В глазах смотрящего

Себастьян умирает медленно. Стефано улыбается ему мягко, почти сочувственно, аккуратно опускаясь рядом. Кровь тут же пачкает подошвы, но сейчас не до этого. — Сукин… сын. Ему так трудно говорить; из горла выталкиваются больше хрипы, чем слова, надрывно, с невероятными усилиями. Если бы у звука был запах, голос Себастьяна пах бы свежей, еще теплой кровью, порохом и поражением. — Тише, — Стефано прижимает кончики пальцев к искривленным губам, и тот дергается, безуспешно пытаясь отстраниться. Вокруг глаз проявляются резкие линии. — Тебе нужно поберечь силы. Стефано не обижается. Давно, еще в своей первой жизни, он работал и с более капризными моделями. Глупыми, взбалмошными девчонками, ни одна из которых не стоила даже кадра на нее потраченного. А Себастьян… Себастьян стоит. — Видишь, к чему привело твое глупое сопротивление? Ладонь плавно, не отрываясь от кожи, скользит к шее и дальше, до самого плеча. Пальцы укоряюще касаются развороченной смеси мяса и ткани. Стефано раздосадовано выдыхает. Непозволительно было так терять над собой контроль. И модель, которая должна была стать вершиной его творчества — ослепляющей и недосягаемой — изрезана в кровавое месиво. Воспоминания о срыве, постыдном, почти неприличном, тянут за собой другие; свободная рука резко дергается поправить волосы, но замирает, так и не коснувшись. Стефано чуть наклоняет голову, не отрывая взгляда от Себастьяна. Какая уже разница. Тот успел рассмотреть, что представляет собой его отсутствующий глаз и изувеченная щека. Можно не скрываться. Перчатки не пропускают лихорадочное тепло угасающей жизни; не дают никакого понятия о фактуре ран и вязкости сворачивающейся крови, изорванности абриса. Стефано, помешкав, стягивает одну за кончики пальцев. Отпечатки с камеры можно будет стереть потом. Думает, берясь за вторую, уже выпачканную, коже сразу становится влажно: это точная работа, очень кропотливая. Умирающему Себастьяну вряд ли есть дело до его шрамов, воспаленной и шелушащейся от проявителей кожи. — Это была забавная, — он приподнимает уголки губ, обозначая тон, — игра. Но во всем нужно знать меру. Ты согласен? Себастьян выдыхает шумно и тяжело, рефлекторно запрокидывая голову. Кончики пальцев любопытно трогают края раны — неровные и рваные, старался провернуть лезвие, прежде чем его выдернуть. Стефано прижимает их чуть сильнее, впиваясь ногтями, погружая подушечки в щекотную влагу. Тепло. Как будто сама жизнь собирается на этой границы плоти и мира, касается его пальцев. Разделяется на двоих. Стефано поднимает голову, на мгновение прикрывая глаза. Ленты, длинные, насыщенно-карминовые, чистый шелк. Заставить их войти глубоко в рану, словно бы истекая из нее; подрагивать в воздухе, играя цветом; истончаться на концах и выцветать, становясь почти прозрачными — пока не растворятся в пространстве. Он машинально касается языком нижней губы; во рту невозможно сухо. Все еще недостаточно, чтобы прикрыть непредусмотренную импровизацию. — Теперь мне придется это исправлять, — голос, кажется, становится ниже. Он слишком взбудоражен предстоящим творчеством. Зрачки Себастьяна подрагивают и ширятся; он явно понимает, что имеется в виду. Стефано осторожно касается его ресниц. Как будто прокрашивает кровью — проводит раз, другой, пока светлеющие кончики не становится совсем темными. Хочется дотронуться до теплого века, виска с громкой жилкой, но он с сожалением себя сдерживает. Не хочет испортить шедевр возбужденной порывистостью, дилетантскими мазками. Ему нравятся глаза Себастьяна — у него красивая радужка, яркая, навевающая о янтаре, в котором вязнет само время. Нравится его взгляд. Стефано убил не так мало людей, как в этой жизни, так и в другой, ему есть с чем сравнить. Никто еще не смотрел так. Сентиментальность его порок, увы. И, вытерев запачканные пальцы платком, он все-таки касается беспокойного века. Дарит благодарную ласку, мягко оглаживая от внутреннего уголка к внешнему. Между бровей Себастьяна собираются резкие морщинки — наверняка, не понимает его действий, не видит в них смысла — и потому опасается еще больше. Стефано с сожалением отнимает ладонь от его лица. Нельзя сбивать этот выверенный баланс чужих эмоций. Нужно держать себя в руках. Он снова запускает пальцы в рану, заставляя Себастьяна судорожно заскрести ногтями об пол. Звук, вместе с ослабевшим дыханием, сплетается в восхитительную композицию боли. В такие моменты Стефано искренне жалеет, что не умеет сочинять музыку. Одновременно он прощупывает пульс на сонной артерии; тот слабый, тонкий — придется поспешить. — Я не хочу запечатлевать тебя сейчас, — произносит он мягко, наклоняясь ближе, касаясь дыханием кожи. — Поэтому постарайся не дергаться. Дыхание Себастьяна замирает. И в этот момент Стефано всаживает в него нож. Конечно же тот его не слушает. Выгибается резко, почти пошло, и от сочетания влажного звука и движения воздух в горле становится плотным, вязким. Тяжело дышать. Он всаживает лезвие снова и снова, отклоняя руку в последний момент, чтобы рана ширилась неровными краями. Украшает Себастьяна цветами из плоти. Слишком близко, он не замораживает момент, и брызги летят на кожу и костюм. Пачкают щеку и губы, и Стефано даже не проводя языком чувствует соль. От восхищения пересыхает во рту, и он замирает на мгновение, теряясь в ощущении, упиваясь мыслью. Сейчас, в самом процессе создания, они — художник и его творение — представляют собой единое целое. Окровавленное, агонизирующее, проросшее друг в друга насквозь. Порывистые движения сменяются плавными и долгими, выверенными. Жаль, что Себастьян не может оценить его мастерство — слишком занят всепоглощающей болью. Стефано превращает неаккуратные лохмотья в изящные лепестки. Плотные у основания, выверено истончающиеся к загибающимся розовеющим кончикам. Он поправляет аккуратные лепестки и вынимает лезвие. Себастьян больше не вздрагивает — только дыхание клокочет, словно по горлу у него поднимается кровь. Тонкие детали приходится наносить самым кончиком, последовательно, одну за другой, и это трудно, его слишком сильно ведет, и приходится задерживать выдох, чтобы не сорваться окончательно. Он осторожно вырисовывает тонкие прожилки, тут же, стоит только отвести лезвие, наполняющиеся влажным. Собирает линию крови пальцами — и под тяжестью погружающихся между лепестков подушечек по чужой коже бегут яркие дорожки. Их Стефано вытирает запястьем. Следующий цветок он вырезает на предплечье. Меньше и аккуратней, чтобы создать композицию. Поправляет пальцами лепестки — теплые, податливые, влажные. Насечки по краю осмотрительно наносит самым кончиком. А потом, помешкав, пробует сделать это ногтями; плоть уступчиво расходится под его давлением, именно на такую глубину, как нужно. Выходит гораздо аккуратнее. И сильнее пьянит. Себастьян дышит часто, поверхностно. Стефано прижимает тыльную сторону ладони к его лбу. Раздраженно цокает языком — плебейский жест, который не получается вытравить еще с армии — кожа влажная, в испарине. Холодеющая. Так не пойдет. Он знает, как навязать Юниону свою волю; имеет достаточно для этого воображения и возможностей. И сейчас он хочет, чтобы предсмертная агония Себастьяна остановилась. — Видишь, — иронично приподнимает он уголки губ, забываясь и отводя запястьем волосы со лба. Успевшая немного подсохнуть кровь сначала царапает острыми чешуйками, а потом мажет влажным у самой брови, — из-за тебя приходится менять саму ткань мироздания. Себастьян в ответ отворачивается. Стефано иронично хмыкает — такова его благодарность, значит. — О, не нужно этих карикатурных жестов, — он проводит большим пальцем по линии челюсти, останавливается на колком подбородке. И уверенно поворачивает лицо Себастьяна к себе. — Я уже выиграл, помнишь? Он плавным, цельным движением поднимается пальцами к губам, чувствует кожей теплоту дыхания. Ведет подушечками по самой границе, пока еще не позволяя себе большего, только недосказанность, только полутона. Себастьян не отвечает ему; только смотрит — Стефано улыбается, тронутый его искренней ненавистью. Чувствует этот стержень внутри, эту силу. Он машинально оглаживает губы снова, только уже по-настоящему, полнее и четче. И чувствует, как Себастьян в ответ смыкает их плотнее. Это щекотное, игривое ощущение, сродни тому, что Стефано испытывал во время погони. Что заставляло медлить и попадаться на глаза, оставлять подписанные кровью снимки. Живая увлеченность, заинтересованность. Стремление вызвать отклик. Себастьян реагирует остро, до конца, каким бы обессиленным или абстрагировавшимся ни был — полная противоположность притупленному отвращению критиков, монотонному ужасу моделей. И это — будоражит. Хочется провоцировать его сильнее. Это не профессионально, как и любые отношения с моделью, выходящие за рамки работы, Стефано сам же презирал и продолжает презирать подобное. Он машинально вторит рассеянному движению пальцев, проводя языком по губе. Морщится: кровь запеклась и остыла, металлический привкус на кончике неприятно вяжет. В мыслях — такие удобные оправдания. Это ведь передышка. Никто не узнает, никогда, только если он сам того не захочет. Себастьян — отнюдь не другие, он особенный, центр и смысл его выставки. Как Дьяконова для Дали. Как Берта Моризо для Мане. Сравнение вызывает у него улыбку; льстит самолюбию. Стефано наклоняется ближе, упиваясь настороженностью в подрагивающих зрачках. Прижимается лбом ко лбу, запуская кончики пальцев в рану на боку. Чувствует дыхание, теплое и влажное, кожей; ощущает его загнанный ритм. Пальцы проталкиваются с усилием — загустевшая кровь уже склеила неровные края разреза, и приходится надавить, чтобы ввести их глубже. Ногти оцарапывают стенки, и Стефано лихорадочно шепчет «тише, тише», прижимая свободной ладонью судорожно дернувшееся запястье. Он проталкивает почти до самых костяшек, разрывая рану в глубину, и это ощущение несравнимо ни с чем. Тело Себастьяна изнутри горячее, кровь обволакивает мягко и ласково. Плоть смыкается вокруг пальцев плотно, с кружащим голову давлением, словно стремится сохранить в себе, врастить. Стать единым целым, и Стефано жмурится, шипя сквозь зубы от возбуждения. Он отводит руку неохотно, даже не скрывая своего нежелания. Ладони сразу становится холодно; после ласковой плоти окружающий мир кажется неуютным. Стефано отпрянывает резко, заставляя зрачки Себастьяна резко сузиться. Чуть улыбается, приоткрыв губы — знает, что тот следит за каждым его движением, не представляя, чего ожидать. Ладонь, та, которая на запястье, плавно и неспешно ведет выше, по обнаженному предплечью, заставляя приподняться тонкие волоски; по плечу, осторожно огибая завершенный цветок. К яремной впадинке, где заходится пульс. Стефано хочет чувствовать его сердцебиение; сейчас ему это необходимо. Кровь облегает пальцы плотной перчаткой. Теплая, еще не застывшая; тяжело стекает по запястью, просачивается под манжету, когда он, разглядывая, поворачивает руку на свет. Кожа лаково отражает синие и алые всполохи; на кончиках ногтей собираются капли. Жаль, что это совсем не его стиль — картинка вызывает внутренний трепет. Стефано переводит взгляд на чужое лицо. Все как и следует: глаза сфокусированы на выпачканной ладони, внимание полностью отдано ему. Он касается своих губ самыми подушечками. Замирает, позволяя рассмотреть, осознать. Себе — ощутить соленый привкус. А потом ведет аккуратно, не отрывая взгляда от лица Себастьяна, выразительного, ошарашенного. Не удержавшись, пробует кровавую пленку кончиком языка — насмешка, провокация. Эпатаж, к которому у него есть постыдная склонность. Язык стягивает металлом и солью. Банальность, но внутри все равно сводит, сладко, непривычно. От осознания, что делает он сейчас. От взгляда Себастьяна, его дыхания, пульса. От стягивающей губы пленки. От предвкушения. Стефано наклоняется неспешно. Дает Себастьяну время и возможность ощутить надвигающееся сполна. Тот не отворачивает лица; может, не успевает, может — так и не верит до конца. Тем лучше. Стефано касается его губ своими поверхностно, совсем легко. Словно целомудренно. Связывает их кровью. Он не может позволить себе закрыть глаз, тогда потеряется часть смысла, поэтому Стефано смотрит. На опущенные веки Себастьяна, слишком старающегося абстрагироваться от происходящего. Тревожные линии между бровей. Выделяющую ресницы кровь. И воспаленную рану у скулы, которая снова раскрывается; и смазанные брызги на виске — от тех порезов, которые Стефано нанес во вспышке ярости. Невозможно много крови, и он, решившись, добавляет еще. Испачканными пальцами касается лица, сначала легко, поверхностно, а потом вовсе прижимает ладонь к щеке. Себастьяну идет красный. Его пульс бьется о пальцы, сумасшедший, испуганный, и Стефано на короткий миг прижимается плотнее, совершенно этим очарованный. А потом продолжает работу. Следующий цветок распускается на боку, там, где уже была рана. Стефано улавливает ритм; надрезы плавные, точные, ни одного лишнего движения. Он бережно срезает остатки ткани, обнажая изувеченную плоть, аккуратную тазовую кость. Можно было бы снять с нее кожу, выставить напоказ, но — Стефано хмурится, рассеянно откладывая нож — это не впишется в концепцию. Он чуть сдвигается в сторону, позволяя свету коснуться Себастьяна; лепестки плоти, изящные, тонкие пропускают его насквозь, словно витраж. Перехватывает дыхание от того, насколько красиво рассыпаются цветные пятна. Он знает, как выставит свой шедевр. Видит картинку под закрытыми веками, так отчетливо, невозможно ярко. Свет непременно должен быть белым, чуть синеватым, ослепляющим сначала и раскрывающим детали потом. Должен проходить сквозь лепестки его чудесных цветов, сочащихся кровью, и расцвечивать алой мозаикой пол и стены. Играть в прожилках. Отражаться в застывших в воздухе брызгах. Стефано задыхается, прижимая тыльную сторону ладони ко рту. Слишком много. Чересчур сильно. Травмированную сторону лица сводит, и он жмурится, впиваясь ногтями в ладони, наверняка снова до крови. От боли в глазу влажно. По щеке прокатывается горячая волна; спазм уходит так же внезапно, как и накатывает. Кажется, словно под кожей извивается клубок червей, осклизлых и длинных. А теперь они лениво ползут дальше, за переносицу. Слишком много переживаний. Стефано открывает глаз, когда под кожей остается только неприятное покалывание. И натыкается на взгляд. Только почему-то в нем нет торжества его боли, тошнотворного самодовольства. И отвращения тоже — его не кривит от омерзения, от этого уродства, от которого перекашивало даже медсестер. Что-то усталое, обволакивающее. Он кривит губы иронично — пытается, после приступа мышцы слушаются неохотно. Во рту ощущается что-то горячее и горькое, похожее на раствор для проявления фотографий. Стефано тянется к щеке, дотрагивается недоуменно. Прекрасно чувствует пальцами, но все равно подносит к глазам. Кожа перепачкана темным. Стефано растирает между пальцев — ненормально-вязкое, неправильное. Он машинально касается лопнувшей кожи на щеке снова, и кровь — пусть называется так — начинает идти сильнее. Пачкает руку, смешиваясь с яркой, нормальной кровью Себастьяна. Как интересно. Теперь уже Стефано целенаправленно прижимает ладонь, плотно, хоть от этого и горячо невозможно, жжет под остатками кожи. Пока пальцы не начинает стягивать словно пленкой. Тогда он отнимает руку от лица. Разглядывает — и дает рассмотреть Себастьяну. То, что течет у него сейчас по сосудам действительно плотное и темное, слишком вязкое. Неуловимо отдающее проявителем и амальгамой, жидкостью для чистки объектива и полиролью. Странное зрелище, но неуловимо притягательное. Он касается самыми кончиками пальцев губ Себастьяна, мягко, словно подталкивая сдаться без боя. Надавливает — и это темное, маркое медленно оседает с его пальцев, пачкает. Только Себастьян не подается навстречу, не раскрывает рта, кажется, еще плотнее сжимает зубы, чертов упрямец, и Стефано приходится другой рукой сдавить мышцы челюсти. Наверняка неудобно и больно. Сам виноват; нужно было быть сговорчивее. Пальцы проскальзывают дальше, по тыльной стороне, дотрагиваются до кромки зубов. Приходится завести их внутрь по самые костяшки, чтобы прикоснуться к кончику отодвинувшегося языка, оставляя за собой чернильный след. Щека у Себастьяна дергается — наверняка распробовал. Соприкоснулся с частичкой его мира. Язык под подушечками мягкий и влажный; много слюны, по нервозному вязкой. Стефано проскальзывает пальцами еще дальше, к самому его корню. Чувствует, как разбавленная кровь охотно стекает с его пальцев, и ощутимо надавливает — заставляет проглотить. Стенки горла спазмически смыкаются; зубы до боли вжимаются в костяшки, и Стефано отдергивает руку. На коже остаются яркие рельефные следы. Себастьян морщится, то ли от неприятного привкуса, то ли от самого факта, и машинально проводит языком по губам, тоже выпачканным, и кривится снова. Стефано негромко смеется. — Знаешь, — он аккуратно укладывает руку на колено, так и не вытерев ее от остатков слюны и крови, — говорят, что в каждом произведении есть что-то от его создателя. Он переводит взгляд на Себастьяна, удостоверяясь, вникает ли тот. Продолжает: — Все мои предыдущие модели… Они давали мне материал. Я же придавал ему форму, делал настоящим, бессмертным искусством, вкладывая свое видение. Стефано чуть запрокидывает голову, смыкает губы, упиваясь словами на языке, тяжелыми и сладкими. — Но ты. Ты — гораздо большее. Голос ненамеренно становится ниже и мягче; появляется та самая интимная хрипотца. — С тобой я действительно оставлю частичку себя. В тебе, — он оглаживает долгим взглядом ладонь в потеках. Переводит на изукрашенные порезы. — На тебе. Он прижимает язык к небу, прежде чем сказать последнее. Впитывает: игольчатые зрачки, замершее в ожидании дыхание, темное пятно в уголке губ. — Как и ты со мной. Стефано дотрагивается кончиками пальцев до губ. И слышит саркастический, издыхающий смешок. — Большего бреда, — Себастьян прерывается, чтобы глотнуть воздуха, — не слышал. Стефано наклоняет голову. — Нужно время, чтобы это принять, — миролюбиво пожимает он плечами. Чужое упорство щекочет ему горло; как свойственно Себастьяну. Рукоять ножа уютно ложится в ладонь. Стефано вновь сосредотачивается на работе. Пальцы у него подрагивают — от перенапряжения, возбуждения ли, неважно — и приходится сделать несколько глубоких вдохов, чтобы взять себя в руки. Осталось самое тонкое, самое кропотливое. Нельзя все испортить. Он наносит порезы аккуратно, словно работает не с плотью, а со старыми, ломкими от времени фотографиями. Ведет самым кончиком лезвия по щеке. Ждет, пока линия наполнится ярким — и запечатлевает. Это тоже новый опыт, никогда прежде он не замораживал детали по отдельности. С Себастьяном — впервые. И это трудно; слишком мало времени, нельзя позволить истечь кровью, это должна быть изящная линия, тончайшая нить, видимая лишь с определенного ракурса. Нельзя поймать кадр раньше. Нельзя взять в объектив больше, чем положено замыслом. На висках проступают капли пота. Помешкав, Стефано аккуратно развязывает платок — шея тоже влажная. Себастьян больше не вздрагивает, не бьется судорожно — словно смиряется. Принимает выпавшую ему возможность и оценивает ее по достоинству. Только мышцы едва напрягаются рефлекторно, когда лезвие раз за разом с трепетом гладит кожу. Стефано с сожалением выдыхает, в утешающей ласке ведя по рисунку вен на предплечье тыльной стороной лезвия. Он понимает. Но это совсем не то, что нужно для композиции. Себастьян распахивает глаза, когда ладони смыкаются на его шее — плотно, со всей силой, не вдохнуть. Кадык под пальцами заходится; пульс бьется загнанным зверем. За раскрывшимися, пытающимися ухватить воздух губами можно разглядеть маслянистые темные потеки. Нет сил сопротивляться, даже толком поднять руки. Но он пытается. И в морщинках вокруг глаз, в широких зрачках, по-прежнему живой радужке жжется ненависть. Стефано запечатлевает ее резко, неточно — и, кажется, отчасти попадает на плечо — внезапно бросившись за камерой и сделав снимок. Он отводит взгляд от видоискателя, рассматривает в живую. Задерживает дыхание от восхищения. Это оно, абсолютно точно — то, что ему нужно было увидеть на лице Себастьяна. Глаза выходят необыкновенно красивыми. Стефано бережно отводит невпопад упавшую на чужой лоб прядь. Завороженно наклоняется ближе. Есть в этом что-то запредельно интимное — целовать глаза. Во много раз сильнее пальцев на языке, лезвия глубоко внутри, даже, наверное, крови. Этот трепет внутри, щекотный и тревожащий одновременно, который возникает, когда он касается губами ресниц, застывшей радужки — не сравним. — Наверное, ты чувствовал похожее, — охрипло делится Стефано, ведя кончиком носа по щеке, — когда вел жену к алтарю. Он прикасается ко второму глазу, и зрачок подрагивает, словно Себастьян отвечает ему тем самым. Ощущение теплого под губами, немного щекотного, непривычно упругого, захватывает. Он целует с удивительной ему самому нежностью. И грустью, что это удивительное, чувственное заканчивается. К губам Стефано прижимается совсем по-другому. Никакой целомудренности и чистоты; так касаются не бессмертных произведений искусства — любовников. Он повторяет языком прошлые движения своих пальцев: касается кромки зубов, проскальзывает глубже, влажно и пошло. Вслушивается во вкус пороха и проявителя, метала и сепии — их общей крови. Запечатлевает у себя в памяти. Позу своему творению он придает леской, тонкой и идеально вплетенной в композицию. Цветы расправляются и истекают шелковыми, истончающимися лентами. Кровь в тонких нитях-порезах играет так же ярко, как и витражные тени от лепестков. Взгляд Себастьяна — чистый, насыщенный — пронзает, стоит лишь только ступить в зал. Стефано чувствует тревожащую неуверенность на периферии — сможет ли он создать что-то настолько же прекрасное? И это, впервые за все пребывание в новом мире, его пугает. Обскура, глухо перебирая ногами, мягко опускается ему за спину. Стефано, не глядя, протягивает руку. Оглаживает ребристую поверхность, и она ластится к нему, льнет ближе. Линза с любопытством фокусируется на инсталляции в центре; воздух наполняется вопросительным поскрипыванием. — Познакомься, — Стефано наклоняет голову, с нежностью оглаживая взглядом застывшую фигуру, — это — моя Галатея. *** Стефано возвращается через несколько дней с новой идеей и стремлением взяться за нее как можно скорее. Он может создать что-то по-настоящему великое; может заживить цветы и нити на теле Себастьяна, не оставив и шрамов. Может начать заново. В конце концов — он ласково ведет по медленно оживающим глазам — не обязательно пока останавливаться на чем-то одном. У них есть все время этого мира, чтобы найти то единственное, подходящее именно Себастьяну. Им некуда спешить.