Под созвездием Орла

Впервые Лебедев встречает его в собственном подъезде. Тушащим сигареты о стену возле почтовых ящиков. Мальчишка поглощен своим занятием настолько, что не замечает случайных свидетелей. Лебедев застывает на лестнице пролетом выше, прямо напротив окна, ожидая, что вот-вот хулиган обратит на него внимание, встрепенётся и попытается сбежать. Не дожидается. — Ты что же это делаешь? — почти минуту спустя спрашивает он, громко и укоризненно. За эту минуту успевает произойти многое. Сигарета оставляет на краске округлую подпалину, гаснет и летит на пол, к полудюжине своих предшественниц. Мальчишка достаёт из пачки следующую, держа в зубах, зажигает, делает пару неглубоких затяжек и снова выбирает мишень на стене, словно художник — место для финального штриха. Услышав чужой голос, он не вздрагивает, оборачивается очень медленно и плавно, как в трансе, спокойно смотрит на Лебедева снизу вверх пустыми и мутными глазами — зрачки расширены настолько, что невозможно определить цвет радужек. Растягивает губы в кривой, неприятной усмешке. — А на что похоже? Лебедев спускается к нему, ставит полупустое мусорное ведро среди окурков и складывает руки на груди. Вблизи мальчишка оказывается на голову ниже, даже когда перестает сутулиться и вытягивает тощую бледную шею. На скуластом лице, перепачканном пеплом и сажей, впервые появляется некое подобие интереса. — На созвездие Орла. Даже Альтаир ярче других получился. Молодец. Интерес сменяется неподдельным потрясением. Мальчишка часто моргает, отступает на полшага, а взгляд его на несколько мгновений становится вполне осмысленным. Лебедев ногой подталкивает ведро ближе, кивает на россыпь бычков: — Собирай. На площадке повисает плотная, напряжённая тишина. Читать лекции о соблюдении порядка Лебедеву на самом деле не хочется. Но и мимо пройти нет никакой возможности. Порядок давно вшит в подкорку, рядом с дисциплиной и долгом, и держатся они там так плотно, что вот уже ничего не осталось от Валентина Лебедева, а их все не извести, не вытравить. На календаре — середина декабря, Москва скована льдом и присыпана снегом, а мальчишка одет только в толстовку и джинсы. Значит, живёт в этом же подъезде (Лебедев его не помнит, но здесь нет ничего удивительного). Живёт и стены портит, окурки бросает — нехорошо. — Тебя как зовут? Информация, честно говоря, лишняя: любые добрососедские отношения заведомо обречены, если проводишь дома два-три дня в месяц. Мальчишка неловко прочищает горло, прежде чем ответить: — Артём. А потом вдруг послушно садится на корточки и начинает по одному собирать бычки в ведро. Лебедев мельком замечает ободранные костяшки на правой руке, несвежие, но воспаленные ссадины. В глубине души он удивлен: командовать подростками вовсе не то же самое, что солдатами. Пусть только в теории, но Лебедеву понятна разница. У подростков нет устава, скверно с признанием чужого авторитета, и они бунтуют против всего на свете просто потому, что могут. — Вы военный? — полуутвердительно произносит Артём, резко запрокинув к нему лицо. — Похожи на военного. Привыкли раздавать приказы. Наверное, генерал какой-нибудь. Зрачки потихоньку сужаются до нормальных размеров, радужки оказываются светлыми, серыми, как бетон. Дикие, волчьи глаза у маленького человека. Дождавшись, пока лестничная клетка обретет свой первоначальный облик (исключая «созвездие Орла», с ним, к сожалению, все не так просто), Лебедев подхватывает ведро и меняет-таки гнев на милость. — Иди домой, Артём. И не порть больше стены. — Вы не ответили, — Артём выпрямляется и тут же делает шаг в сторону, преграждая путь к выходу. — Ну, скажите, я угадал? Я ведь угадал? Он пытается вытереть грязные ладони о джинсы, потом о толстовку на животе, потом протягивает сбитую правую для знакомства. Стоя так близко, Лебедев чувствует острый запах сырости от его одежды. Обветренные тонкие губы улыбаются уже совсем по-другому, широко и искренне. Несколько мгновений Лебедев смотрит на припухшие, стёсанные до мяса костяшки, мысленно пожимает плечами и перехватывает чужую кисть как можно аккуратнее. Артём не морщится от боли, крепко стискивает пальцы Лебедева своими, совершенно закоченевшими. — Угадал. Только не генерал, а подполковник. Лебедев Валентин Юрьевич, будем знакомы. — Будем, — эхом отзывается Артём. На улице ветер воет в водосточных трубах, гонит снежную крупу по заиндевевшим газонам. Дорогу перед крыльцом накануне заливали реагентом, так что вдоль бордюров влажно блестят неглубокие лужи. Воскресным утром во дворах нет ни души. Лебедев неспешно бредёт в сторону огороженных сеткой контейнеров, глубоко вдыхая холодный, немного колючий воздух, и четверть километра спустя в голове снова становится пусто. Странный мальчик Артём остается в подъезде и, наверное, поднимается в свою квартиру. Может, они с семьей переедут, пока у Лебедева случится новая побывка — вон, взять хоть жильцов напротив: их столько сменилось за последние месяцы, что ни лиц, ни имён теперь не вспомнить. Любовь Васильевна, хоть её никто о том не спрашивает, все телефонные беседы заканчивает советами тоже сдать комнату. Юлькину комнату. Чужим людям: студентам, приезжим — да хоть кому. От резкой отповеди Лебедева каждый раз удерживает только знание о полной ее бессмысленности: в своем желании наносить добро и причинять пользу Любовь Васильевна подобна боевой машине пехоты. Насколько же проще было, пока тихо ненавидели друг друга — но Юльку вместе похоронили, и делить вдруг стало нечего. И ненависть в одночасье усохла до такой вот ненужной, раздражающей заботы. Над городом низко висят тучи, тёмные, тяжелые, с крыш срываются мелкие рассыпчатые хлопья вчерашнего снега. Сидящий на скамейке возле ограды Артём прячет ладони в рукавах сырой толстовки и пристально, неотрывно наблюдает, как Лебедев возвращается с пустым ведром. — Сдурел, что ли? — теперь можно и без церемоний: за руку здоровались, живут по соседству, даже уборку вместе делали — считай, уже не чужие люди. — Минусовая температура. Воспаление лёгких схватишь как нечего делать. — Так вы ж меня выгнали из подъезда, — весело поясняет Артём, загребая асфальт носком раскисшего, выцветшего кроссовка. — Сказали стены не портить и выставили. — Я тебе домой идти велел. Не одно и то же. Смотреть на голую шею в широком, не по размеру вороте, на красные руки и побелевший кончик носа больно почти физически. «Это всё, Лебедев, оттого, — любезно подсказывает внутренний голос, — что ты уже с собственным ребенком провалился. Не сберёг, хотя, наверное, мог бы. Чуть раньше бы спохватился и точно смог бы. А Юльке бы в ноябре одиннадцать исполнилось, помнишь? Может, учились бы они сейчас в одном классе». — А домой никак, — Артём спокойно качает головой, плотно сжимает губы, чтобы не дрожали. Весь трясётся от ветра, но сидит прямо, даже плечи больше не сводит. — Отец спит крепко, не откроет, а ключа у меня нет. — А мама? Родственники, друзья какие-нибудь? — Мамы тоже нет. И… да вы не беспокойтесь. Идите, куда шли. Я больше проблем не доставлю. Выясняется, что живет он на самом деле аж через станцию, на Пражской, с отцом, техником на чертановском комбинате, человеком пьющим и не шибко надежным; что у матери из-за волчанки отказали почки, и говорить Артём об этом не любит и не будет, даже не спрашивайте; что он и сам толком не понимает, как и почему зашел во двор Валентина Юрьевича, но двор хороший, чистый и тихий, сидеть бы да любоваться; что скуривает Артём за утро уже вторую пачку, купил бы и третью, но деньги совсем кончились. Что если, допустим, он вдруг взаправду «откинется» — от воспаления легких или просто накурится до полной гибели мозга («Такое вообще может быть, вы не знаете?») — разве же кому-то будет плохо? Самому Артёму точно нет, он «за» обеими руками. Выясняется всё это, пока они оба едут в лифте. Лебедев звенит ключами в кармане куртки и слушает, не перебивая. Ему необъяснимо тошно от всей этой истории, хотя приходилось слышать и намного хуже. У порога Артём ненадолго застывает, задумчиво смотрит исподлобья, внутренне сомневаясь. С большим опозданием интересуется: — А вам-то до меня что за дело, Валентин Юрьевич? Отвернувшись к вешалке, Лебедев аккуратно расправляет на плечиках куртку, бесцельно проверяет карманы — в том числе внутренний, в который вообще никогда ничего не кладет. — У меня дочь была. Примерно твоего возраста, — начинает он. И сразу теряется, понятия не имеет, что говорить дальше. «Хочу помочь тебе, раз уж ей не смог», — так ведь это неправда. Даже не случись откровений в лифте, было бы ясно: проблемы Артёма не из тех, что решаются за один день едва знакомым подполковником российской армии. Некоторые вообще не решить, корни остальных тянутся сквозь года. Ну, обогреется он сегодня, не докурит вторую пачку, попадёт домой — где гарантии, что через неделю все не повторится заново? Правильно, нет никаких гарантий. Через неделю Лебедев будет под Астраханью. И что ему в самом деле этот Артём? Разве он один такой в стране? Всем уж точно не поможешь. — Тебе сколько лет, кстати? — уточняет Лебедев, кое-как справившись с не к месту нахлынувшими эмоциями. — Двенадцать? — Четырнадцать. Недоверчиво хмыкнув, Лебедев указывает на полку для обуви, идёт на кухню ставить чайник, затем к платяному шкафу в зале — за тёплой и сухой одеждой. Артём не выглядит на четырнадцать, нет, на двенадцать максимум. Хребет на шее под волосами проступает как горная цепь, рёбра считаются без проблем, когда снимает толстовку. Может, через год-другой резко пойдет в рост, может, пока просто рано, но что-то подсказывает Лебедеву — всё именно так плохо, как он думает. Ни единого слова благодарности не звучит из уст Артёма, пока он сидит на кухне, потягивая из кружки слабый чёрный чай, а Лебедев звонит на его домашний номер снова и снова. — Какая ж чистая у твоего отца совесть… Мог он телефон отключить, чтоб не беспокоили? И снова, и снова. — Да нет, — Артём вновь криво ухмыляется — видимо, вопрос совсем больной. — Это он от водки. Лежит без памяти и ничего не слышит. Мне бы так. Лебедев смотрит на него в ответ пристально и мрачно, не отнимая трубки от уха, и медленно качает головой.