Чего так хочется

Твердят: "Вначале было слово..." А я провозглашаю снова: Все начинается с любви!.. (Р. Рождественский)

О нем слишком много говорили: в бальных залах, в приемных, у кардинала, и даже в будуаре королевы. И чем меньше времени оставалось до поступления в Лаик, тем чаще можно было услышать имя Окделла. Вся эта суета вызывала у Рокэ ощущение сродни ноющим на плохую погоду шрамам. Довольно долго ему удавалось игнорировать тему опального герцога, сына мятежника и прочее, и прочее. У него даже получалось ловко увиливать от ее обсуждения во время бесед с Дораком. Вот только никто не застрахован от глупости и сиюминутных порывов. Он до сих пор удивлялся, как его угораздило ввязаться в разговор с откровенно злословящей о юном Ричарде графиней Манрик. Разговор, после которого Рокэ заразился охватившим весь высший свет ажиотажем, что, подобно распространяющейся по воздуху болезни, поражал тех, кто хоть раз позволил себе заинтересоваться, в ком хоть на минуту всколыхнулось любопытство. Двор будто сгорал и трясся в невыносимой лихорадке, носившей имя Ричарда Окделла. С тех пор и Рокэ стал жадно ловить все сплетни и доискиваться фактов. Он никак не мог понять, что вызывало в нем столь острый интерес, заставлявший его, точно охотничьего пса, жадно принюхиваться и нетерпеливо подергивать ушами в надежде услышать тихую поступь добычи. Но сегодня все наконец встало на свои места. Удивительно, но встреча с новым информатором — бродягой Жаком — оказалась внезапно плодотворной. Дожидаясь Жака в грязной забегаловке, гордо именовавшей себя трактиром, Рокэ получил возможность увидеть свое наваждение вживую. О, Ричард. Хорошенький, будто запеченное в карамели яблочко, юный герцог Окделл. Живой и непоседливый, как капли ртути. С движениями без намека на плавность — порывистыми и рваными, которые словно сдерживали оковы дворянского воспитания. Довольно высокий для своего возраста, но с присущей всем Карлионам легкостью и тонкостью в кости. Вот только стопы выбивались из общей картины — огромные, но на тонких щиколотках, из-за чего казалось, что юноша надел сапоги не по размеру, а сильно на вырост. Лицо, несмотря на бледность красок, оставалось выразительным: полные, постоянно чуть приоткрытые губы, выказывающие извечное удивление всему происходящему вокруг, и серьезные, грустные глаза, смотрящие на мир из-под густых сердитых бровей, придавали лицу особенное выражение. Рокэ гадал, какое из пережитых событий поселило в них эту столь несвойственную молодости, почти детству, печаль. Убийство отца? Разорение провинции? Королевские солдаты в замке? Бедность? Или, быть может, фанатичная религиозность матери? Какое из них стало тем самым, после которого даже в лучшие часы своей жизни и безоблачные моменты помнишь о случившемся? Мальчишка ужинал в компании своего опекуна и господина кансильера. Оставалось только поражаться прыти старого ызарга. Вот же мерзкая грязная крыса, и когда только успел все устроить?.. А самое главное, до чего тихо и незаметно! Вид Штанцлера, уже протянувшего руки к Окделлу, а в своих мечтах наверняка решил, что будет делать с таким жирным кушем, который к тому же достался так легко, вызывал премерзкие чувства. Сразу же появился непреодолимый позыв прищемить ему хвост. Граф Ларак не произвел на него ни малейшего впечатления. Рокэ рисовал его в своей голове как человека волевого, обладающего немалым мужеством и силой, чтобы управлять обнищавшей провинцией. Хорошо управлять, надо сказать. На деле же — борода его была кустистой, а в шевелюре, и без того небогатой, виднелись залысины. Впалые щеки, потухшие глаза с желтыми, как будто их вымачивали в шадди, белками, и мешками, доходящими почти до середины щек — все это кричало о нездоровье. Его вялые движения выражали лишь усталость и покорность судьбе. Он напоминал старого, изрядно потрепанного жизнью, облезлого кота. Да уж, провинцию держал в руках кто угодно, только не он. Во время встречи, вместо того чтобы прислушиваться к словам Жака, Рокэ в деталях изучал юношу, который сумел устроить переполох в столице, еще даже не появившись в ней. Его хотелось запомнить, унести с собой. Было в нем какое-то особое обаяние. Оно крылось в неловких, но аккуратных движениях, в редкой улыбке, обнажавшей ровные влажные белые зубы, в глазах с поволокой мечтаний и сожалений. Рокэ испытал прилив желания как телесного, так и духовного. Ему захотелось вжаться в Окделла всем своим существом, ощутить под пальцами его волосы, смешно топорщившиеся на загривке, вцепиться в него зубами, чтобы почувствовать губами и языком живую, пульсирующую плоть и гладкость юной кожи, вдыхать сладкий аромат его молодого тела. Последнее желание овладело им столь сильно, что он стал чаще и глубже втягивать в себя воздух, надеясь различить среди смеси не самых приятных запахов тот, который, существуя только в его воображении, вскружил ему голову. Страсть и безумная нежность целиком овладели Рокэ. Только вечером, после ужина, вновь и вновь представляя перед внутренним взором образ юноши, Рокэ понял: он влюбился. Влю-бил-ся. И сердце забилось быстро-быстро, а на лице непроизвольно появилась улыбка. Рокэ воображал, как поцелует такого гордого и сердитого герцога. От предвкушения все сладко сжималось в животе, кровь приливала к щекам, и смех, подобно пузырькам игристого вина, легко и радостно искрился на губах. Он смаковал легкий туман в голове и сумбур в мыслях, ту легкость в теле, когда еще чуть-чуть — и взлетишь, ощущение того, что мир прекрасен, а ты находишься в самом его центре. *** Фабианов день наступил как-то внезапно. Предшествующие ему полгода пролетели на удивление бестолково и суетно. Большая игра вокруг Окделла все набирала обороты. Людей, тянувших за одеяло, становилось слишком много. Тех, кто хотел за него ухватиться, было еще больше. Эта оглушающая суматоха приводила в полную растерянность. И, кажется, не его одного. Кардинал тоже не знал, что предпринять. Только этим Рокэ и мог объяснить «просьбу подумать» на Высоком Совете. С момента их встречи не было и дня, когда Рокэ не вспоминал бы об Окделле и своей влюбленности, которая заставляла трепетать сердце, наполняя дни чем-то особым, почти волшебным. Он часто мысленно разговаривал с юношей: обращался к нему то с глупостями и пустяками, то с критикой Людей Чести, а иногда пересказывал шутки и различные курьезные случаи. Порой Рокэ думалось, что от любви он немного сошел с ума. Ему бы напугаться, но он продолжал получать удовольствие от ощущений, которые дарило чувство влюбленности. От себя — такого оживленного, взбудораженного, будто очнувшегося от долгого сна. Рокэ всегда потешался над историей про девицу, спавшую мертвым сном многие и многие годы, пока принц не разбудил ее поцелуем истинной любви. И только сейчас он начал понимать ту, в общем-то, несложную аллегорию, заложенную в сказке. «Как же так?» — в последнее время часто спрашивал себя Рокэ. — «Как же так получается? Почему человек столь сильно радуется любви? Отчего все иные душевные порывы выцветают на ее фоне, блекнут настолько, что при встрече с оной хочется закричать: наконец-то я что-то чувствую?» Мысли его были сумбурны. То он находил ответ в силе испытываемых ощущений. Хотя влюбленность, любовь ли, или тот безумный дурман, околдовывающий разум, казалось бы, уступает присущему бою накалу страстей. Возбуждение, ярость, страсть — непосредственно в бою, эйфория — после. А ведь раньше он не мог без войны. Для него там и только там мир по-настоящему начинал играть красками. А сейчас бабочки в животе как будто и не переставали порхать, а чтобы создать повод для волнения, радости, печали и даже злости, достаточно просто закрыть глаза и отдаться на волю воображения. И для этого не приходилось изматывать тело многодневным маршем и тренировками, терпеть лишения в еде и отдыхе. Так не является ли желание вкусить жизнь во всей ее полноте попыткой хоть на короткий срок обрести то, чем задаром обладает влюбленный? А как-то раз он сравнил чувства с едой. Пару месяцев назад ему привезли столь редкие в Талиге морисские сладости. Едва Рокэ надкусил лакомство, ему пришлось срочно отправляться во дворец, но мысль о заветной коробке не отпускала. Как и все хорошее, сладости закончились поразительно быстро, но еще какое-то время Рокэ вспоминал их вкус и предавался мечтам: он закрывал глаза и представлял, как во рту у него тает рахат-лукум, а когда сладость обволакивала весь язык, он запивал ее терпким вином. В один из таких моментов и родилась метафора: чувства, как и повседневная еда, приедаются, а вот любовь подобна деликатесу. Метафора показалась ему столь удачной, что он выстроил на ее основании целую теорию, умудрившись вписать в туда всевозможные душевные порывы. Иногда ему казалось: не ищи он столь усердно, не занимайся так пристально вопросом любви, он ничего не нашел бы. По крайней мере наверняка пропустил бы фразу из нового модного романа, в котором главная героиня умела сохранять прекрасный, свежий и цветущий вид после недели плена у лесных разбойников. Ее возлюбленный, впрочем, тоже не уступал ей в невероятных умениях. И вся книга была наполнена такой невообразимой пошлостью и глупостью… Но вот размышления на тему, что жизнь без любви — словно еда без соли, такая же пресная, надолго запали Рокэ в душу. Некоторые выводы получались не путем долгих размышлений, а случайно. Так, во время ужина со старшими Савиньяками у них завязался спор. И если Эмиль старался всех успокоить, то они с Ли сорвали голос, доказывая друг другу свою правоту. Причину ссоры Рокэ помнил с трудом, но препирались они явно не о любви. И почему вскочил и хриплым, каким-то даже петушиным голосом кричал: "Людям важно испытывать чувства не просто так, а непосредственно к другому человеку" — сказать сейчас тоже представлялось затруднительным, но собственное изречение он запомнил. И до сих пор крутил в голове и так и эдак. Вот только фраза больше походила на часть мозаики, которую Рокэ не мог увидеть целиком. Большинство думает: для ощущения полноценности требуется признание общества, реализация своих амбиций, внимание противоположного пола, постоянное разнообразие и… и еще превеликое множество этих «и». Безусловно, все вышеперечисленное имело значение, но, обладая этим в полной мере, Рокэ не чувствовал себя ни счастливым, ни довольным жизнью. Пожалуй, в приведенный список стоило бы добавить, причем на первое место, чью-то искреннюю любовь. Многие готовы пресмыкаться, забыть о собственной гордости — так сильно их желание ее заполучить, коснуться этой неизмеримой ценности хоть кончиком пальца. Людям жизненно необходимо, чтобы их любили. Любили просто так. Однако еще более странной является нужда отдавать любовь. Данная потребность живет в человеческих душах глубоко и неискоренимо. Так глубоко и неискоренимо, что никому даже не приходит в голову о ней задуматься. Но достаточно хоть раз осознать: "я никого не люблю", и от чувства ущербности никуда не деться. Забавно, но даже не имея возможности полюбить, способность к симпатии,привязанности и искренней дружбе, во имя которой совершаются жертвы и творятся сущие безумия, никуда не пропадает. Вот только мертвый камень в груди, не способный любить, мешает жить. Меланхолия и жажда чего-то неизведанного, недостижимого становятся вечными спутниками человека. И он — заложник собственного сердца — вынужден вечно блуждать в толпе, ища тех, кто заставит биться хоть немного чаще, то, что, казалось, навеки замерло в своей неподвижности. Леворукий, сколько лирики! До чего же давно Рокэ не занимали подобные мысли. Ему не было и тридцати, когда он пресек их на корню. Запретил себе думать о любви, и у него даже получилось. Вот уже, наверное, лет десять он не вспоминал о желании любить, удачно отвлекая себя политикой, войнами, экономикой, кутежами и злободневными заботами. Безостановочно находился в кутерьме дел, требующих непрестанного обдумывания и планирования, предельной сосредоточенности, которые не позволяли ему погрязнуть в самокопании. Когда память о том, каково это — любить, покрывается пылью лет и воспоминаний, размывается до неузнаваемости и становится далекой и чуждой, точно Бирюзовые земли, подобная жизнь кажется нормальной и единственно правильной. Но вся ее убогость и пустота открываются взору, стоит лишь снова начать дышать влюбленностью. Рокэ недоумевал, как он сумел столь долго прожить, не замечая того, что находилось у него под самым носом. Не просто не замечая — отказавшись замечать. А вот теперь, когда благодаря стихийным, но по-медвежьи крепким, объятиям влюбленности он вновь обрел целостность, не упиваться чувствами он не мог. Более того, чтобы продолжать ощущать себя в «нежных» объятиях не менее «нежного» чувства, ему и Чужому душу продать не жаль. Он согласен даже на безответную любовь; она наверняка такой и будет. Возможно, он в скором времени разочаруется в созданном образе, а его чувства высмеют, из-за чего он будет томиться от бессилия. Бессилия претворить мечту в жизнь, которое станет его ношей. Но сейчас ничего этого еще не случилось. У него есть полное право надеяться на ответные чувства или на шанс их завоевать. Рокэ трезво оценивал ситуацию и понимал: шансы на успех невелики, но надежда, живучая тварь, и, как известно, умирает последней. За всеми этими размышлениями Рокэ и не заметил, что площадь почти опустела. И только четверо стояли на ней. В том числе и его юноша. Это было странно. Происходящее казалось Рокэ невзаправдашним. Люди Чести не стали бы отказываться от стольких перспектив, которые мог открыть им Окделл, останься он в Олларии. Отказываться — пусть и из-за предупреждения кардинала. Рокэ буквально чувствовал, как время, вместе с любовью, утекает сквозь пальцы. Совсем скоро пробьет полуденная пушка. Приказ будет подписан, а герцог Окделл отправится домой. Рокэ знал, что необходимо делать, и был уверен в своем поступке. Но все же некоторые сомнения имели место быть: вдруг он самолично приближает кончину своей влюбленности? Юноша ведь может и не соответствовать образу, который так запал ему, Рокэ Алве, в душу? Но помимо колебаний существовала и еще одна причина для промедления. Все его тело трепетало: он почувствовал слабость во всех членах, сердце, казалось, билось в горле, а в животе закручивалась тугая пружина. Особый шарм испытываемому волнению придавал повод. И этими несвойственными для себя переживаниями он наслаждался, желая продлить их как можно дольше. Он почти ликовал. «Я чувствую!» — стучало у него в висках. Момент упоения прервал подкравшийся полдень, наступление которого оглушительно возвестила пушка. Медлить и дальше было нельзя. «Ну, будь что будет», — подумал Рокэ. На короткий миг зажмурился, словно перед прыжком с обрыва в воду, а потом, несмотря на внутреннюю дрожь, ровным голосом произнес: — Ричард, герцог Окделл, я, Рокэ, герцог Алва…