Обреченность

— Послушай, — говорит Мирала... Моринт. Эхо взрыва ещё звенит в голове Фалере. Следы пальцев Рилы — горячечно-жарких, скользких от пота, — словно ожоги, горят на ее руке. Воздух на открытой площадке перед монастырем всё еще дрожит после спешного взлета шаттла. — Приди в себя. — Голос кажется далеким и приглушенным, хотя та, кого она сотни лет назад называла сестрой, прохаживается совсем рядом, обходя Фалере по неширокому полукругу. — Прошу по-хорошему. Это важно. Моринт, конечно, видела, на что способна Фалере, не сдержанная правилами уничтоженного монастыря. Фалере помнит, как что-то в ней дёрнулось и застыло, а пальцы уже сгибались в знакомый с юности жест — только тогда она пыталась лечить, а не убивать. Монастырский труд закалил её мышцы, и даже боль, прошедшую по нервным волокнам от долгого пренебрежения врожденным талантом, оказалось можно терпеть. Тогда у Фалере ещё была цель. — Мы не можем до бесконечности торчать тут. Нам нужно найти укрытие, и что-нибудь съесть, и... Фалере не вслушивается. Почти даже не слышит. Её руки висят вдоль тела — обрубленными стеблями винограда. (Что осталось от монастырских садов, там, ниже по склону, когда налетели Жнецы?..) «Я тебя ненавижу», — думает Фалере. Ненависть стала ей куда роднее Миралы. Роднее матери, отрекшейся от мирских страстей. Даже роднее Рилы, хотя самая мысль об этом – сейчас, здесь — выглядит предательством. — Послушай, — повторяет Моринт более настойчиво. Поворачивается к ней лицом — наконец-то больше, чем на мгновение. Прищёлкивает перед собой пальцами: в точности, как Мирала, когда усаживалась, скрестив ноги, на пушистый ковер в гостиной: плавающие в воздухе лампы бросали загадочные отсветы на ее лицо, пока она рассказывала об очередных своих приключениях. Старшая из сестёр никогда не связывалась с криминалом — максимум, безобидная контрабанда под прикрытием курьерской работы на одну из корпораций средней руки или помощь в организации кое-каких «серых» аукционов, — и в наемницы ей по возрасту было еще рановато. Но как-то так выходило, что с ней всё равно то и дело случалось что-нибудь рискованное или просто забавное. Такое, от чего у младших просто дух захватывало. — В конце концов, я ничего здесь не знаю, а взрыв только дополнительно все запутал, — продолжает Моринт. И хмурится, не дождавшись реакции — точно так же, как хмурилась на какой-то неумный или просто неуместный вопрос — чаще всего от Рилы. Фалере, хоть и младшая, предпочитала слушать внимательно и спрашивать редко, а иногда — и вовсе упреждающе хватать Рилу за руку, чтобы не помешала или не принялась ерзать в самый неподходящий момент. Но Рила больше никогда ничего не скажет Мирале. Не перебьет, не выскочит со смехом навстречу. Мирала не шикнет на неё, а Фалере не придержит за плечо, призывая быть хоть чуточку сдержанней. Никогда. У нее не осталось даже тела Рилы, чтобы оплакать. Чтобы приложить ладонь к груди и произнести молитву — Богине ли, сути ли всех вещей. (Если бы, разумеется, Фалере — после всех этих лет — еще верила во что-то подобное). — Подумать только: когда-то я на все готова была пойти, чтобы только меня не сунули вместе с вами в эту дыру, — длинно, безрадостно усмехается между тем Моринт. — Но стоило только услышать, что вы можете достаться Жнецам, как сорвалась едва ли не с другого конца Галактики. Все бросила, ты только представь. А это была такая редкость: саларианка, высокородная и вне территорий Союза. Ужасно хотелось размотать этот её балахон. Фалере не спрашивает — зачем. Она никогда не любила риторические вопросы. — И я опоздала. — Рот Моринт кривится — то ли с отвращением, то ли с горечью. Крылья носа раздуваются, втягивая что-то, чего Фалере не чувствует. — Я бы расшвыряла этих коммандос, как стаю варренов, я разорвала бы им глотки, выдрала сердце, и они даже пальцем не коснулись бы ни одной из вас. — Ее рука взметывается вверх, сжимаясь в кулак. — Все это ложь, что бомба была нужна для спасения — разве что для недозрелых дев и сгодится. Так что спасибо Шепард: она всегда ставила здравый смысл выше абстракций. При других обстоятельствах я бы, может, махнула отсюда с ней. Как в старые времена. Фалере молчит, только смотрит в большие, прозрачные глаза Моринт — единственной, кто унаследовал от матери этот цвет. — Но мы пока останемся. Подождем. — Моринт облизывает губы быстрым движением, и Фалере остро вдруг понимает — чего. Шепард обязана будет сообщить об успехе миссии. Об успехе... Фалере слишком хорошо понимает, что правящие матриархи на Тессии — если еще осталась где-то и Тессия, и матриархи — сочтут успехом. В одном Моринт точно права: не было, не могло быть никакой «спасательной операции» — только зачистка, захлебнувшаяся не по своей вине. Но им недостаточно будет стереть всякий след присутствия монастыря с лица Лессуса направленным ядерным ударом. Хотя будь на их месте Фалере (она никогда, даже спустя еще полтысячи лет, не окажется на их месте) — она бы поступила именно так. Нет, Лессус — почти мир-сад, несмотря на прохладный климат; его следует сохранить для будущих поколений азари. А на могилах, особенно братских (сестринских), цветы и травы вырастают трижды обильней. И она понимает, что спросят у нее, когда найдут на руинах — если кто-нибудь, юстицар или охотница, раньше не сделает превентивный выстрел, едва завидев одинокую фигуру в истрепанной белой робе: «Почему ты отказалась умирать, Фалере?» Вопрос звучит внутри ее головы на два голоса: матриарха Галлэ и матери. «Потому что я уже выбрала однажды не смерть, а боль». — У нас с тобой еще будут возможности себя проявить, — улыбается ей Моринт... Мирала. Мирала улыбается, чуть наклонив голову, и в неверном вечернем свете неожиданно еще сильней походит на мать. «Самара погибла, сражаясь с Коллекционерами за ретранслятором Омега-4» — обрывок письма, которого она не читала, мерцает красным у Фалере в мозгу. Она спросила тогда у Шепард — когда ей казалось, что еще имеет смысл спрашивать; спросила, — как вышло так, что та дружна с Моринт, ведь мать стремилась её… нет, Фалере не произносила слово «убить» — только «остановить», обтекаемое и лживое. Шепард дернула плечом, перезаряжая винтовку: «Всякое в жизни бывает». Вот так она и сказала, а затем — сделалось слишком поздно для того, чтобы требовать объяснений. Если Шепард и была героиней — а она, надо думать, все же была: слухи добирались даже до монастыря, острые, щекочущие кожу, — то герои тоже способны время от времени ошибаться. Шепард, по тем же слухам, не знала ни матери, ни отца. Шепард выживала в одиночку, полагалась на себя лишь одну. Быть может, потому ей было легче поверить Моринт: добровольной сироте, унесшейся в ночь на диких ветрах. Так красиво, если подумать. Если смотреть исключительно со стороны. У Шепард, отстраненно думает Фалере, никогда не было сестер. — Ну что же ты, сестренка? Мирала по-прежнему стоит перед ней: на расстоянии меньшем, чем нужно даже для простого биотического удара. Фалере представляет: как собираются между ее чуть согнутых пальцев синие молнии, свиваясь в один мерцающий шар. Как сестру подбрасывает в воздух — неловко и некрасиво, животом вверх, — и как этот живот взрывается изнутри: потроха падают на старые камни, и пурпурная кровь затекает в трещины. Фалере представляет все это — ошеломляюще четко, ясно, как никогда; как никогда уже больше не доведется. И берет протянутую ей руку. *** Они устраиваются в нетронутых взрывом комнатах настоятельницы-матриарха — предварительно оттащив подальше ее раздувшийся труп с оборванными шупальцами и вспоротой грудной клеткой. (Фалере прижимает руку ко рту, борясь с тошнотой; а Моринт — касается пальцами раны и неторопливо слизывает кровь с кончиков, прижмурившись, поначалу, от удовольствия, а затем — скривившись, как от тухлятины). Фалере порывается было сделать что-нибудь еще — в конце концов, Галлэ всегда была к ней добра (снисходительной, осторожной добротой, с какой обычно обращаются к домашним питомцам), — но застывает на полушаге, точно ее ноги — в стоптанной, не приспособленной для бега по холодным камням монастырской обуви — утонули в топкой вешней грязи. — Брось, — говорит Мирала, и на мгновение Фалере воображает, как тело матриарха летит вниз, переброшенное через проем окна, как падает наземь, в густую влажную траву, и внутрь заползают жуки и черви — начинают работу, которая превратит Галлэ в перегной. В точности, как говорит шиари — все в одном и одно во всем. — Завтра, — отзывается она невпопад. Но Мирала уже не обращает внимания — только тянет ее за руку, как в далеком детстве, когда Фалере еще только училась ходить, а для старшей сестры вокруг уже было полным-полно всего интересного. Разве что сейчас Фалере уже не разобьет нос и колени разом, если нечаянно споткнется на неловких ногах, не удержав темп. И все-таки она едва не падает, когда Мирала отпускает ее ладонь — и едва успевает ухватиться за твердый край письменного стола. Гладкое дерево — не пластик, Галлэ могла это себе позволить — отчего-то кажется почти ледяным, хотя системы отопления не должны были так быстро выйти из строя. Горло сводит сухим спазмом; взгляд падает на стенную нишу недалеко от шкафа, который как раз распахивает Мирала: там засушенные цветы — нездешние, хрупкие, — и серебряный молитвенный колокольчик, и хрустальный графин с прозрачной водой. С трудом переставляя негнущиеся ноги, Фалере подходит ближе и обхватывает ладонью чуть запотевшее горлышко. Вынимает затычку — и пьет, не заботясь о том, чтобы найти кружку или стакан, едва замечая струйки воды, стекающие по подбородку. Ее одежда без того мокрая — от собственного пота и чужой крови. Не прекращая рыться в ящиках и на полках, Мирала задает ей какие-то простые, пустые вопросы: где тут были столовая и склад, откуда в этой богадельне берут чистую воду и куда сливают отходы. Фалере отвечает, как может: ее память будто отдалилась и выцвела, приобретя в то же время предельную четкость контуров. Точно чертеж: план-схема, которого она никогда не видела. Никогда не увидит. — Подожди немного, — командует Мирала. — Я скоро вернусь. Фалере не спрашивает — куда она; не стала бы спрашивать, даже если бы сумела среагировать вовремя, а не просто повернуть голову вслед. Оставленная без присмотра, она сползает вдоль стены на пол — не голый, как в коридорах и общих залах, или даже в кельях послушниц, а укрытый пушистым темным ковром цвета морской волны. Мир перед глазами шатается из стороны в сторону, в грудную клетку бьет волна тошноты, и Фалере с силой прижимает руки к лицу. Она словно выпадает из времени, вслушиваясь лишь в темный, глухой, прерывистый стук собственного сердца, а когда вновь открывает глаза, то непонимающе смотрит на глянцевитые капсулы, рассыпанные на светлой ладони. Фалере не заметила даже, как Мирала вернулась — и как присела рядом с ней, почти что бедром к бедру, вытянув длинные ноги. — Будешь? — предлагает сестра как ни в чем не бывало. — Что это? — Фалере инстинктивно отодвигается в сторону; плечо упирается в угол, словно в тупик. — Халлекс. — Сестра отвечает так, словно ответ разумеется сам собой. — По правде говоря, — Моринт запрокидывает голову, обнажая длинную шею, почти такую же, как у матери, и кожа, чересчур светлая, особенно по контрасту со щупальцами, вновь навевает мысль о неубранных мертвецах, – я целую вечность им не закидывалась. Нужен был ясный разум, чтобы сначала разобраться с долгами, а потом и добраться до этих мест. Но сейчас точно не помешает расслабиться. Нам обеим, я имею в виду. — Во взгляде Моринт шевелится что-то тёмное, какой-то намек, которого Фалере сейчас не понимает — или попросту не хочет понять. Ладонь приглашающе покачивается перед ее глазами: только протяни руку. Но Фалере давно привыкла не доверять утешительным иллюзиям. — Нет, — отвечает она, резко отдернув пальцы. — Ну, как хочешь, — пожимает плечами Моринт. — Продолжай обделять себя по привычке, сестренка. И покачивается под неслышимую никем музыку, прикрыв веки — пока Фалере, обняв колени, бессмысленно смотрит в угол: там клубятся темные тени, шепчут и обещают ложь. Если бы она только заметила чужие силуэты чуть раньше; если бы успела вовремя добраться до Джетры, перевести дыхание, выкрикнуть-вышептать отчаянное предупреждение. И если бы начальница охраны поверила, а не прострелила Фалере плечо или голень — сразу же, без предупреждения, просто потому, что она — ардат-якши и нарушила установленный протокол, — то, возможно, им удалось бы как-то организовать сопротивление. Если бы только она нашла Рилу сразу, не после часа заполошного бега, еще до того, как глаза сестры налились обморочной чернотой, похожей и непохожей на ту, что подступает перед слиянием. Если бы только ей не пришлось… Фалере сглатывает; к горлу подступает ком, и в полумраке профиль Моринт на миг превращается в лицо твари, обнявшей напоследок Рилу — пронзившей пальцами-пиками ее живот. Если бы только она не чувствовала себя теперь такой одинокой. Сиротой. Единственной выжившей. Единственной живой ардат-якши — на много-много световых лет вокруг: во всем пространстве Азарийских Республик. Не считая, конечно, ее сестры. *** — Жаль, нечего посмотреть или хотя бы полистать, — замечает Мирала. Сейчас она лежит на кровати, закинув руки за голову и покачивая в воздухе голой ногой. Серо-голубое грубое полотенце наброшено поверх живота — Фалере успела сводить сестру в общую душевую, где послушницы обмывались после работы в полях; там, по счастью, не нашлось трупов. (Она старалась не глядеть на Миралу, пока они вместе смывали липкий пот и присохшие пятна крови — пурпурной и темно-фиолетовой в синеву; хотя еще несколько дней назад равнодушно скользила взглядом по таким же, как ее собственное, лазурным телам. Мирала напевала что-то вполголоса — резкое, почти агрессивное, — изгибаясь под струями воды, будто в экзотическом танце. Разбрызгивала воду, которую в монастыре было принято экономить — словно просто ради того, чтобы посмотреть, как вздрогнет Фалере, неловко повернувшись или ступив босой ногой в натекшую лужу. А когда Фалере потянулась мочалкой себе за спину — Мирала перехватила ее занесенную руку, развернула к себе и какое-то время смотрела — просто смотрела, вновь до головокружения напомнив этим взглядом их мать. А следом проговорила, покачав головой: — Ты так изменилась, сестренка. Теперь мы обе — матроны, подумать только. Разве что семья и дом — это не для нас. Влажные пальцы Миралы неспешно коснулись ее щеки — и у Фалере просто не нашлось сил отпрянуть.) — Библиотека была недалеко от главного зала. В радиусе поражения, — отвечает Фалере, будто кто-то потянул ее за язык. Она делает вид, будто взбивает подушку, стоя у подоконника. Из одежды на ней тоже лишь полотенце, обернутое вокруг бедер — но в эти окна и раньше некому было подсматривать. — Мне иногда разрешалось дежурить там. Вдыхать терпковатый и пыльный запах, перелистывая страницы: ничего современного, ничего, способного навести на мысли о мирской жизни. Но все же ее вновь и вновь тянуло взять книгу в руки, вспомнить, каково это: складывать буквы в слова, а слова — в имеющие смысл фразы, и читать сентенции давно умерших матриархов вслух, вполголоса, самой себе или молчаливой спутнице по дежурству. Пока где-то над головой бьются о пуленепробиваемое стекло вечерние мотыльки — точь-в-точь такие же, как на Тессии. (Мирала, помнится, держала этих мотыльков над свечой, на спор, пока они не превращались лишь в кучку пепла — под тихий плач Рилы, которой всегда становилось жаль всех живых существ). Закатный луч бьет ей прямо в глаза, и Фалере с силой моргает. — А, значит, только книги? И, наверное, только дозволенные? Скука смертная. Даже к лучшему, что все оно взлетело на воздух. — Полотенце, мягко хлопнув, падает на пол, и Мирала даже не делает вид, будто станет пытаться его поднять. Фалере только пожимает плечами. Минуты не текут между ними, а словно тянутся — как, бывает, растягиваешь нить материнских бус, тайком вытащенную из шкатулки; до тех пор, пока она вдруг не столько слышит, сколько чувствует спиной звук — шорох, сухой щелчок, движение воздуха. Ее позвоночник напрягается; Фалере вздрагивает и оборачивается, чуть не роняя подушку. Синие искры вспыхивают в ее ладонях — и тут же гаснут; она слишком мало ела сегодня. — Пли. Падай. В руках у Миралы — Моринт — пистолет обтекаемых очертаний, снятый, должно быть, с одной из мертвых коммандос. Фалере не может назвать модель: все те, которые она знала (которые видела у сестры, на фото или на видео, сделанных ею собственноручно или скачанных в экстранете), устарели на четыре сотни лет. — Не обижайся, сестренка. Просто проверка. Ты понимаешь: нам ведь надо быть начеку. А то как же я смогу тебя защитить? Быстро усмехнувшись — скорее самой себе, чем Фалере, — Моринт засовывает оружие обратно под подушку. Приглашающе похлопывает ладонью рядом с собой. Фалере сворачивается на самом краю широкой постели: так, чтобы Моринт — Мирала — не увидела ее слез. (Словно в детстве: как бы больно ей ни было, но гораздо хуже, если она позволит это заметить, если покажет себя слабой, мелкой и жалкой, и тогда-то сестра, должно быть, воообще не захочет больше водиться с ней). Но сестра прижимается к ней сзади, обволакивает вкрадчивым, проникающим сквозь кожу теплом. Ее грудь упирается Фалере в спину, не помещаясь между острыми крыльями выступающих сверх меры лопаток, — в этом, отстраненно думается Фалере, сестра тоже более чем удалась в мать. Мирала гладит ее по спине, по плечам — как раньше, когда они были почти детьми; когда она по-свойски забиралась в кровать к одной из младших сестренок, ворочавшихся без сна. — Все хорошо, — шепчет Мирала; щекочет дыханием ухо и щеку. — Теперь я с тобой, теперь мы никогда не расстанемся. Теперь все будет, как раньше. Мирала баюкает ее бережно, почти ласково, и льет слова, точно ароматное масло на горячие камни или в теплую воду — медленно, как будто пропитывая Фалере насквозь. Хрипловатый, околдовывающий шепот растекается по плечам и ниже, до самых кончиков пальцев — и пальцы начинают слегка дрожать. Мирала напоминает, как красиво весной в Армали — дома, шепчет она, и дрожь ползет по шее Фалере, словно последний закатный луч из окна — на Тессии закаты теплые, жаркие, точно поцелуи любимых, и можно купаться в этих ленивых струях света, нежиться, будто на морских волнах — или, почему «будто»? Почему нельзя наслаждаться тем и другим одновременно, утопать и плавиться разом? — Я всегда дорожила тобой, сестренка. Вами обеими, — заверяет шепот; воспоминания, хрупкие, точно осенние лепестки, сдаются ему, осыпаются бело-голубой пылью. — Кто еще мог понять вас лучше, чем я? Даже здесь, сквозь все эти сотни лет. И когда ладонь Миралы накрывает одну из ее грудей, Фалере даже не находит в себе сил удивиться. «Мы обречены друг на друга». — Все хорошо, — медленно усмехается Моринт, не убирая руки. — Разве тебе этого не хотелось, сестренка? — Нет, — отвечает Фалере, хотя это не изменит уже ничего. («Не так», — могла бы она добавить; но все, что Фалере помнила о любви — видеотека матери, зачитанные до дыр пьесы Рилы, — только пыль и труха, бездонное ничто, повисшее на ссохшейся раме длинных, пустых столетий; так что Фалере безжалостно стряхивает этот прах с ладоней.) Они перекатываются по широкой кровати, словно в борьбе. И это на самом деле — сражение, бой за все потерянное и не обретенное; накопленные за столько лет атаки и контратаки Фалере высвобождаются в единый яростный натиск. Мирала — Моринт — ухмыляется, и ухмылка становится еще шире, когда колено Фалере протискивается ей между ног — грубо, почти ударом, и в ответ накрепко впивается пальцами в ягодицы сестры. Руки Фалере тянутся к горлу Моринт — но соскальзывают на плечи, оставляют длинные, судорожные царапины. Царапины, а за ними и синяки — сестры обе одинаково притворяются, будто перестают себя контролировать. Но дрожь, прошивающая позвоночник Фалере, пробегающая щекотными волнами по рукам и ногам — не та, не подлинно электрическая, пускай даже капли пота, смешанного с проводящей биоэлектричество смазкой, пугающе-быстро выступают на коже. Это ничего не значит, конечно: нервные волокна готовы в любой момент вспыхнуть пламенем, если Моринт вдруг надоест. Фалере сознает риск. Но ей уже все равно. Она прикусывает сосок сестры — та сдавленно охает: да, ей так нравится. Ей нравится именно так, и Фалере оставляет следы-укусы до самого низа ее живота. Впивается в лазоревую влажную плоть; ее язык движется резко и беспощадно, словно солдат в бою, а следом к нему добавляются пальцы. Должно быть, каждый инопланетник, хоть раз завороженно следивший за переливами движений азарийской танцовщицы, мечтал бы провести такую атаку в районе пресловутых «низин». Только вот обычно в этом мало нужды. (Для них самих, для азари — это словно плескаться на мелководье, когда стоило бы — нырнуть до самых глубин; соприкоснуться не верхним слоем кожи, гладким и плотным, а изнаночной стороной; позволить нервным волокнам стонать и петь — не просто дразнить слабыми токами живого, ласкающего электричества.) Лишенные права на подлинное удовольствие слияний-соитий, узницы монастыря довольствовались эрзацем. Рудиментом, оставшимся от глубоководных предков, настолько далеких, что их нервная система еще не позволяла устанавливать сколько-нибудь глубокий контакт, и еще не вымершие мужские особи сплетались с женскими, потираясь склизкими щупальцами о мерцающие нежной синевой складки тел. Надзирательницы прикрывали глаза, смотрели сквозь пальцы: лишь бы никаких эксцессов, но каждая из послушниц знала — чужая смерть тут же обернется собственной казнью. Решались не все, но Фалере — Фалере изредка пробиралась по ночам в комнату-келью сестры, где они лежали, обнимая друг друга, и Рила пела ей — вполголоса, щекоча дыханием ухо и края щупалец. Ее голос изменился с тех пор, как обе они были девами: растерял то хрупкое сочетание юной силы и девической неги, благодаря которому Рилу заваливали ворохом предложений завороженные владелицы кофеен, баров и рекреационных залов. Но Рила все равно пела, хрипловато и томно, так, что сжималось сердце, и рисовала на коже Фалере одной ей понятный рисунок — одними кончиками пальцев, чтобы не допустить непоправимых последствий. И Фалере, помедлив, дотрагивалась губами до губ сестры, холодных, как тусклые далекие звезды, в попытке разбудить прежнюю искру радости в печальных, отчужденных глазах. Совсем не так, как целовалась сейчас с Миралой — ненавистной, трижды проклятой Моринт, — чья кожа блестит от пота, проводящей смазки и самую чуточку крови, и чьи глаза тоже блестят, лихорадочно и опасно — вызывающе распахнутые, хоть и прозрачные, а не черные — хотя в такой темноте и не скажешь наверняка. Фалере двигает пальцами точно так же, как тогда, в сражении с визжащими тварями. (Нет, не так же — иначе; более собранная, натянутая до тугого звона в ушах, осознающая каждый выдох и вдох; и это — почти как медитации, которыми пользовались в монастыре, чтобы держать под контролем неподатливую биотику ардат-якши, только требует еще больше сил, еще больше самоконтроля). Моринт резко вскидывает бедра, судорожно трется об эти пальцы, насаживается на них — жаркая, твердая, ненасытная. Низ ее живота вздрагивает раз, другой, третий, но Фалере не останавливается, вырывая у Моринт один звериный вскрик за другим. Сестра-убийца платит ей тем же: раскрывает, нажимает, тяжело дышит, а под конец — утыкается ей в шею, оттягивая кожу зубами, убивая отчаянно-неутоленный вой. Левой рукой собирает в складки без того измятую простынь — в опасной близости от головных щупалец Фалере, и та не упускает возможность: резко повернувшись, прихватывает зубами запястье, едва не прокусывая кожу насквозь, сжимая напоследок ладонь Миралы у себя между ног — так сильно, что вот-вот, и затрещали бы кости. *** Они коротают дни — и ночи — в ожидании корабля из метрополии или возвращения Жнецов; и по утрам, когда слабый свет далекого солнца пробивается сквозь высокие окна, Фалере отчаянно не хочется просыпаться. Она долго лежит, не открывая глаз, стараясь дышать как можно ровнее и незаметней, но в конце концов устает от бессмысленного притворства. Мирала здесь, в одном повороте головы. Ее сон крепок и безмятежен, как у ребенка — она всегда спала так, сколько Фалере помнит: прошлое с настоящим танцуют у нее в голове, перетекая одно в другое, под музыку самой правдивой на свете лжи. Мерное дыхание сестры отзывается в грудной клетке Фалере, множится эхом — точно шум моря в раковинах, какие они втроем, вместе с матерью, находили когда-то на берегу. Пальцы Миралы собственнически-крепко переплетены с её собственными. Фалере приподнимается на локте. Смотрит. Ждет. Однажды ей все-таки достанет смелости — собрать из углов тени-темноту, скрутить внутри себя в тугой узел, и взглянуть черными дырами глаз прямо в душу сестры: прежде, чем та сбросит сон окончательно. И только надеяться, что после этого не выживут — обе.