И множество новых куплетов

Океан всегда казался ему родной стихией. Более родной, чем высотные кварталы ставшего новым домом Сиэтла или низкие домики из смутных воспоминаний об Одессе. В городах Лев чувствовал себя немного не на месте и всегда пытался сбежать из них туда, где горизонт ничто не заслоняет. Америка в этом плане была замечательной: бесконечные пустыни южных штатов и два океана, до которых можно было, в любой момент бросив всё, добраться самолётом или на машине. Одно огорчало — переехав, семья забралась слишком далеко на север, и именно здесь, в Америке, маленький Лёва впервые увидел снег — вместе с праздничными украшениями улиц, небоскрёбами и, конечно, поющими на тогда ещё незнакомым языке рождественские гимны старичками из ближайшего дома престарелых. В один из таких домов в итоге переехала его мать после долгих жалоб на одиночество и заброшенность, потому что любимый ребёнок слишком много времени уделяет работе. Лев и впрямь работал как проклятый, не чураясь командировок в любую точку страны, и особенно — если лететь предстояло в Майами. Дела там всегда требовали минимум неделю его присутствия, ибо в жарком климате, где пляжные шорты и кепка считались приемлемым костюмом для хождения по улицам, а крем от загара и бутылка с водой — предметами первой необходимости, дела никогда не делались быстро. Ночью город преображали мигающие светящиеся вывески, превращая его в прибрежного близнеца никогда не спящего Вегаса. Именно ночью, когда прохлада немного остужала голову, позволяя мыслить здраво, проходили встречи, обсуждались сделки и заключались предварительные договоры. Даже когда кончился безумный двадцатый век и пришла пора кондиционеров и строгих офисов, а Лев из простого помощника стал полноправным партнёром, главы местного отделения всё так же предпочитали потянуть, посидеть вечером в баре на пляже, провести лишнюю пару дней на яхте в обществе молоденьких моделей, годившимся многим уже даже не в дочери, а во внучки. Первое время Лев пытался делать вид, что и ему интересно общество пошло хихикающих девушек, потом окружающие решили, что он — спортивный, ухоженный и белокожий, за исключением проступающих под южным солнцем веснушек, — играет за другую команду, и он не стал их разубеждать: так было много проще. Приличнее. Да, Лев не любил ни раскрашенных шлюх, ни гладких фотомоделей. Впрочем, юноши его тоже не интересовали — ни блондины, ни брюнеты, ни бронзовокожие атлеты, ни тощие пуэрториканцы, по которым не всегда можно было определить, действительно ли они совершеннолетние и в здравом уме. Единственной страстью Льва долгие годы оставались волны, на которых качалась дорогая яхта, — подарок любовнице, в чьих глазах отражалась океанская синь, и чей смех так напоминал смех его матери. Когда они только познакомились, её звали миссис Тёртл, и мистер Тёртл как раз сошёл в могилу, оставив, кроме дома и разоряющейся фермы, полную свободу уехать из осточертелого Канзаса. Лев прикипел взглядом к её почти неуместной среди моря загорелых дочерна тел бледной пухлой фигурке в закрытом купальнике и аляповатой шляпе, услышал хрипловатый, будто звон латунного колокольчика, смех… и пропал. После единственного вечера за кофе и долгим разговором, когда под хвастовством свободой он слышал гонимую прочь боль, тоску по прошлой привычной жизни, Лев бросился в аэропорт, поменял билет и остался в Майами ещё на целую неделю, совершенно забыв предупредить начальство. Место в фирме он тогда не потерял только чудом. Она напоминала океан — такая же непостижимая и такая же древняя. Складки её тела то были лёгкой рябью на поверхности, то шли могучими валами, разбиваясь о скалы его бёдер. Лев любил каждую морщинку на этой коже, каждое тёмное — темнее окружающего загара — пигментное пятнышко, каждую новую складочку, появлявшуюся со временем. Она была как океан, а он — яхтой в её гавани, случайно занесённой бурей и навсегда сменившей порт приписки. Гитару она обнимала заботливо, как любимого ребёнка. Перебирала пальцами струны, мурлыкала мелодию, складывала слова в строчки, а строчки — в куплеты. В её песнях кантри мешалось с морскими частушками, её морщинистые ладони с одинаковой ловкостью вязали узлы, зажимали металлические струны и ласкали его член. Её глаза, в то время лишь самую малость дальнозоркие, видели не только внешнее и настоящее. «Я не поеду с тобой и не буду тебя ждать — у меня нет времени на такие глупости», — как мантру повторяла она, а Лев целовал отёкшие после чрезмерно усердного потребления разбавленного пива или ссаженные о гитарные струны пальцы, тискал мягкие бока и давал слово скучать, не забывать и вернуться. И каждый раз сдерживал его. А она сдерживала своё и никогда не скучала в одиночестве, пока он мечтал о её тепле среди пронизывающего ветра, выхолощенных офисов и бесконечных осадков северного порта. Каждый раз, когда Лев летел в вечное лето Майами, он ждал встречи — до дрожи в коленях, до зуда в ладонях, до заходящегося в ушах пульса. И каждый раз боялся, что не застанет. Прошедшие годы, принёсшие ему и седину, и тяжесть походки, и собственные морщины, почти не изменили её. Миссис Тёртл так и оставалась лишь чуть подёрнувшейся загаром толстушкой, раскрашенной во все цвета радуги, разве что купальник теперь был раздельный, да шляпки она подбирала гораздо лучше. Вот только чем дальше, тем толще становились стёкла очков, тем реже она объезжала его, предпочитая теперь лежать среди подушек, пока он трудился меж её бёдер, тем реже хватало дыхания на любимые баллады. Да и алкоголь покинул её бокал, казалось, насовсем, — но недавно снова вернулся, и Лев склонен был считать это хорошим знаком. Сейчас она откинулась в шезлонге, отставив бокал с тающим льдом прямо на палубу, а Лев пересчитывал языком складки между её ног, тёрся пегой щетиной о значительно похудевшие с прошлого визита ляжки, дразнил сквозь влажную ткань купальника плотно уложенную грудь, вминал крупные бусины длинного ожерелья в дряблый обвисший живот, где морщин теперь было больше, чем складок. Престарелая нимфа перебирала пальцами его поредевшие кудри, дыша всё тяжелее, всё чаще. А после того, как он закончил, потянула на себя, чтобы оказать ответную услугу. Как и всегда в подобные вечера, она пела для него: старые песни, новые песни, свою бесконечную песню, где с годами куплетов становилось всё больше — о свободе, океане, солнце и о нём, лежащем у её ног. Нельзя было точно сказать — поёт ли она в ритме океанских волн или это океан качает яхту под гитарный перебор. Ветер трепал её пряди, и Лев всё пытался вспомнить, когда настоящие, пусть и редкие волосы, заменил яркий густой парик. Часть куплетов он пел вместе с ней, немного переиначивая слова под себя, часть просто слушал — те, что были и о нём. Здесь, посреди океана, не хотелось думать о том, что снова придётся улетать, пусть даже в этот раз и не по делам фирмы, а по самым что ни на есть семейным обстоятельствам, видимо, последним в его жизни, потому что никакой другой семьи, кроме матери и яхты у берегов Флориды, Лев так и не завёл. Хотелось вечно лежать на палубе, глядя, как солнце над головой сменяется звёздами, слушая, как мягкий женский голос переплетается с шорохом волн, не думая ни о чём, кроме настоящего момента, тянущегося из никогда в никогда. Но даже самому долгому дню приходит конец, и, уже стоя в холле аэропорта, Лев обнимал её, как прежде обещая скучать, помнить и вернуться скорее, чем когда бы то ни было. Обратный билет жёг сердце через внутренний карман лёгкого белого пиджака, отвлекая от оглядывающихся на них людей, от ничуть не скрытых очками слёз, текущих из выцветших глаз, от хриплого кашля, который оборвал её вечную мантру. Лев целовал руки, на которых едва держались новые кольца, купленные взамен спадающих старых, гладил проступающие сквозь дряблую плоть рёбра и с трудом боролся с желанием отложить полёт. Но мать требовала его присутствия, и самолёт ждал. «Только день», — пообещал он. Один лишь день в Сиэтле: отстоять, подписать, схватить шляпу и вернуться сюда — к вечному лету, к вечному океану, к вечной миссис Тёртл. Один лишь день.