Рыцарь

— Ты же рыцарь, — говорит матушка. Ее голос лучист и светел — нежен, как и каждое прикосновение, настолько сильно, что на мгновение Мордред тает в этом дурмане. Забывается, а приходит в себя — лишь от боли. Чужие ногти колют кожу меж лопаток, водят вверх-вниз по хребту, по выступающим позвонкам, лезвиями щекочут ребра, словно примериваясь, как бы лучше вонзиться в нежную плоть. Открытую, беззащитную, лишенную панциря железных доспех — массивно-тяжелых, не сравнить с кружевами одежд, что укрыли сейчас напряженные плечи. — Ты же рыцарь, Мордред, — нарочито спокойно повторяет матушка. Ее изящное лицо плывет перед глазами россыпью цветастых пятен, боль становится лаской. Такой же острой, такой же сладкой, но потерять себя в ней — чересчур опрометчиво. Особенно когда перед глазами замерли побелевшие пальцы, судорожно стиснувшие кинжальные ножны. — Защити меня. Разве я не заслужила отмщения? Разве я не заслужила поддержки? Разве не должен покаяться тот, кто обрек нас с тобой… Давай же, беззвучно подсказывают ее пальцы, гладят и водят, ласкают покрывшуюся мурашками кожу. Давай же, это ведь просто. Все они — короли или люд — из мяса и крови, не так уж меж собой различны. Давай же, прими в свои руки нож, закаленный моей любовью, моей магией, и не будешь знать промаха, не будешь знать страха. Давай же, Мордред, — сын мой, мое драгоценное дитя — проведай сам, как легко оборвет сталь жизнь твоего отца, могущественного, несравненного, но все-таки — обычного смертного, что бы там не говорили люди. Что бы там не твердила Судьба. — Должен, — соглашающе выдыхает Мордред. — И он покается. Я обещаю. Но, право, не так! Ведь я… О, даже ребенку ясно — не будет чести от подобного поединка, коварного, абсолютно бесчестного, какого нет права вести Мордред по духу и крови. Пусть даже они — единственное, что связывает ее сейчас с собственным отцом. Даже ребенку, но вы-то, матушка, как могли позабыть. Впрочем — да нет же! — как раз вы об этом и вспомнили. — Рыцарь. Разве нет? Да и к тому же — первее всего.