Привет, огонь

Иногда ей кажется: один раз войди в огонь, потом всегда будешь в огне. Мы с ней похожи, думает Шикхандини — и кто угодно, услышав её мысли, расхохотался бы. Похожи? Они-то? Драупади — красный цветок, дар богов, от неё пахнет молоком и сандалом. Зеркала, ловя её отражение, мутнеют в бессильной тоске. «Куколка, как есть куколка! Хорошо, что царевну Шикхандини воспитывали… ну, вы сами знаете... Будь она женщиной до конца — заболела бы, бедняжка, от зависти. Кто искал бы её руки на сваямваре, когда рядом младшая сестра?» Так шепчутся слуги, когда думают, что их не слышат. Шикхандини даже не злится. Откуда им знать? Быть женщиной она уже пробовала, быть красивой — тоже, и тьфу, до чего горек этот плод. У него вкус жирной золы и обгоревших костей. Хватило с неё прошлой сваямвары, спасибо большое. Вот только назвать Драупади куколкой может только дурак или слепец. «Мы похожи». Эта мысль отдаётся сладкой болью за рёбрами; Шикхандини не думала так ни о ком и никогда. Она была единственной в своём роде — причудой Шивы, странным существом, которое помнит себя дольше, чем положено смертному. Лучшие благовония Панчала так и не смогли забить в её ноздрях запах горелой плоти; запах, который она вдохнула тогда, увидев своё тело со стороны. Скорчившийся остов в хлопьях пепла — как в этом сочленении белесых суставов могла держаться жизнь? Как не выпорхнула между нелепо тонких рёбер? Ни волос, ни кожи — к чему были бесконечные масла и притирки? Зачем твердилось «у царевны должны быть волосы как шёлк и кожа как лотос»? Агни сожрал их первыми. Он не выразил предпочтений. Оплавленные драгоценности, все в жирном нагаре. Недоразвитые крылья нагих лопаток. Зубы — нитка пыльного жемчуга, оброненного в уголь. Есть что-то правильное, что-то от высшей истины в том, что скелеты всегда улыбаются. Шикхандини знает, каково это — умирать в огне. Но лишь догадывается, каково в нём рождаться. Кое-что о Драупади: она не боится. Никогда. Это можно принять за наивность, — бедная царевна, совсем не знает жизни, ни разу не ступала босой ногой на колючки! — но Шикхандини видит другое. Драупади пробует этот мир на вкус. С любопытством, со здоровым аппетитом. И если ей попадутся колючки — она съест и их. Похрустывая. Шикхандини знает это, потому что и в ней сохранился тлеющий уголёк, часть того, что вечно голодно. Вся Бхарата будет жертвенным костром для Драупади. Пусть даже Бхарата об этом ещё не знает. — Ты опять так на меня смотришь, сестра. — Как? Драупади улыбается. Садится к ней на колени, и украшения тихо позвякивают о доспех, который Шикхандини не успела снять. — Вот так. Как будто я… — Она поводит глазами, отыскивая нужное слово. (Чудовище? Майя? Богиня? Которая из? Что у тебя на шее — голубые лотосы или отрубленные головы?) — Ты чистая, — шепчет Шикхандини; пальцы бессильно сжимаются, не касаясь чужой кожи. — Вот как я на тебя смотрю. Не трогай меня, сестра. Драупади шутливо хмурится. Прядь её волос щекочет Шикхандини сгиб локтя, и хочется задержать дыхание, как перед… пусть будет как «перед прыжком в воду», хотя кого Шикхандини обманывает. — Чистая? А мне казалось, я очищающая. Шикхандини вздрагивает. На миг оно возвращается: жужжание мух, остывший пепел, дыры с запекшимися краями на месте глаз — и запах, запах, запах… Её мутит. Но это длится всего миг. Затем приходит запах сандала. И цветов. И тёплой кожи. Шикхандини глубоко вдыхает — и прижимается к нагому плечу Драупади губами. В конце концов, она не боялась тогда. Чего ей бояться теперь? Цветы, колючки… все будет пеплом, и какой-нибудь седой шиваит измажется в нём, не делая различий. Обнимая её, Драупади счастливо вздыхает. Руки её горячи.