Одиночество

      Есть точка, на которой все заканчивается. Что за ней — уже все равно, что было до нее — тем более не важно. В этой точке приходит конец всему. Истрачены последние силы, не осталось ни боли, ни злости, ни надежды. Ничего, что гнало бы вперед, что заставило бы подняться, вскинуть голову, глядя с прежним вызовом. Ничего...       Только кандалы болтаются на исхудавших запястьях насильно воссозданного фана. От них пахнет металлом и сыростью, почти забытым пламенем горна и его запахом. Обостренное восприятие едва улавливает эти ноты, но когда-то давно кандалы стягивали запястья Мелькора. Теперь они на руках Саурона, и он утыкается в них лицом, будто ничего важнее нет.       Может быть, и нет.       Саурону все равно, что он лежит в Круге Судеб. Все равно, что вокруг сидят на своих тронах валар. Все равно, что они говорят — слова оседают невесомой пеной, сразу в памяти, минуя сознание. Шелестят в ушах, проносятся мимо.       — ... совсем обезумел...       — Ауле, может тебя...       — Майрон. Ты слышишь меня, Майрон?       Голос знаком, как и имя. Но тоже не цепляет, только память отзывается, терзает, дразнит. Пламя, жар кузниц, что-то в ладонях, его работа, его мысль, его дело... Небрежная рука, треплющая по плечу: хороший мальчик. Похвала, но не та, которая ему нужна. Добрая, ласковая, безразличная. Не его рука.       Саурон вздрагивает всем телом, сильнее прижимает к губам нагревшийся металл.       Одиночество добивает его. Почти убило: Кольцо, куда он вложил все, всю память о Мелькоре, уничтожено. Больше нет шепота, нет призрачного присутствия. Больше не осталось ничего, кроме этих кандалов, еще смутно удерживающих на грани. Все растеряно, все — зря.       Его судят, но ему все равно. И когда поднимают и несут куда-то знакомые руки, те, которые не нужны — ему тоже все равно. Не все равно, когда снимают кандалы, и он хрипит, бьется, будто дикий зверь, пытается вернуть себе хотя бы это. Тщетно. Последние отзвуки запаха исчезают, и теперь действительно все равно.       Голоса над ним, встревоженные, сочувственные, гневные.       — А каков был волчара, а? Лучший из моих. Эх... Жаль, что выгорел.       Возмущенное женское хмыканье, чей-то еще усталый вздох. Они что-то говорят, говорят... Шеи касается холодок ошейника, щелкает замок. Металл медленно нагревается от тепла тела.       — Не слишком ли сурово?       — Всего лишь защита для безумца, от него же самого. Или ты можешь предложить иное?       — Мне не под силу вылечить подобное. Ни мои сады, ни Чертоги брата не смогут помочь...       — После всего — ты еще жалеешь его, Ирмо?! Да вышвырнуть — и дело с концом! Пусть валяется у ног хозяина, тот небось и по такой компании соскучился, столько один просидел!       — Тулкас, успокойся, ты слишком жесток к...       Голоса стихают, и лишь несколько слов повторяются.       «...столько один просидел...»       «...столько один...»       «...один...»       Один!       Майрон — один. Один среди многих, один, всегда один, пока не нашелся тот, за кем он пошел, отринув все. Тот, кому он стал верен всей своей сутью. Тот, ради которого жил и творил.       Саурон — один. Триста лет ожидания. Триста лет, которые он прожил знанием: Мелькор вернется, и к его возвращению все должно быть готово.       Гортаур, Аннатар, Артано, Аулендиль, Чародей, Недремлющее Око, Враг — менялись имена, но одно оставалось неизменно. Он был один! Без Мелькора...       Только сейчас пришло прозрение: все эти тысячелетия он думал только о себе самом. О своем одиночестве. Упивался им, терзался им. Думал только о себе, становясь все более и более жалким. Да, он был жалок, пытаясь заменить Мелькора Кольцом! И только сейчас понял это.       Горло сдавливало не ошейником — болью.       Все это время он тоже был один. Почти потухшая искра внутри вспыхнула, разгораясь ярче. Мелькор один, и это нужно исправить. Не ради себя. Ради него. Как раньше, как было всегда.       Он умирал, сбрасывая шкуру за шкурой, и они сгорали в возрождающемся пламени, одна за одной. Вереница имен, обликов, неверных поступков. Сгорали, обнажая самую суть, то, что на самом деле всегда оставалось неизменным. Его. Майрона.       Расплавленный металл каплями стекал по коже.       Майрон приподнял голову, рыжие волосы — привычный пламенный пожар — упали на лицо. Оскалился, пробуя воздух: рядом было слишком много валар, но он все равно чуял того, кому поклялся служить. Чуял, где он, чуял всей своей сутью — и ей же рванул вперед, в прореху в ткани мира.       Сила, давно забытая сила, чистое пламя, наполняло его до краев. Сила, рожденная ради другого.       Огненный волк громадными прыжками мчался сквозь Пустоту, направляясь к своей цели.