А потом я умру

В лесу жарко. Наверное, будет гроза. — Умеренность, — говорит Панду, — есть основа добродетели. Как без берегов нет реки, так без умеренности нет праведника. Юдхиштхира шевелит губами, повторяя про себя сказанное отцом. Взгляд у него — тёмный, неподвижный. Панду заставляет себя отвести глаза. Иногда старший сын чуточку его пугает. Иногда его чуточку пугают все сыновья. Нет, он любит их, конечно, любит… кем бы они ни были. Его дети! Пусть не плоть от плоти, пусть не кровь от крови! Какая разница, кто уронил семечко в истомившуюся почву… кто так по-царски щедро одарил его жён... Его девственных жён. — Отец, — серьёзно говорит Юдхиштхира, — значит ли это... (слишком серьёзно для пятилетнего мальчика) (хватит Панду не думай об этом будь благодарен богам) — ...что и в самой умеренности также необходима умеренность? Панду неуверенно смеётся. Мадри, чинящая порванное сари Кунти на краю опушки, поднимает голову на его смех. Иголка блестит в её подкрашенных алым пальцах. Мадри перекусывает нить, — зубки лишь на миг видны за губами, как жемчужная косточка за мякотью райского плода, — и смотрит Панду в глаза. Улыбается. Панду сглатывает. — Нет, — говорит он твёрдо и громко; громче, чем надо. — Нельзя быть слишком умеренным. В любом месте, в любое время умеренность — высшее благо, а её потеря чревата…. чревата последствиями, и ужасными… Юдхиштхира кивает, не сводя с отца внимательных нечеловеческих глаз. На краю опушки Мадри опускает голову и принимается терзать иглой сари Кунти, будто оно сделало ей что-то плохое. Панду ненавидит оленей. Его сердце плохо приспособлено для ненависти, но это так. Он не ел дичи уже несколько лет. Он сбивает с веток стрелами плоды манго, не трогая испуганных, задремавших было птиц. Он не ловит рыбы. Он учит Юдхиштхиру смотреть под ноги, чтобы не раздавить жука или муравья. Будь здесь какой-нибудь пришлый летописец — непременно воспел бы мудрость Панду и его любовь ко всему живому; вот только любовь здесь ни при чём. Панду страдает. Очень страдает. И, хотя считается, что страдания очищают, Панду не уверен в этом. Мадри смотрит на него, когда думает, что он не замечает. Её взгляд — почти прикосновение, Панду ощущает его кожей, встающими дыбом волосками на спине. Кунти так не смотрит. Кунти замыкает свою муку в себе самой, и, неизменно улыбаясь ему, смотрит только в глаза. Они молоды, все трое. Панду с ужасом думает: как долго ещё мы будет молоды? Сколько ждать спасительной дряхлости, когда самым твёрдым, что у меня есть, станет деревянный посох? Век? Дольше? Он просыпается с бьющимся сердцем — и ледяной пот, покрывший спину, так не похож на горячую влагу, растекающуюся в паху. Сон! Только сон! Арджуна уже летит к нему, ударяя босыми пятками в пол: — Отец, что случилось? На тебя напали?! В голосе его (его?) трёхлетнего сына — страх и в то же время готовность дать в глаз любому лесному чудищу. Прямо сейчас. Панду через силу улыбается, хотя в темноте Арджуна этого не увидит. — Всё хорошо. Иди спи. — Ты… — Арджуна мнётся. — Ты кричал, что умираешь. Я думал, ты сейчас и правда… — Нет, — твёрдо говорит Панду. — Я не умру ещё очень-очень долго. Мне просто снился сон. — Страшный? — Страшный. Но он уже кончился. Успокоенный, Арджуна уползает к братьям, отдавливая, судя по звукам, чьи-то ноги по пути. Панду закрывает глаза. Сердце всё никак не успокоится. Они ещё бродят по его телу, пережитый ужас и пережитая сладость — и их странный, противоестественный союз отдаётся горько-сладким на языке. В углу молча ворочается Кунти. Иногда ему снится одна из них. Иногда — обе. Их пальцы, подкрашенные алым. Их волосы, спутавшиеся на ложе — не понять, где чьи, да и не нужно… Мадри кричит, обнимая его ногами, и, пока Панду вбивается в горячее, покорное тело, Кунти обхватывает лицо названой сестры ладонями. Гладит. Проводит пальцами по раскрывшимся в беспамятстве губам. Панду тянется, чтобы поцеловать Кунти — и в этот миг Мадри захлёбывается под ним стоном. Лоно судорожно сжимается, пальцы больно впиваются ему в плечи… Панду замирает, ошеломленный острым, невыносимым наслаждением. Пытается глотнуть воздуха — и не может. Из груди у него торчит стрела. Кровь капает, стекает по тёмным, припухшим от поцелуев соскам Мадри. Она смотрит на него огромными, испуганными глазами. Глазами оленя, думает Панду с тоской перед тем, как провалиться во тьму. — Отец, — говорит Юдхиштхира, — но не сказано ли, что умеренность более всего присуща брахманам, а не нашей варне? Не противоречат ли друг другу умеренность и природа кшатрия? Умеренность и обязанности царя? Ведь царь… Панду морщится и трёт переносицу. Голова болит… Даже в тени жарко и душно — и впрямь, что ли, гроза будет? Да, будет: вот и Арджуна перестал возиться со своим самодельным луком и сидит на опушке, задрав нос к небу… Панду гонит прочь мысль, что научился предсказывать погоду по своим сыновьям. — Нет, — говорит он. — Нет, сын. Для царя умеренность даже важнее, чем для брахмана. Но об этом мы с тобой поговорим в другой раз, а пока я дал тебе пищу для ума… иди, поиграй… Юдхиштхира кивает и уходит. Вглядываясь себе под ноги — нет ли там муравьёв. На краю опушки Мадри тихо смеётся, уткнувшись лицом в сари Кунти. Или плачет. Панду не видно.