узнал, ворвался в покои, крушил все, до чего мог дотянуться, кидался на стены, затем остановился перед ковром и опустился перед ним на колени. Казалось, замок тянулся к солнцу, листья на деревьях вокруг радостно тянулись к его лучам, дорога была нагрета, так что идти по ней босиком — одно удовольствие. И по лугу к замку шла женщина с длинными волосами, отливавшими на солнце темным золотом. Арнильф попытался сорвать ковер со стены — тщетно; он бил по нему кулаками, и на них вскрывались язвы; он бросился в оружейную комнату, вернулся с мечом и попытался проткнуть ковер, и меч вошел ему в грудь. Баронесса оглянулась на него и снова повернула голову к замку, на башнях которого один за другим радостно вздымались флаги. Она сбросила верхнее платье и в одной сорочке пошла дальше. Сил Арнильфа хватило, чтобы ухватиться окровавленной рукой за ковер, и она почернела. Баронесса входила в замок. — Вернись, — шептал Арнильф, умирая. С самой высокой башни замка поднялась птица и полетела навстречу облакам.