раз-два-три

Я попробую прожить эту жизнь снова. На этот раз — без тебя. Я уже и забыл тот момент, когда ты в ней появился — будто ты всегда был рядом, такой теплый, такой живой — руку протяни, а ты рядом. И даже в самом черном космосе, даже на дне океана — я вытягиваю пальцы и ощущаю на кончиках тепло тебя. Я забыл момент, когда наши дороги слились в одно бесконечное шоссе, но зато отлично помню, как кричал в пустоту, когда мне сообщили, что тебя больше нет. Как сбивал кулаки в кровь о стену твоего дома, не осмеливаясь даже зайти в подъезд, как жил больше года у Дениса, потом у Лины, потом еще где-то, потом шатался по городу трое суток без сна, а потом меня притащил к себе с Невского Леха Никонов — у него я провел еще несколько недель. В итоге, через двенадцать с лишним месяцев я так и не смог зайти в этот проклятый дом. Помню, как долго пытался успокоиться, стоя перед гробом, отчаянно не веря в происходящее. Как Денис хлестал меня по щекам в тот вечер, когда он выломал дверь в мою (нашу с тобой) квартиру, потому что я не брал трубку с самого утра — оно и ясно, в полубессознательном состоянии, находясь под действием огромного количества таблеток, сложно даже мыслить связно, не то что открывать друзьям двери и отвечать на звонки. Помню, как приходил в себя во второй раз уже в одиночестве — а потом звонил в слезах какой-то знакомой девушке-психологу и плакал, ревел, выл от боли. Потому что снова выжил. Я убегал от реальности в попытках обмануть вселенную и снова на улицах и без того мрачного города увидеть тебя. И каждый раз выходило наоборот, потому что история возвращалась к одной и той же отправной точке-фразе:

«Олег, нам жаль, но…»

Сигареты в пальцах испарялись с невероятной скоростью — некоторые вечера, проведенные на балконе, давали мне ощущение, будто я какой-нибудь Дэвид Блейн. Будто я могу вмиг заставить испариться, просто пропасть в никуда пачку сигарет — одну за одной. Будто я могу так же, из ниоткуда материализовать тебя. Каждый раз, находя себя на мокрых улицах города, я забывал, как туда попал, забывал, на чем же в этот раз оборвалась очередная история ни о чем, забывал, что денег у меня с собой нет, что телефон проебан где-то на дне канала Грибоедова, мое сознание — на дне Черной речки, а ощущение тепла твоих рук — в глубинах подсознания, вместе с тусклым светом голубых глаз, вечным вишневым кэпом в кармане неизменного черного плаща и горьким привкусом одеколона на языке — каждый раз, как целовал тебя в шею. Я забывал самого себя в самых тихих дворах этого Города-Без-Тебя. Так моим личным Адом стал этот Неверленд, из которого я никогда не вырасту в отсутствие у меня возможности, сил и желания — бесконечный круг потерь, взрослых проблем, литров алкоголя, косяков, поездок на кладбище. Неуслышанных Богом молитв. До сих пор я считал неизменными две вещи, что никогда не должны были умереть: это ты и любовь. В миг не стало обеих. Обнаружив свое бессознательное тело под колесами машины, я не очень-то удивился. Разве что тому, что вижу это как-то со стороны, и теперь… Теперь больше не было пусто. Я смотрю в твои чистые голубые глаза и тону в этих омутах. Слишком близко. Слишком громко гудят серены в отдалении, слишком нечетко ты улыбаешься мне, и слишком нечасто бьется сердце. «На счет три ты начинаешь все сначала.» Слишком больно жжет скулу после пощечины врача. «Раз.» Слишком ярый отказ открывать глаза. Слишком темно. «Два.» Слишком долго лежу в больнице, рассматривая тонкие силуэты капельниц на белом фоне стен палаты. «Три.» Я попробую еще раз, Рома. Я попробую. Начинай отсчет.