в полицейском участке города Твин Пикс никогда не затыкается радиоприемник.

Холодное утро пробирает до мурашек. В городе почти никого не осталось – пустая улица, опустошенные окна пялятся на подмерзший асфальт остекленелым взглядом, не пропускают ни единой попытки движения, какого-нибудь проявления живого, но… это утро достанется только им, разве что еще и слепо брезжащему рассвету, что ласкает кромку неба холодным липким светом. Этот же свет красит длинный, с царапинами, стол в общей комнате, покрытый тонким, едва заметным слоем пыли. Этот же свет выгоняет темноту из полицейского участка, и та не спешит поддаваться, уходит медленно и плавно, дюйм за дюймом. Радиоприемник – единственный источник звука в общей комнате. Он тараторит голосом утреннего диктора, который очевидно тоже еще не проснулся и выдает штампованные фразы на автомате. Диктора зовут Гаспар Оуэн. Речь идет об усопшем Элвисе и о том, каким тиражом расходились его грампластинки; иногда звучат отрывки из песен сладкоголосого Короля, он захлебывается собственным успехом и величием, и от этого захлебывается толпа, напевая вслед за ним «делай, что хочешь, но ради бога, отвяжись от моих голубых замшевых ботинок!» Песня чудесная. Даже для этого времени, считает шериф Труман, к тому же этим утром ему не помешало бы что-то бодрящее, пусть даже песня про ботинки Элвиса. Он улыбается пустой комнате и поднимается на ноги, чтобы размяться. Работа полицейского в этом городе – самая что ни на есть скучная, она концентрируется примерно после шести вечера, когда байкеры систематически устраивают тарарам в «Доме у дороги», и приходится совать их по камерам… до следующего утра. К этому времени они обычно все осознают и смотрят на шерифа влажными, виноватыми глазами. Никаких штрафов, слова предупреждения – и они снова свободны. Чертова рутина день за днем, рутина, от которой любой из города побольше умер бы давно и разлагался тихо где-нибудь в лесу. Помощника шерифа Хилла никто и никогда не звал по имени. Поэтому когда Труман видит его самого, а затем и полицейский китель с нашивкой, где указано имя, удивляется – какого черта все забыли? А потом думает – а Хоук забыл? — Хилл, — негромко зовет он, и в ответ не слышит ничего, Хоук даже не поворачивается. — Хоук. Сработало, как и всегда. Труман не повышал голоса, но индеец словно бы услышал его до того, как он произнес имя. Ладонь шерифа оказалась в чужих теплых руках, стиснутая дружеским рукопожатием. — Сдохнуть можно от скуки, — замечает Хоук. — У тебя есть мысли, чем заняться до вечера? Они в участке только вдвоем, если не считать радиоприемника. Он потрескивает, съедая некоторые слова диктора, и даже здесь, в коридоре, это можно разобрать. Труман молча пожимает плечами, и возвращается в свой кабинет, слышит почти бесшумные шаги за своей спиной и не возражает. Хоук хранит молчание, потому что ему так удобно, а шериф тяжело опускается в кресло, закидывая ноги на стол. …только не наступай на мои голубые замшевые ботинки… Тишина ест холод – или наоборот. Радиоприемник из общей комнаты не думает затыкаться, болтает без устали. Вот-вот, и коридор наполнится оживленной беготней прибывшей Люси и запахом ее цветочных духов из универмага Хорна, но пока – тихо. Хоук, немного поразмыслив, садится на стол Гарри, локтем случайно задевая его ботинок. Стул, любезно оставленный здесь давным-давно для посетителей – не для него, и Труман привык. Он улыбается. — Ты ждешь распоряжения? Хоук отвечает ему знакомой улыбкой, сдержанной и загадочной. Она означает «сам догадайся, это же очевидно» или, в редком случае, «до чего же ты глуп, белый человек». — Ночи теперь будут холодными, — отвечает он расплывчато. — Найди себе женщину, чтобы согревала твою постель. И Труман впервые в рабочее время, туманным холодным утром думает о Джози Пеккард. Хоук слышит его мысли, как и всегда, и уходит, как и всегда, не сказав ни слова напоследок.