Хотел бы я сказать, что будет легче.

Что бы ты ни делал, как бы ни старался преобразить мир к лучшему, насколько глубоко бы ни уходил в запой или мир бесплотных, ничего не значащих фантазий, есть вещи, которые всегда остаются неизменными: снег – безвкусный, слезы – горькие, скорбь первых дней непреодолима, а люди умирают от легочного кровотечения, если бегут по морозу и дышат глубоко колючим воздухом. Девочке было всего восемнадцать. Она была подругой дорогой моему сердцу Эмили. Мартин – крепкий, выносливый, еще более боец, чем его дочь. Мартин ничего не говорит, и только по его глазам можно разглядеть все то горе, разрывающее его изнутри не хуже кристаллических бриллиантов в легких, что убили его дочь, только вот девочка умерла, она перестала чувствовать, перенеслась из снежной пустыни, утыканной сухими стволами деревьев, в лучший мир, туда, где ей уже никогда не будет холодно… а Мартин остался жить. Когда он просит отвезти его туда, где все и случилось, я не возражаю. Мы убегаем от шерифа, коронера, молодого агента ФБР по имени Джейн с ее русыми волосами и скорбно поджатым ртом – их всех место преступления уже не особенно интересует, когда они понимают, что кроме следов там ничего нет – и я добываю из гаража старый снегоход, и бесшумно, не привлекая внимания, так же скованный скорбью, как и все вокруг, увожу отца погибшей девочки туда, где примерно в трех милях вокруг только снег и запорошенные им кусты. – Если хочешь плакать, то плачь, – говорю я тихо. – От этого только легче будет. Если хочешь плакать – плачь. Если хочешь курить – кури, дыми как паровоз, пусть табачный дым застилает глаза и наполняет легкие, и тогда реветь будет еще легче, боль уйдет со слезами, но не вся – большая часть ее все же останется. Никто не учитывает пропавших индейских девушек, Мартин. Мартин знает, и он плачет, но плачет так, чтобы я не видел этого; уходит далеко, и следы его глубоко проваливаются в снег. Долгое время слышна только трескотня неизвестной птицы, шум ветра в кронах деревьев, этот же ветер ласково сдувает свежие снежные покровы с намерзлой корки, твердой ото льда, этот же ветер может убить, если вдыхать его слишком глубоко. Мне бы тоже поплакать, только все слезы выплаканы уже давно, в такой же темный вечер и еще бесчисленное количество вечеров после. Мартин думает, что я не вижу его. Мартин стоит на одном колене и зачем-то смотрит в небо; плечи его подрагивают от рыданий. Мне это наблюдение кажется постыдным, как будто мне снова семь лет, и я заглядываю в спальню родителей ночью, чтобы посмотреть, чем они там занимаются, и вот вижу, как они лежат под одеялом голые и как-то странно дышат, и я не знаю, что это, но мне становится стыдно. Вместе с этим я не могу не смотреть, не могу остановиться и вижу, как Мартин рисует на своем лице какие-то узоры тающим на пальцах снегом, может, это ритуал, может, он просто не знает, что делать, чем занять себя, чтобы не думать. Я уверен, что нужен ему, поэтому откладываю бинокль и иду по его следам, медленно, осторожно, точно крадущаяся пума, но снег все равно безжалостно громко скрипит под сапогами, а потом слышу, как Мартин что-то напевает на своем языке, вдумчиво, отчеканивая каждое слово, как будто каждое слово важно, и, несмотря на все, это пение у него выходит плавным и совсем не грубым. Я не удивлен. Женщина, с которой я жил, из этого народа. Сажусь рядом, и снег скрипит пуще прежнего. Кладу ладонь ему на плечо, зачем-то глажу по волосам. Я, как бы это банально ни звучало, чертовски знаком с тем, что он чувствует сейчас… но поддержать не могу, вытащить его из этого – не могу. Могу лишь обнимать, обнимать бессчетное количество раз, быть рядом, маячить перед глазами, пока он меня не прогонит. Впрочем, и тогда я далеко не уйду. – Я рядом, – повторяю я свои мысли вслух, хотя уверен, что Мартин уже их знает. Что-то было в этих людях, какую-то силу давали им их духи, в которых я никогда не верил. Он поворачивается ко мне, и его пощечина не делает мне больно – колет щеку, несмотря на то, что ударил он с силой; возможно, силы в нем сейчас не так много, сила его заморожена скорбью, как и все вокруг. – Кто бы он ни был, – говорит Мартин хрипло, – это был васичу.* – Я убью его, – говорю я. – Мне все равно, белый он или индеец, я убью его. Даже если мне придется прочесать весь Вайоминг. А ветер все дует – говорит для него, а для меня это только пустые привычные звуки, в которых не содержится совершенно никакой информации, разве что – метель близко. *белый человек