Кровь к крови

В переходах древнего дворца было темно, неведомо откуда налетающие сквозняки раз за разом пытались задуть фонарь. Он помнил все переходы, все лестницы, но трещина в полу на надземном — и все равно слишком темном — ярусе стала для него неожиданностью. Он кувырком полетел вперед по неровным плитам, а когда поднялся, вспыхнувшее масло освещало только осколки фонаря на полу. «Ладно, — он глубоко вздохнул несколько раз подряд, стараясь не поддаваться панике, — дойду и так. Я же ситх». Возвращаться назад — путь слабого. Это ему твердили с детства. Он спускался все ниже и ниже, дальше, чем он когда-либо заходил, — пока не остановился, замерев. Сюда не попадал даже смутный рассеянный свет. Здесь он мог полагаться только на себя. На свое чутье, на свое зрение — то-самое-которое-не-глазами. Он стоял, зажмурившись и пытаясь увидеть сквозь веки хоть что-то, кроме темноты, и чувствовал, как его охватывает липкий, холодный, мерзкий страх. Он не сможет, не справится. Он зря сюда пошел. Он слабый, слабый, слабый... Нет. Страх — это плохо. Страх не даст ему увидеть дорогу, страх выпьет силы. Страх — для слабых. Он сильный. Он достоин своих родителей. Он докажет это. Он чувствовал, как алым пламенем в нем разгорается гнев. На свое непослушное тело. На темноту, на эти неровные плиты под ногами. На бесконечный дворец, о котором рабы шепчутся, будто с каждым годом он сам собой все глубже уходит в пески. На свою слабость — второй, младший сын, не наследник, а так — мусор под ногами наследника, тот, о кого старший — старшая — оттачивает свою ненависть. Когда он открыл глаза, уже не было нужды смотреть. Мир вокруг горел алым и золотым, яркими пятнами подсвечивался там, где он фокусировал свое внимание. Так ярко, что сложно было различать углы, линии и провалы. Он закусил губу, крепко зажмурился и быстро, чтоб не успеть испугаться, дернул себя за лицевой отросток. Оглушительная боль рассеяла внимание, отвлекла на себя и ослабила бешеные краски. Теперь можно было идти. Он спускался по ярусам все ниже и ниже, и снизу тянуло сквозняком. Все сильнее пахло сыростью и древностью. Откуда сырость здесь, в центре вечной пустыни? Может быть, правду говорят рабы, будто глубоко под песком по-прежнему текут древние реки — те, которые когда-то текли по земле, те, на чьих берегах росли деревья и пахло влагой? Он никогда не видел деревьев и рек. Только их смутные образы в голонете, когда голопередатчик ловил сеть — а это бывало нечасто. Однажды он их увидит — если выживет и уедет отсюда. Но он откуда-то знал — влажность пахнет именно так. «А вдруг там, на самых нижних ярусах, течет подземная река? Ведь туда никто не спускался уже столько лет...» Да нет, не может такого быть. Слова и знаки, что держат этот дворец, не позволили бы размыть склеп, в котором покоятся древнейшие и сильнейшие из ситхов, предки и основатели этого рода. Нужно просто идти дальше. А еще ниже лестница обрывалась. Он остановился у провала, переступая с ноги на ногу: глубоко внизу, в темноте, он различал рассыпавшиеся камни, мелкие с такой высоты. Среди них будут лежать и его кости, если он сейчас безрассудно шагнет вперед. Он осмотрелся. Слева из стены, по той самой линии, где когда-то была лестница, торчали камни, неровные и неравные. Выше вился выступ — след когда-то бывшего барельефа — за него можно хвататься руками. Он сглотнул, прогоняя подступивший к горлу страх, и сделал первый шаг. Сколько он спускался таким образом по остаткам лестницы? Плотно прижимаясь к стене, ногтями вцепляясь в крошащиеся камни, ощупывая камни предательски дрожащими ногами, он двигался вперед шаг за шагом, вправо, дальше и дальше. И не мог бы сказать, сколько он прошел, прежде чем дорога кончилась. Он сперва даже не поверил: вот же он, выступ под руками, и он продолжается дальше. Вот он, камень под ногами. Но впереди, сколько он ни пытался дотянуться, была пустота. Он решился оторваться от спасительной стенки, впиваясь не-взглядом в темноту. Вот же они, камни, совсем близко торчат... Если встать левой на самый край последнего камня, повиснуть на пальцах и попытаться дотянуться... Он даже не успел испугаться, когда мокрые от волнения пальцы соскользнули, и бездна понеслась ему навстречу, щерясь всеми своими острыми камнями. Когда он очнулся, вокруг было темно, мокро, холодно... и больно. И дело было даже не в том, что при падении левая нога выгнулась под странным углом, а в груди при вдохе-выдохе что-то сипело и похрустывало. И совсем не в том, что из ранок на пальцах, коленках, щеке сочилась кровь. К подобным вещам он не то чтобы привык — он уже знал, как превращать их в свое оружие. Он совершенно точно знал, что, если будет надо, он дойдет до места даже на сломанных ногах. С обратной дорогой, конечно, будет сложнее... но главное — найти то, зачем он пришел сюда. Камни вокруг сочились чужой болью. Болью, древней настолько, что ее не застали не только родители господина отца и госпожи матери, — но и их родители, и родители их родителей. Если прислушаться не-слухом, можно было различить отчаянные крики, и рыдания, и хрип, и всхлипы, и звуки ударов — все это жадно впитали в себя древние камни. Проглотили, остановили в себе навеки — и остались голодны. Здесь знаки на стенах, почти стертые временем, дышали силой и вечностью, и ему казалось, что со всех сторон смотрят чьи-то глаза. Хотя, возможно, так и было — он не мог быть ни в чем уверен. Его зрения сейчас не хватало на то, чтобы увидеть дальше и глубже физического мира, больше того, что хотело показаться ему на глаза. Он выровнял дыхание, собирая силы по капле. Лизнул пальцы — кровь отдавала металлом и камнем. Скорее всего, долго будет зарастать. Плохо. Пальцы ему понадобятся. Хотя, может быть, кровь тут станет лучшим проводником — он никогда не делал такого раньше и не мог сказать наверняка. Но нужно было идти. И он даже начинал различать, куда — вправо уходил проход, ведущий к склепу. Слева, кажется, был старый дворцовый храм, и вот туда-то ему точно не было нужно. Туда не стоило ходить неподготовленным. Да и незачем — если, конечно, не считать достойной целью следование своему вечному, дикому, неуемному любопытству. Древние неслышимые крики, доносящиеся оттуда, заставляли его разум мутиться. Успеется. Не сейчас. То, что ему было нужно, должно было лежать в склепе. В самом, самом дальнем конце. В самой древней гробнице. Он поднялся, осторожно опираясь на поврежденную ногу. Похоже, что все-таки не сломана, просто вывих... или трещина, а может, и то, и другое. Плохо — сил из нее получишь меньше. Но хорошо — потому что на сломанной все-таки неудобно ходить. Особенно если осколок кости пропорет кожу и выйдет наружу. Он сделал шаг и с трудом сдержал стон, закусив губу до крови. Это оказалось сложнее, чем ему представлялось, пока он сидел. Нужно было вести себя как можно тише: он и так достаточно накормил здешние камни и здешнюю нежить. Неизвестно, что могло вылезти ему навстречу, привлеченное свежей живой кровью. Он сделал еще шаг, еще и еще. Каждый отдавался в глазах бешеной вспышкой алого света — так, что он почти перестал замечать дорогу. Пришлось опереться на стену. В глазах прояснилось — холодные камни вместе с кровью будто бы высасывали боль, подпитывались ею. Но вместе с ними они вытягивали и силы. Он глубоко вздохнул и нахмурился. Впереди, если верить старой карте, оставался последний — и самый сложный кусок дороги. Было б глупо не справиться, когда он прошел уже так далеко. Он миновал высокие статуи, чьи опущенные к земле лица скрывались под капюшонами — даже не-зрением было ничего не разобрать на такой высоте. Ему казалось, что воздух вокруг начинает светиться голубоватыми точками, разводами, завихрениями — но это был всего лишь запах древней смерти, так странно преображенный в восприятии. Вправо и влево под прямыми углами отходили развилки, где в пустых и гулких комнатах, выбитых в камне, гуляли странные сквозняки. Проходили мимо, касаясь его холодными руками. Останавливались. Крутились. Возвращались обратно. В руках статуй, подпирающих головами потолок тлели призрачные лампады. Но он почему-то знал, что на самом-то деле здесь темно. Это место никогда не видело настоящего света, с того момента, как было выкопано и построено здесь. Сюда не приходят со светильниками: ты либо можешь видеть сам, либо ты умрешь, не дойдя до цели. У стен лежали кости. Он не присматривался, но невольно отмечал: забрачьи черепа с острыми рогами; тви’лекские — мощное основание, крепкая шея, наросты на затылке; человеческие — смешные, слишком широкие, с единой дыркой провала на месте носа, весело скалящиеся даже после смерти. Чьи-то еще кости — слишком крупные, череп размером с половину его роста, плотно и крепко подогнанные клыки — он обошел с невольным почтением. Не хотелось бы встретиться на узкой дороге с хозяином этого скелета. «Он был рабом этого дома тысячи лет назад. Он был сильным, сильнее прочих, великим воином своего народа. Он был удостоен чести драться рядом со своим господином. Но он возомнил, что достоин большего, что он достоин быть свободным — и отправился сюда, чтоб доказать это. Он никогда не вышел отсюда, и его предсмертный хрип впитали эти камни...» Он чуть не вздрогнул от неожиданности, но заставил себя идти дальше, стараясь не прислушиваться к смутному шепоту, звучащему не то в реальности, не то в его собственной голове. Остановиться было смертельно опасно. Да и был ли он на самом деле, этот шепот? Или память просто подсовывала ему истории, вычитанные в домашней библиотеке? Коридор тянулся все дальше и дальше, изгибался огромной правильной спиралью, почти ровный, почти проходимый... Только иногда камни, обвалившиеся с потолка и стен, преграждали путь. Через одну плиту, вставшую на дыбы поперек коридора, ему пришлось перелезать почти под потолком, и его вздрагивающая кожа чувствовала над собой давление километров песка. За ним оставалась дорожка из капель крови, и вскоре эти капли исчезали — растворялись — слизывались чем-то невидимым и невесомым, но он этого не замечал. Цель была совсем близка. Если в переходах, комнатах, на площадке у входа чужие голоса, отголоски чужого ужаса, чужой боли, чужого безумия бились в сознании, путая мысли — то здесь было тихо. Тихо так, что даже собственные шаги — едва слышные шаги небольших ног в мягких сапогах — казались вопиюще, дерзостно, невыносимо громкими. Все чужие голоса, все мысли, все силы и эмоции остались там, позади. Здесь царило только одно сознание. И оно не терпело чужих. Впереди, окруженная смертельным фиолетово-голубым сиянием, стояла одна статуя, и мнимая лампада в ее руках озаряла гробницу, древнюю, как этот дворец. Никто не входил сюда многие тысячи лет. А если и входил — не возвращался. Здесь пол был ровным, здесь плиты были подогнаны одна к одной, здесь не было ни костей, ни мусора. То древнее сознание, что тысячи и тысячи лет держалось за этот мир, не соскальзывая за грань, не допускало лишнего в своей гробнице. И он сам, не-наследник этого рода, — он тоже был лишним. Он собрал все силы, что у него еще оставались, заставляя сердце биться медленнее и ровнее. Страх, волнение — все лишнее. Они сделают его слабым. Он попытался найти в себе силы на гнев — и с отстраненной горечью понял, что, кажется, слишком устал для гнева. Сейчас капли крови, стекающие по его разодранному лицевому отростку, даже не долетали до земли, а с едва слышным шорохом без следа растворялись в воздухе. Стесанные пальцы покалывало, будто кровь на них даже не успевала собраться в капли, исчезая в чьей-то жадной пасти. Но это все не имело никакого значения.. Он подошел к гробнице и опустился на колени — левое скрипнуло и попыталось выгнуться не в ту сторону, но он сдержал стон. Ритуал должен быть выполнен безукоризненно. — Я пришел сюда, — начал он, но голос, мигом растворяющийся в этой внимательной тишине, предательски сорвался в жалкий писк. Он глубоко вздохнул и начал снова, стараясь говорить медленно и твердо: — Я пришел сюда за тем, что принадлежит мне по праву. Я единственный сын моих родителей, и другого у них не будет... — он помолчал и добавил шепотом, совсем не торжественно: — По крайней мере, они сами так говорят. Он помолчал. Все слова, которые он вычитывал в книгах, придумывал долгими темными ночами, снизывал в слова и фразы — кусая до крови губы, видя, с какой презрительной ненавистью смотрит на него сестра, как равнодушно глядит отец, не принимая ничью сторону, как искры тревоги мелькают в темных глазах матери — все эти слова потерялись, растряслись по дороге. И сейчас он не знал, что сказать этой внимательной тишине, что сгустилась вокруг него. — Я не наследник, — тихо продолжил он, — и никогда им не стану. Сестра не даст мне дожить до дня, когда я смогу бросить ей вызов. Она размажет меня по стене, как она любит делать с детьми рабов, и посмеется над моими попытками защититься. Ей все равно, что станет с нашим родом. Если сестра меня убьет, наша кровь останется только в ее порченых венах. И... скоро иссякнет. — Твоя сестра безумна, — отозвалась темнота. Не спрашивая — утверждая. Он заставил себя не вздрогнуть. — Я... не знаю, — честно ответил он. — Она очень сильная и ничего не боится. Я думаю... она сильнее даже отца. Или... совсем скоро станет сильнее. — Безумие придает ей силы, — так же утвердительно сказала темнота. — Но даже она не приходила сюда. Чего ты просишь, кровь от моей крови? Он стиснул руки, гордость взметнулась в его груди алым пламенем. — Я... чту твою память, предок моих предков, — сглотнув невольный комок в горле, ответил он. — Но сейчас я пришел за тем, на что имею право, и я получу это. Я заберу амулет, похороненный с тобой, и он даст мне защиту. Темнота вокруг задрожала — от ярости? Он собрался, пытаясь понять ответ, прежде чем будет нанесен первый удар. Но нет. Древний дух смеялся. Беззвучные вихри вздымались и закручивались в смерчи в гробнице, тысячи лет не знавшей ветра. — Я могу тебя уничтожить, едва шевельнув пальцем, кровь от моей крови. Я могу не выпустить тебя из подземелья, и ты будешь тыкаться в стены, не находя выхода, как слепой щенок. Я могу спустить на тебя своих псов, и тогда даже твоих костей никто не найдет. Они голодны, очень голодны, они могут гнать жертву день и ночь, от них нет защиты, нет спасения... Ты слаб, слишком слаб, кровь от моей крови. Бешенство застило ему глаза. Он вскочил на ноги, забыв о почтении, о боли и страхе, и стиснул кулаки, разбрызгивая кровь. — Я не слаб! Я справлюсь с любым врагом! — выкрикнул он темноте в несуществующее лицо. — И с тобой справлюсь! Темнота долго молчала — не смеясь, не отвечая, слизывая его ярость алчными невидимыми языками. — Мой дух силен в тебе, дитя моих детей, — наконец ответили ему. — Я дам то, что тебе нужно. А ты поклянешься на своей крови, что однажды ты вернешься из Академии, вернешься сюда — и выполнишь то, что я тебе прикажу. Он гордо вздернул нос, не разжимая упрямо стиснутых кулаков и не позволяя безумной радости — или надежде выжить? — затмить рассудок. — Я должен понимать, в чем клянусь! Откуда мне знать, что у тебя на уме! Темнота снова засмеялась. — Ты не так уж глуп. Хорошо. И пусть я не потребую ничего недолжного или опасного для нашего рода — тебе пока рано знать об этом. Дай слово вернуться сюда. Поклянись. Он лихорадочно перебирал все возможные и невозможные варианты действий. Он — пока! — не справится с могучим призраком в его собственной гробнице — в этом предок был совершенно прав. Но и обещание, данное в таком месте, он нарушить не сможет. С другой стороны... когда-то еще будет эта Академия. Он вырастет, станет сильным — и, если что, он придет сюда и откажется выполнять приказ. — Даю тебе слово, что после Академии вернусь сюда и буду говорить с тобой, — кивнул он, вытащил из-за пояса кривой нож из темной стали и, стараясь не зажмуриваться, изо всех сил рубанул им по руке. На краях глубоко разрезанной, разошедшейся жадно раскрытым ртом кожи выступило несколько капель крови — но и они исчезли. — Клятва принята, — зашелестела темнота вокруг — на многие голоса, эхом повторяя, передавая, переиначивая, коверкая слова. Что же, получается, не только предок услышал?.. Сколько здесь их? Кто они?.. Он почувствовал, что голова начинает предательски кружиться, а в горле пересохло. Не из-за разрезанной руки же, в самом деле?.. Вроде и крови-то было совсем чуть-чуть... Но в то время, как голоса отдавались эхом в его сознании, его уши — настоящие его уши — слышали, как с едва слышным шорохом, плавно, как по маслу, отъехала крышка древней гробницы и, будто сам собой, вынырнул оттуда, из праха и пыли, древний амулет. Он едва успел разглядеть его — летящее по воздуху тяжелое древнее украшение, сверкающее тусклыми камнями и серебром — ни цепочки, ни застежки, ничего. Он успел подумать — а куда же он его положит, за пазуху, что ли?.. Как его не потерять теперь?.. А потом амулет нырнул к нему под рубашку, прижимаясь к груди, обжигая льдом теплую живую кожу, заставляя вздрогнуть. Когда амулет начал врастать в него, он впервые за все это время закричал. Слишком невыносима, чудовищна была боль от металла, прорастающего, впивающегося тонкими нитями в плоть. Он кричал и кричал, и его затуманившемуся сознанию казалось, что темнота вокруг держит его, не давая упасть и прервать ритуал. И она же, эта глухая, вечная тьма впитывает, жадно глотает его крик, его живое тепло, капли горячей крови. Потом темнота отпустила его, и он рухнул на колени. Запустил руку за ворот, еще больше пачкая безнадежно испорченную рубашку — но там, где только что вплавлялся металл и лед, была обычная кожа. Взмокшая и живая, отозвавшаяся болью на щипок. Будто все это просто почудилось. Только исчезающий холод у самого сердца не давал усомниться. — Договор заключен. Псы отнесут тебя, — прошелестела темнота на многие голоса. И он опять потерял сознание. — Молодой господин! Молодой господин!.. — донеслось до него, едва различимое сквозь слабость и муть. Голос был странным — слишком звонким и высоким. А еще он глох в углах, у стен, рассеивался в воздухе, как вода, с силой распыляющаяся по ветру... Ах да, конечно же. Он просто слышал его — в обычном мире, обычными ушами. После глухой, абсолютной тишины, которую он уже почти привык ощущать здесь, внизу, — живой, настоящий голос казался неправильным, неестественным, раздражающим. И слишком резким и ярким был свет — смутное пятно света от свечи, зыбко качающееся где-то наверху. Он застонал, пытаясь прикрыть глаза. Веки опускались тяжело, будто засыпанные песком. И было больно. Больно — каждой клеточке, каждому нерву, каждой кости... — Господин Виарн, вы живы! — в звонком женском голосе прозвучала совершенно искренняя — и оттого тем более странная — радость. Аххи. Кажется, так ее зовут. Да. Вместе с именем память услужливо подсунула картинку — человек... темная такая. Взрослая, как сестра. Руки тонкие. Косички на голове. «Ей меня отсюда не вытащить», — очень спокойно подумалось ему. Она пойдет за помощью. Сюда объявится сестра. Если засыпать тело камнями, тело умрет. Потом можно сказать, что он упал сюда сам — чистая правда, кстати. И умер. Сам. И... все. И никакой амулет не поможет. Да и был ли он, этот амулет? Может быть, он так и пролежал здесь неведомо сколько времени, потеряв сознание? Может, ему все просто почудилось? Он сморгнул пыльные слезы. Вот она, эта цепочка камней прямо наверху — высоко, так высоко. Не один его рост, не два. Если он упал вниз спиной, если спина повреждена, это означает... «Соберись, дрянь», — он мысленно дал себе пощечину. Умирать раньше смерти? Бояться того, что, может, и случилось? Вот еще. Он не трус и не тряпка. Он не сдастся. Он стиснул зубы и заставил себя приподняться. Едва не упал назад. Тело было слабым и больным, будто все силы утекли в песок. Утекли. Точно же. Есть простая возможно проверить, не привиделось ли ему это все. Шрам от ножа. Но для этого надо было как-то извернуться и взглянуть — может, опереться спиной о камни, высвободить руку... Но пока он тяжело и болезненно обдумывал, как и куда ему перенести свой вес, сверху что-то зашуршало, посыпались мелкие камни, и прямо на лицо ему упала веревка. — Господин, господин! Я сильная, я вас вытащу, вы только обвяжитесь покрепче! Легко сказать — «покрепче». Пальцы почти не гнулись, распухшие и одеревеневшие, подушечки не чувствовали ничего. Затянуть узел? Ха, да для начала нужно хотя бы удержать эту веревку в руках... Но он понимал — сквозь муть, туманящую сознание — что от надежности этого узла зависит его жизнь. Сорваться с такой высоты... уж проще сразу остаться лежать тут. — Аххр... — попытался позвать он, когда узел наконец показался ему достаточно надежным. Но из горла вырвался только полузадушенный хрип. Когда он успел сорвать горло?.. Ах да, ритуал. Если он был, конечно. — Ххх, — попытался он снова. Но звуки гасли, едва срываясь с губ. Он с трудом приподнялся, цепляясь за камни, и встал на ноги. Когда пол перестал качаться, он взялся за веревку и сильно дернул ее — раз, и второй. — Тяну! — немедленно отозвалась девушка наверху. Кажется, почти сразу, когда веревка обхватила тело, сползла петлей почти под мышки, пережимая спину, он потерял сознание — в третий раз за этот день. Подъем запомнился ему какими-то обрывками, осколками, безнадежными попытками зацепиться за стенку, срывающимися из-под пальцев камнями, рывками веревки, резкой болью, сипящим, надрывным дыханием наверху — и пятном света, которое приближалось так медленно, так дико медленно, так безнадежно... и все же приближалось. А потом, едва не сорвавшись почти с самого верха — он все же удержался, цепляясь обломанными ногтями за трещины, перевалился через край плиты, прополз еще немного вперед, не видя ничего вокруг, не понимая, что долгий путь кончился, приподнялся на коленях, слепо оглядываясь вокруг — и тут теплые руки сгребли его так, что он лицом уткнулся куда-то между маленьких девичьих грудей. А он почти забыл, что на другом конце веревки есть кто-то живой... — Вы живы, живы, а я-то так испугалась за вас, так испугалась! — причитала Аххи, гладя его по голове, и он чувствовал, как горячие слезы падают ему на макушку. «Жаль, что я не умею пополнять силы от чужого страха, — равнодушно, не находя в себе сил даже на самое слабое чувство, подумал он. — Надо научиться, это полезно...» В чужих — таких горячих после склепа, таких живых — объятиях было так тепло, так уютно и спокойно, что он свернулся у нее на коленях клубком, не особенно вслушиваясь в слова. — Кто же отпускает ребенка в развалины одного, — бормотала между тем Аххи, перебирая его красные волосы, слипшиеся от крови и пыли. — Ну как же так можно, а... «Ее ж купили недавно, — сонно подумал он, — надо сказать ей, чтоб вдруг не ляпнула такого при старших. Она меня спасла. Я ей обязан». — Спасибо, — едва слышно, без голоса прошептал он, но она услышала. — Спи-спи, все хорошо, намаялся ты... — шепнула она, приобнимая его за плечи. И в этот самый миг — среди расслабленного тепла и уюта — он понял, что за ними наблюдают. Наблюдают давно и недобро, щуря яркие красные глаза. И это ощущение мигом смахнуло с него сонную одурь, и бесконечную усталость, и едва осознанное ощущение покоя. Он рывком вскочил, отпихнув руки, было попытавшиеся его удержать. Аххи за его спиной тихо ахнула и, как сидела, уткнулась лицом в пол. У высокой фигуры, скрывшейся в тенях, были широкие плечи... Не сестра. Повезло. — Господин отец, — склонился он. Или... не очень повезло?.. Сестра не рискнула бы напасть прямо сейчас. Ну или она не ждала бы так долго... А вот что он сможет противопоставить неудовольствию хозяина этих мест и их жизней — всемогущего лорда Рагкха?.. Пауза тянулась, тянулась и тянулась, выпивая силы, натягивая нервы все сильнее — хотя, казалось бы, куда уж дальше, — заставляя ощутить и прочувствовать дрожащие от усталости колени, каждый мускул больной, напряженной спины, каждую рану и царапину, каждый ушиб и ссадину, каждый разбитый палец. Ни один звук не нарушал тишины — как будто все трое забыли, как дышать. Но чего бы он ни ждал, не смея шевельнуться — гнева, издевательства, удара — реальность хлестнула больнее. Ровно и спокойно прозвучал равнодушный приказ: — Убейте ее. — Что?! — вскрикнул-прохрипел он, забыв о почтении и страхе, вскидывая голову и отчаянно сжимая кулаки. Гнев вернул ему голос, но язык по-прежнему слушался плохо. — Она видела вашу слабость, — голос отца не изменился ни на тон. Золотые украшения на его груди тихо и мерно поднимались и опускались в такт дыханию, и алая капля, сбегающая по вязи цепей к поясу, качалась на уровне глаз Виарна, завораживала и казалась каплей настоящей крови. Он никак не мог поймать взгляд отца, обращенный и к нему, и не к нему. Господин Рагкх, господин отец никуда не торопился, озирая поверх встрепанной макушки сына всю мизансцену, развернувшуюся в круге дрожащего желтого света. В полной тишине было слышно, как глухо стучат зубы Аххи, не смеющей поднять голову от земли. В доме быстро приучали не возражать высшим. Чему-чему, а этому здесь учили... очень хорошо. И очень быстро. — Я должен повторить свой приказ? — лорд Рагкх, кажется, был удивлен. Или забавлялся. Виарн стиснул кулаки еще крепче, чувствуя, как на глазах выступают гневные и злые слезы. — Я отказываюсь! — выкрикнул он с вызовом, прежде чем успел обдумать ответ, и ударил — прежде, чем договорил. Лорд Рагкх легко, одним плавным движением, уклонился от слабой молнии. Камень за его спиной раскололся, в стороны полетела крошка. Ответный отцовский удар (вполсилы, оглушающий — Виарн понял это, но не успевал отпрыгнуть — «нельзя, Аххи за спиной» — и никак не успевал защититься) отразился от груди, не причинив вреда, и рассеялся в воздухе со слабым шипением. В глазах отца мелькнул едва заметный намек на уважение. Но прежде, чем Виарн успел собрать остатки сил и ударить снова — слабо, бессмысленно, понимая бесполезность этой попытки — невидимая отцовская рука сгребла его, притискивая к стене, обездвиживая, вышибая из груди воздух. — Очертя голову в бой бросаются лишь глупцы, — нарочито-спокойно проговорил отец, но Виарн сквозь муть видел полыхающее алое пламя. Он задыхался, тщетно царапая руками воздух и невидимую руку, держащую его. Перед глазами плыло, сдавленная шея горела, с губ текла пена — но потом вдруг невидимая стальная рука отпустила его, и он рухнул на колени, хватая ртом воздух. — Ансе’Виарн’есс, сын мой, извольте встать на ноги, как воин, а не раб, — слова ударили его сильнее пощечины. Он с трудом заставил себя подняться — в который раз за этот бесконечный день?.. — и бросил лишь один короткий взгляд на Аххи, по-прежнему не поднимающей лица от земли и не смеющей даже взмолиться о пощаде. Господин отец удовлетворенно кивнул — и открытым коротким выпадом выбросил вперед правую руку. Виарн не успел сообразить, что происходит, — только встала столбом пыль, застилая глаза, выбивая слезы, ударил в лицо ветер, и тонко взвизгнула Аххи. Она закричала — и отозвалось эхо. Она кричала все громче — и ее голос звучал все дальше. И все громче становилось эхо. Широкие ладони легли ему на плечи, развернули и повели — куда? Он тщетно тер глаза, но по-прежнему видел смутно. Что там, впереди? Темнота? Провал. Провал в глубину, к древнему храму. Провал, в который уходит веревка, все еще привязанная к его поясу. Провал, из которого животно, безумно воет Аххи. Виарн схватился за веревку... но... сможет ли он вытащить взрослого? Взрослого, который гораздо тяжелее его? Он растерянно поднял глаза на отца, но тот покачал головой. — Она сломала позвоночник. Посмотри сам, и ты увидишь. Виарн упал на колени, заглядывая в провал. Теплый огонек жизни еще горел там, внизу. Отчаянно, безнадежно вцеплялась в жизнь маленькая девушка, которая только что спасла его. И у нее не было ни одного шанса выжить. Она не видела этого — не видела уже ничего потемневшими, закатившимися от боли глазами — но вокруг нее сворачивалась, скручивалась водоворотом древняя сила, дремавшая в этих камнях. Вся, сколько ее было там, сила собиралась в одной точке. Скручивалась, сворачивалась, облизывала теплое тело, выпивая из него жизнь. «Больно-больно-больно-больно-как-же-больно». В этой боли, смертным пожаром охватившей тело, не чувствовалось, как остывают, холодеют, высыхают до пергаментной сухости руки и ноги, и растворяется в ледяном воздухе — слизывается жадными языками — горячая кровь, вытекающая из тела, и остывает само тело — такое жаркое, такое нежное — ссыхается, проваливается внутрь, до позвоночника, живот, и она уже не кричит, она едва слышно хрипит, в предсмертном ужасе пытаясь скрести камни руками, больше похожими на голые кости — но они уже не слушаются ее, и вот уже не подчиняется ей горло, и высыхают, и проваливаются в череп глаза, и последним, отчаянным рывком дух отрывается от уже мертвого тела и в панике мечется среди жадных, хищно открытых ртов... — Любуешься? — он бы вздрогнул от этого веселого и звонкого девичьего голоса, если б мог, если бы не свело тело от крика — немого, отчаянного, зажатого в горле судорогой гордости. — Вкуснотища, а? Он медленно развернулся, предпочитая иметь за спиной пропасть, а не свою сестру, и тихо сказал: — Запоминаю. — Хорошее дело, — засмеялась она. Подошла к пропасти, заглянула туда, раздувая ноздри и быстро облизывая губы острым язычком — словно пустынная ящерица принюхивается к добыче. Развернулась на самом краю и притопнула ножкой в высокой сандалии — так, что вниз с шорохом посыпались камни. Откинулась назад, почти вставая на мостик, и прокричала куда-то вверх, в пустоту: — Эгегей, ну как, вкусно было? Но Виарн не откликнулся. Ответить (или нет) на эту издевку — это дело старшего в роду. Не его. Шаг за шагом, шаг за шагом — он отходил от пропасти. Напоенный силой, напоенный чужой кровью, чужой смертью, артефакт в его груди пульсировал, как второе сердце. Кажется, сестра это учуяла — вздрогнули крылья ее носа, и сощурились алые глаза, нервно оборвалось начатое движение... все это Виарн отмечал, не глядя на нее прямо. Он сдержанно поклонился отцу и получил в ответ небрежный кивок. Шаг за шагом, шаг за шагом... Пожалуй, у него появился шанс дожить до своего десятилетия.