good night

      Гарольд Финч чувствует себя почти счастливым. Впервые за два года, которые теперь кажутся лишь навязчивым дурным сном. Где-то на грани сознания мелькает мысль о том, что здесь как-то замешан уровень серотонина в мозгу, но наркотик рассеивает мысли, дробит их на сверкающую мозаику, затем собирает вместе, но первоначальную картину уже не восстановить, как ни старайся. Финч и не старается.       Ему хочется смеяться. «Это был всего лишь кошмар, слышишь, Нэйтан?»       Не было ни Машины, ни правительства, ни проклятой пристани.       Гарольду хочется плакать.       Нэйтан?       Это искусственное счастье, жалкий суррогат — не счастье вовсе. Финч знает эту простейшую из аксиом, но знание не всегда есть синоним ясности и простоты. На самом деле почти никогда.       — Финч? — голос Риза пахнет горячим кофе и порохом и доносится до него, словно со дна глубокого колодца. Гарольд пытается сфокусировать взгляд на напарнике, но безуспешно.       Джон качает головой. И этот обеспокоенно-привычный жест заставляет Финча замереть, а мир перед его глазами на мгновение вспыхнуть ослепительно-белым, потому что он уже видел его, видел так часто…       У Нэйтана Ингрэма глаза были серо-синие, словно замёрзшее озеро. Глаза Джона Риза — зелёный абсент, застывшее прозрачным янтарём memento mori. Они не похожи, не похожи ничем, кроме этого жеста и ещё, быть может, улыбки, от которой сжимается сердце.       Джон Риз — кошачья грация, собачья преданность. Убийца со взглядом распятого на Голгофе Христа. Джон Риз сочетает в себе несочетаемое так легко, так естественно, что от этого Гарольду иногда становится… нет, не страшно, но тягуче-вязко и нестерпимо горячо где-то в груди. Джон Риз — острое, как лезвие, пахнущее кровью и надеждой будущее.       Нэйтан Ингрэм — это тридцать лет жизни и безоговорочное доверие, которое всегда значило для Гарольда едва ли не больше, чем любовь. Нэйтан Ингрэм — чёрно-белые фотографии между книжных страниц, пробка от бутылки шампанского, сотни мелочей, врезавшихся в память, и всепоглощающее чувство вины. Нэйтан Ингрэм — воспоминание о счастье и первопричина всех поступков.       Тогда, на пароме, вселенная Финча сжимается до пульсирующей точки и оборачивается в пыль, когда он видит, как лицо Нэйтана закрывают тканью. А сейчас — когда он неловко подаётся вперёд, цепляется за лацканы чужого пиджака — его вселенная, только-только начавшая восстанавливаться, схлопывается снова. Прошлого нет, будущего нет тоже. Есть только настоящее. И в этом, сверкающем калейдоскопом экстази настоящем, Нэйтан Ингрэм жив, хоть и смотрит на него чужими глазами.       — Спроси меня о чём угодно, — Финч почти умоляет. Когда-то он дал одному-единственному человеку, которого назвал лучшим другом, неограниченную власть над собой: право вето, право задать любой вопрос и получить на него ответ. И если бы Нэйтан спросил, спросил хоть раз «Почему ты делаешь это, Гарольд? Почему именно я, Гарольд? Что ты чувствуешь, Гарольд?», то Финч не смог бы (не захотел) солгать.       Но Ингрэм так не спросил. Риз, впрочем, тоже.       Пальцы Финча сводит судорогой, когда он утыкается лицом в грудь человека, неподвижно стоящего перед ним, и шепчет едва слышное, надорванное: «Прости».       Джон-Нэйтан отстраняет его мягко, но в его голосе сочувствия не меньше, чем стали:       — Утром ты пожалеешь об этом. Ты очень скрытный человек, помнишь, Гарольд?       Джон-Нэйтан суёт Финчу в руки плед и бутылки с водой. Джон-Нэйтан говорит ему «спокойной ночи, Гарольд» и растворяется в полумраке библиотеки.       Финч отвечает «спокойной ночи, Нэйтан», потому что экстази ещё действует и потому, что ответ на незаданный много лет назад вопрос до сих пор пылает где-то между рёбер.