ZzZzZzZzZzZzZzZzZzZz
«С меня хватит, — произносит Чейз и бьет руками по рулю. — Хватит. Хватит! Выметайся к чертовой матери из машины! Проваливай!» Оливер захлопывает за собой дверцу так сильно, что ему кажется, будто она сейчас слетит, а следом за ней развалится и вся машина; он вкладывает в это всю свою злость, всю ненависть, всю агрессию; он бы охотнее разбил что-то, швырнул с размаху на асфальт, словно треск ломающейся на части вещи мог бы успокоить его гнев, но единственное, что ломается — это их отношения. Он псих. Оливер обходит машину; он уверен, что сейчас вернется в дом, сменит замки, выставит все его вещи — и все; и на этом вся эта пытка закончится. Они больше никогда не увидятся, больше не будет драк, скандалов, попыток начать сначала; они разойдутся прямо сейчас и... «Черт бы тебя побрал, Куин! — кричит Чейз ему вслед, опустив стекло. — Черт бы тебя побрал! Я ненавижу тебя!» Там, где Чейз говорит ему убраться, всегда между словами прячется едва заметное «останься»; с ума сойти, они ссорились так много и так часто были на грани, но Оливер снова и снова, и снова, и снова, и снова ищет потайной смысл в его словах — и снова, и снова, и снова он возвращается, будто пес, которого тянут за поводок. Чейз видит его взгляд, когда Оливер оборачивается; Чейз уверен, что он сейчас убьет его. Оливер возвращается — будто его потянули за поводок, — резко распахивает дверцу и силком вытаскивает Чейза из салона, сжимая лацканы его одежды, а потом толкает на машину — слишком резко и больно — и клянется себе, что сейчас убьет этого сукиного сына на месте. Ему хочется встряхнуть Чейза, заставить пожалеть о том, через что они оба проходят; он сжимает его одежду в своих руках так, что перестает чувствовать собственные пальцы, но вместо того, чтобы разорвать его на части — он подается вперед и целует его, вжимая в машину. Чейз раскрывает губы; Чейз ненавидит его так же сильно, как Оливер — хоть что-то наконец-то взаимно между ними — но Чейз отвечает на поцелуй так, будто оголодал за то время, которое они ссорились, пытались все наладить, и ссорились снова, и опять пытались все исправить, и снова ссорились; и так по замкнутому кругу, который наверняка описан где-нибудь в черновиках Данте. Он ненавидит его так сильно, что разорвал бы собственными руками. Как-нибудь в другой раз.ZzZzZzZzZzZzZzZzZzZz
«Больше это не повторится», — клянется Чейз, сжимая телефон в руке; они поругались, и он заперся в ванной, но ему некому звонить, и он просто обещает себе, что больше он не позволит всему этому дойти до грани. Они уже на грани. Еще немного — и их нестабильные отношения развалятся и погребут их обоих под собой; и не останется ничего, как будто их никогда не существовало. Еще немного... Да что вообще такое «немного»? Чейз смеется; Чейз прижимает телефон к губам; Чейз откидывает голову и прислоняется затылком к стене; Чейз бы исписал всю квартиру кровавыми клятвами, если бы это хоть немного помогло им обоим остановиться. «Больше это не повторится».ZzZzZzZzZzZzZzZzZzZz
«Это не твое дело», — отрезает Оливер советы друзей; для всех них, беспокоящихся и тронутых его личной жизнью, у него заготовлен один и тот же ответ — формальный, жесткий, твердый и уверенный; потому что никто не знает его отношения и его психованного любовника так, как он сам. Когда все это только началось, только закрутилось, только создало опасную смертоносную воронку, затягивавшую в себя все вокруг, Оливер считал, что агрессия — это часть них самих; это приправа, которая перчит их секс и отношения, и делает такими страстными все их примирения после ссор. Эта агрессия была изюминкой во всем, что они делали друг с другом; она пропитывала собой каждый физический контакт: если Оливер касался его волос — он сжимал их; если Чейз целовал его — он кусал его; все объятия — до хруста костей, а любая близость — с синяками от пальцев. Пока это не обратилось против них самих: одно дело вцепиться в обнаженное тело, которое хочется разорвать на части, в головокружительной потребности сжать его в своих руках со всей силы, и совсем другое — действительно хотеть убить его, потому что глаза заволакивает яростью. Один раз это дошло до черты, которую они перешагнули, когда все это нарастало, словно снежный ком; через несколько часов Джон и Фелисити приехали, чтобы вытащить их из полицейского участка. Оливер до сих пор вспоминает выражения их лиц, когда они увидели, что будет, если переперчить блюдо. Это был первый тревожный звоночек. И с того времени их было так много, что хватило бы на целую симфонию. Которая бы играла где-нибудь у врат ада, в качестве приветствия. Потому что после всего, что они сделали друг с другом, впереди их мог ожидать только ад.ZzZzZzZzZzZzZzZzZzZz
И они возвращаются к этому снова. Оливер чувствует, как его затягивает в это болото; на часах четыре утра, он выпил так много, что едва стоит на ногах, но его сознание поразительно чистое и ясное; а может, наоборот — может, все в его голове перевернулось и перепуталось; и он снова звонит Чейзу по быстрому набору. Он в машине; фоном играет радио, а мигающий светофор через дорогу слепит ему глаза; Оливер опускает голову и прижимается лбом к рулю, и повторяет — снова, снова, снова, снова; как тысячу раз до этого. «Давай же...» Автоответчик. Сигнал. Несколько секунд тишины — на записи сообщения в этом месте, когда Чейз будет его слушать, будет играть первое место хитпарада, какая-то отвратительная веселая песня про то, что все будет хорошо, потому что Оливер не может собраться с мыслями и словами. «Черт бы тебя побрал, — отчетливо произносит он. — Я тебя ненавижу. Но я хочу вернуться домой.» Он использует слово «дом», ставшее таким расплывчатым; как будто он скучает по стенам, а не по человеку, которого он столько же раз толкал к этим стенам в порывах страсти, сколько раз собирался его убить. Он знает, что Чейз не ответит. И тем удивительнее для его просветленного и ясного ума увидеть входящий звонок — в четыре утра, этот сукин сын почему-то перезванивает ему почти мгновенно. Оливер прижимает телефон к уху, но ничего не говорит; Чейз молчит точно такие же несколько секунд, как молчал Оливер, когда записывал сообщение, с той лишь разницей, что на заднем плане не играет веселая песня, а потом произносит: «Если ты приедешь в течение получаса, я скажу тебе новый код.»ZzZzZzZzZzZzZzZzZzZz
Черт, черт, черт, черт, черт. Оливер клянется, что целовать его — все равно, что целовать оголенный провод, но ощущение, с которым он накидывается на Чейза, едва тот открывает дверь, заставляет его полностью потерять свою просветленную алкоголем голову. Они пожалеют об этом оба, он клянется богом; это ошибка, которую они повторяют и повторяют, и повторяют снова, снова, и снова; эта ошибка однажды будет стоить кому-то из них жизни, но сейчас, в пять утра, когда большинство добропорядочных американцев просыпается на работу, он жадно целует человека, в гроб которого в другое время он бы с удовольствием забил последний гвоздь. Он целует его — снова, снова, и снова; он прижимается губами к его губам, кусает их, сжимает его волосы и притягивает к себе; он чувствует себя еще более пьяным, чем час назад в баре. Чейз едва дышит; они целуются в прихожей, в темноте, и Оливер прижимает его к двери. Черт. Они оба так сильно пожалеют об этом. Когда-нибудь потом; в другой жизни, в другое время, при других обстоятельствах — но они обязательно пожалеют. Не сейчас. Ощущение, с которым Оливер касается его обнаженного тела, слишком сладкое, чтобы за ним шло раскаяние; ощущение, с которым Чейз стонет сквозь сжатые зубы, когда рука Оливера обхватывает его член, слишком головокружительное, чтобы они могли остановиться прямо сейчас, пока еще не поздно; но ощущение, с которым они впиваются друг в друга, их симбиотико-паразитические отношения, потребность высосать все из другого и затем раздавить в кулаке — вот это когда-нибудь заставит их обоих пожалеть. Клянусь, это не оставит от нас ничего.ZzZzZzZzZzZzZzZzZzZz
И они возвращаются к этому снова. Назад к повышенным голосам. Назад к крикам. Назад к «где тебя носило?». Назад к сжатым кулакам. Назад к ненависти. Назад к агрессии. Назад к обвинениям. Назад к «проваливай к чертовой матери». Назад к пощечине, которую он оставляет на щеке Чейза. Назад к телефону, который Чейз бросает в его голову. Назад к соседям, которые звонят в их дверь, чтобы убедиться, что они еще не поубивали друг друга; Оливер клянется себе, что эти старые ублюдки каждый раз разочарованы видеть их обоих живыми: если бы один из них убил второго, возможно, в их квартале наконец наступила бы долгожданная и порядочная тишина. Чейз оставляет следы на его коже — засосы на его шее и груди ночью, и царапины и синяки от ударов — днем. Чейз стонет под ним ночью, кусая свои губы, и кричит на него до хрипоты днем. Чейз выглядит так, будто готовится убить его, а через секунду втягивает его в глубокий и страстный поцелуй, который они забудут уже через час за обоюдными обвинениями. Оливер чувствует себя так, как будто до Чейза он никогда не жил. Оливер чувствует себя так, будто еще немного — и не будет никакого «после». Что вообще такое «немного»?ZzZzZzZzZzZzZzZzZzZz
Так больше нельзя. Он повторяет клятву в своей голове голосами своих друзей — все они звучат так одинаково в своем беспокойстве, что наступает момент, когда он не отличает, кому какой голос принадлежит, и все лица в его голове растекаются и объединяются в одну маску с общими чертами; в лицо Правильного Человека, который знает, что Оливер должен остановиться прямо сейчас, пока они с этим психом не поубивали друг друга. Так больше нельзя. Нельзя, нельзя, нельзя позволять всему этому выходить из-под контроля; нельзя, нельзя, нельзя думать, что они выдержат эти американские горки — сегодня они ссорятся, а завтра просыпаются в одной постели как ни в чем не бывало; нельзя, нельзя, нельзя, черт возьми, возвращаться ко всему этому снова, и снова, и снова. Оливер чувствует себя так, словно Чейз стал болезнью, зудом под его кожей, наркотической потребностью, которая не оставит от него ничего; он чувствует себя привязанным, и невозможность «слезть» пугает его, будто он оказался в смертельной ловушке. Так больше нельзя.ZzZzZzZzZzZzZzZzZzZz
Он знает, что на самом деле ничего не закончилось, когда перехватывает взгляд Чейза на крыльце дома. То, что они снова разъезжаются — на самом деле ничего не значит; то, что они снова перевозят свои вещи и меняют замки, ключи и коды — на самом деле ничего не значит; значит только то, что они оба в глубине души понимают, что снова сорвутся. Эта больная любовь — горькое лекарство от их психотического одиночества — стала наркотиком для них обоих; она ассимилировала их, сделала искаженным отражением друг друга. Они оба больны, они оба заражены, они оба слабы; они оба ненавидят тех, кем они стали в этих отношениях, и они оба не могут остановиться. Но пройдет день, неделя, две — и все начнется сначала; и будет продолжаться до тех пор, пока один из них за это не поплатится. Может, поэтому им так тяжело разойтись с концами — это все равно, что пытаться разорвать себя на части; в них обоих стало так много друг друга, что это бы точно убило их. И где они теперь? Убивают друг друга, кто бы мог подумать. Черт. Они оба так сильно пожалеют об этом. То, что они не жалеют сейчас, означает лишь то, что это еще не конец. «Я свободен от тебя, — думает Оливер, глядя в глаза человека, с которым еще три дня назад они занимались любовью на задних сидениях его машины, и Оливер, кусая его губы, наивно думал, что в этот раз они точно справятся. — Я свободен от тебя.» Человек, который кусал его плечо и тут же зализывал укус, усмехается, будто может читать его мысли, и отворачивается, как будто не хочет, чтобы Оливер прочел его — а они стали так похожи за все время этих войн, что Оливеру ничего не стоило догадаться. Оливер знает, что в глубине души он никогда не сможет переступить через эти отношения; они вырыли такую бездну, в своем отчаянном стремлении отправить второго в ад, что если один из них сорвется и попытается вернуться, падение будет болезненным. И выбраться больше не получится. «Я свободен, — повторяет про себя Оливер, сверля взглядом его затылок. — Я свободен. Свободен. Свободен. Я свободен от тебя. Больше нет никаких «нас»; никогда не было. Никогда не будет. Больше никогда.» Каждое слово горчит и вяжет язык; это самая мерзкая на вкус ложь, которую он когда-либо говорил себе. Он повторяет ее так часто, будто ожидает, что она изменит свой вкус. Больше никогда. Больше никогда. Больше никогда. Больше никогда. Больше никогда не придется выбирать. и никогда не придется жалеть о своем выборе. потому что если бы я снова оказался перед этим выбором я бы снова тебя выбрал.