Чёрный человек

      Прогорклые запахи пота, дешёвого вина и табака прочно въелись в кожу, пропитали одежду и волосы. Даже приторный аромат духов, случайно пролитых на рукав рубашки, не заглушал их, только вливался в какофонию вони. Гремучая смесь особенно сильно чувствовалось на улице, где влажный осенний воздух, как назло, был чист и свеж. Сейчас бы дыму фабрик да въедливому амбре помоек можно было обрадоваться. Какая-никакая замена сводящему с ума запаху падения, деградации, верным псом сопровождающего своего господина (или пленника) уже несколько месяцев.       Есенин выпустил в вышитое звёздами небо дым, наблюдая за тем, как серая стена скрывает слабый свет. Хм. Неплохо выглядит. «Поэтишно», как выразился бы его вчерашний собутыльник. Быть может, взять как основу? Взгляни же к небу, на те звёзды, что серый дым скрывал клоками… Нет, не выходит. Бесполезно пытаться.       Уже давно он не может выдавить ни строчки, так зачем мучить себя? Сейчас он докурит, вернётся в бар, закажет водки, и ничто не будет иметь значения. Ни тяжёлая тупая головная боль, ни собственное бессилие, накрывающее с головой, ни одолевающие воспоминания, поднимающиеся со дна каждый раз, когда наступала ночь, и проявлялись безжалостные холодные искры на небе.       «Послушайте! Ведь, если звезды зажигают — значит, это кому-нибудь нужно?»       Есенин каблуком вдавил окурок в влажно чавкавшую грязь. Отвратительно. Не хочется вспоминать. Грубые строчки без грамма мелодичности, грубый человек, в котором ни капли чувств, его грубая способность, ломающая на корню все попытки сопротивляться. И руки, нарочито легко сломавшие Есенину запястье, когда тот попытался вырваться из пут и ударить по-простому, безо всяких сверхсил. Уши тут же заполонил жуткий хруст костей — слишком громкий, чтобы быть реальным воспоминанием. В последний раз взглянув на звёзды, Есенин сжал давно зажившее запястье и попытался отвлечься, мысленно проговаривая собственные стихи.       Нет, никакого желания. Абсолютно. Забыться так не выйдет, лучше применить испытанный и излюбленный способ: окунуться в душную атмосферу бара, затеряться в тенях и алкогольных парах, где никто не сможет его найти. Никто не заподозрит в нём эспера. Не будет брезгливо поджимать губы, валяться в ногах с мольбами, давить силой, принуждая к «сотрудничеству». Напоминать трепетом и интересом в глазах о тех, прежних временах, которые, казалось бы, давно утопли в потоках тёмной грязи.       Это почти жутко. Стоит взглянуть, и замечаешь её везде. Грязь внутри людей, выглядывающая сквозь тусклые радужки глаз, на серых покосившихся домах, волнами застоя и уныния скрывающая окна. Она давно в нём самом, она уже проникла в самую душу, она не пускает на волю его стихи, не даёт дышать, пугает, зовёт кошмары и страхи, воскрешает раз за разом видения из прошлой жизни.       А ведь они пугают не только своей темнотой. Не только жестоким лицом мерзавца, что по неясной причине решил сломать, растоптать, подчинить себе именно его, разрушая в мгновения тонкие нити только проснувшейся привязанности. Не только образами окровавленных дорог и комнат, по которым приходилось бродить с Булгаковым, чтобы выследить очередного маньяка. Там ведь были и моменты счастья, которые больно сжимали сердце, прямо говоря, что они никогда не повторятся, так и останутся осколками памяти.       Светлые лица матери и деда. Весёлая непосредственность совсем ещё юного Лермонтова — первого напарника и товарища. Последняя улыбка любимой женщины, так глупо погибшей у него на глазах, а после — тяжёлое спокойствие Маяковского, сначала казавшегося тем самым оплотом незыблемости, столпом и твёрдой опорой, в которой он так нуждался.       О! Он ведь доверял ему! В самом деле доверял, почти с радостью соглашаясь выполнять с ним задания и даже упрашивая — какой стыд — агентов РОЭ (Русской Организации Эсперов) выдавать им совместные дела. Это было спокойное время восстановления треснувшей от горя души, пока Маяковскому не взбрело в голову, что Есенин под боком устраивает его только в роли послушной собачки и раба. Возможно, на это повлияли некоторые вольности, которые Есенин себе позволил, расслабившись. Но они были не столь ужасны, чтобы использовать на нём эту чудовищную способность и ломать руку!       Есенин мотнул головой, отгоняя неприятные мысли, и поспешно нырнул в здание бара через чёрный ход, который был ему открыт как постоянному клиенту. Там, в чёрном нутре, грязь почти незаметна, особенно если выпить стакан-другой коньяка.       — Серёга! — крикнул хозяин этой развалины, что был одновременно и бармен, и официант, и вышибала. Есенин, чуть помедлив, подошёл, привыкая к темноте и запахам еды. Присмотрелся к мужику, что казался жирным боровом в «образе» капитана, если верно истолковать старую матроску и татуировки на руках. Во рту у него качалась потёртая трубка — вся в царапинах и пятнах, помятая.       — Чего тебе?       — Тут тебя искали, — «капитан» махнул рукой к главному входу.       — Кто?       — Говорит, знакомый, у которого дело к тебе, — хохотнул «капитан», буквально швыряя кружку пива в подошедшего пьянчужку. — Мол, ты спёр у него бумажник. Но, знаешь, не похож он на тех, с кем ты обычно…       Есенин с досадой промчался через зал, чуть не сшибая немногочисленных посетителей. Это мог быть только тот самый собутыльник, который приговаривал «поэтишно» к месту и нет. Вчера они в знак вечной дружбы обменялись бумажниками, но Есенин счёл это плохой идеей только наутро, когда проспался, а собутыльник пропал — словно испарился.       Потёртый — почти пустой, что злило ещё больше, ведь в его собственном была немалая сумма из последних накоплений — бумажник полетел прямо в чёрную фигуру в шляпе, столбом замершую у входа в ожидании чего-то.       — Верни… — начал было требовательно Есенин и поперхнулся словами. Бумажник, отлетевший от чужой груди, плюхнулся в грязь под ногами эсперов. О да, это был эспер, причём из тех, кого Есенин хотел видеть меньше всего. Маяковский. Отвратительно. Вспомнил, что называется…       — Чего тебе? — прозвучало хрипло и жалко. Есенин резким жестом поправил грязные и давно потерявшие светлый блеск волосы, выпрямился. Выражение чужого лица (брезгливо-презрительное, как всегда) еле различалось среди ночных теней.       — Толстой созывает старую гвардию, — знакомый голос пробирает по всему телу и отзывается резкой болью в запястье. Есенин с трудом подавил желание схватиться за болящее место, сжать что есть сил. — Достоевский взбесился, чудит в Японии.       — А мне что с того? Пускай чудит. У япошек, небось, своих эсперов хватает, чтобы его усмирить. А если нет — сами виноваты.       Маяковский чуть не сжёг его на месте привычно тяжёлым взглядом, особенно заметным в свете выступившей луны. Есенин почти услышал треск тонкого льда под своими ногами. Это звук говорил о том, что Маяковский еле сдерживается. Его способность… Жуткая. И слишком близкая, готовая проявиться в реальности. Неужели он так зол? Из-за простой фразы?       — Во-первых, придурок потащил с собой Гончарова и Гоголя. Ещё того дурачка, подражателя Пушкина… Но он тоже опасен. Во-вторых, что за вопросы? — смешок показался даже не презрительным, а издевательским. — Лев Николаич сказал: «Надо!», мы, а как, сказали: «Есть!».       — Подкаблучники. Тряпки во всей своей бесхребетной красе.       Лёд разошёлся. Тяжесть упала Сергею на плечи, но тот продолжал делать вид, будто ничего не вынуждает его склониться к земле. Это ещё не она… Ещё не способность. Только первый вестник её проявления.       — Международный скандал, Есенин.       — Меня он не касается.       Давление усилилось. Перед глазами пошли круги.       — Ты эспер.       — И что с того? В армию я не записывался, ни клятв не давал, ни присяги, что к счастью.       Маяковский пожал губы так, будто следующие слова у него вытягивали изо рта силой. Тяжесть внезапно пропала, отпуская, давая вдохнуть. Есенин, не подавая виду, продолжил стоять истуканом, хотя так хотелось согнуться и хватать ртом прохладный воздух.       — Ты сильный эспер.       — Надо же, какая лесть.       — Мне приказано привести тебя любой ценой. Любой, понимаешь? Ты нужен Толстому, ты нужен России.       Есенин фыркнул, но напрягся, сжал руки в кулаки и выпалил, стараясь привести в смятение, ведь главное в сражении с Маяковским — опередить, пробить стену равнодушия и невозмутимости:       — Какие громкие слова. Впрочем, ты их лишь повторяешь, как верный пёсик. Брик могла бы ревновать тебя, если бы ей не было абсолютно наплевать…       — Послушайте!..       — Чёрный человек…       Есенин сжал зубы. Силуэт тёмной громадины проявлялся на улице всё чётче и чётче, Маяковский отступал, удивлённый сильным отпором — конечно, раньше Есенин почти не пытался по-настоящему, тряпка! Но вот громадные призрачные руки опустились Маяковскому на плечи, прошли сквозь плоть, устремились к сердцу… Рывок, мгновение слабости — и… Нет! Только не снова! Нет, нет!       «Почему? Почему именно я? Почему меня ты хочешь согнуть, подчинить своей воле? Почему? Ведь их столько было, презирающих тебя, вызывающих на бой…»       — Потому что так должно быть.       «Потому что ты подобрался опасно близко, а я и не заметил этой диверсии. Те, кто могут причинить мне вред, должны быть подчинены».       Звёзды засияли ярче. Зарябило в глазах. Отвратительно, боже, как отвратительно! Отвратительный человек, отвратительная способность. Что может быть хуже, чем подчинить волю человека, сломать её — и как? Заставляя жертву верить в истинность своих порывов, гипнотизируя красотою несуществующих звёзд. Ублюдок! Как бы хотелось вырвать ему сердце…       Чужая рука, грубая и тёплая, больно сдавила его ладонь.       — Прекращай концерт. Я всё знал ещё с того случая, идиот. Знал, что моё сердце нужно тебе не для того, чтобы раздавить его или сжечь. Но ты можешь забыть об этом. Впрочем, если пойдёшь со мной… Не будешь сильно сопротивляться… Я могу терпеть твои замашки некоторое время. И даже руки твои будут целы. Идём?       Звёзды вернулись к прежнему состоянию тусклых лампочек неба. Маяковский брезгливо вытер о пальто ладонь, которой тащил за собой Есенина несколько рывков.       — Ненавижу тебя, — выдохнул Есенин достаточно громко, чтобы быть услышанным. И сделал шаг вслед чёрной фигуре, уже успевшей оторваться на метра три.       — Аналогично.       «Я тоже себя ненавижу».