Колесо

Детеныши гиппогрифов вылуплялись примерно в середине лета — не слишком рано, чтобы не пришлось высиживать яйцо по весенним холодам, но и не слишком поздно, чтобы птенцы успели окрепнуть и встать на крыло к зиме. Тем утром Ньют пришел к гиппогрифам первым — мама еще не проснулась, июньский рассвет только-только набрал силу, и большинство зверей спали, сунув головы под крылья. Только Алкеста стояла, опустив голову, рядом со своим гнездом — ее силуэт резко выделялся среди свернувшихся на земле сородичей. Ньют подошел ближе, аккуратно, не переступая невидимую черту, за которой требовались поклон, приветствие и разрешение на еще несколько шагов. В обломках яйца, среди скорлупы и сена, лежали два маленьких гиппогрифа. Почти голые, не оперенные крылья, тонкие жеребячьи ноги, одно копытце подогнуто, слабые шеи, остекленевшие глаза. Гиппогрифы приносили по одному птенцу, очень редко — двоих. Еще реже — живую двойню. У Алкесты в этом году не будет птенца, маленького и забавного, но с достоинством кланяющегося, даже пока тонкие ножки дрожат с непривычки. Только два трупика. Ньют смотрел на птенцов не больше полминуты, прежде чем повернулся и побежал прочь. Не стоило сейчас подходить к Алкесте. — Мама! ...Гиппогрифы охотились и выкапывали насекомых сами, но на большое стадо этого не хватало, и мама кормила их — птицами или некрупными животными. Взрослым и здоровым — живых, чтобы они развлеклись и размяли крылья; птенцам, старым, больным или самкам, высиживающим яйцо — мертвых. Со свернутой одним резким, отточенным движением шеей. Когда Ньюту было пять лет, Алкеста принесла двух мертвых птенцов, и мама лишь досадливо вздохнула и уничтожила трупы. Следующий раз такое случилось уже в одиннадцать, и Ньют забрал себе оба тела — на изучение. ...Мурлокомли, хоть и казались грибами, несомненно, были животными. Ньют получил доказательства не из книги, а из собственного опыта — в разрезе «грибной шляпки» обнаружилось что-то, что можно было назвать легкими, а в «ножке» — органы пищеварения. Мыши и лягушки тоже оказались интересными внутри — хоть и не были магическими. Важно было умертвить их быстро и без боли. Раз уж гиппогрифы могут ловить мышей для еды, а Мерлин, мамин низзл — для еды и забавы, то ему, Ньюту, тоже можно — чтобы узнать что-то новое. Но не следует заставлять их мучиться только ради своего удовольствия, безо всякой пользы. Приблудная кошка принесла от Мерлина выводок котят, серых и полосатых, и одного рыжего — с неправильной формы головой, недоразвитыми лапами и не закрывающейся пастью. Рыжий беспрерывно пищал, ползал хуже других детенышей и не мог сосать молоко. Ньют отнес котенка матери, но, как оказалось — только для того, чтобы узнать: вылечить можно травмы и болезни, но не врожденные уродства. Осталось лишь кивнуть, посмотреть на заливающегося тонким, жалобным котячьим плачем детеныша — и повторить то самое мамино движение. Быстро, безболезненно, бескровно. Рыжий уродец был первым животным, которого Ньют умертвил из милосердия, но не последним. Живые твари умирали рядом постоянно, каждый день, десятками — и это только те, кого Ньют видел. Но и вне поля его зрения птицы клевали насекомых, тех птиц поедали более крупные птицы, потом хищные птицы умирали, падали, разлагались, рождая насекомых для мелких насекомоядных птиц и растения для травоядных, которые пока не дождались своих хищников. Жизнь шла. Колесо катилось. Это было не больнее и не грустнее, чем опадающие осенью листья. ...Давний знакомый, крупный серый гиппогриф по имени Зевс, спокойный и ласковый, пал от старости — в первый день зимних каникул второго курса. Словно дождался, пока вернется его друг, и только тогда позволил себе уйти. Тогда, поглаживая шею лежащего на земле Зевса, Ньют впервые заплакал из-за чьей-то смерти. И слезы не высохли, когда пришла мама и отослала его в свою комнату. Когда умирали те, кого он любил, было тяжело. Летом после третьего курса Тесей сделал необычный подарок, а Ньют — выводы: когда умирает существо твоего вида, это больше трогает. Это ближе к тебе. Когда они вернулись из Франции, Тесей спросил, не нужно ли ему побыть рядом, но Ньют только головой покачал. Нет, это не было нужно. Жуткий черный свет некоторое время вспыхивал под закрытыми веками Ньюта, когда тот лег спать тем вечером, но потом отступился и оставил в покое. Зато не отступился Тесей. — Ты как? Стоял полдень, удушающе горячий и обжигающе солнечный, гиппогрифы попрятались под деревьями и навесами. Ньют обходил загоны, подливая в поилки воды и убирая остатки завтрака — на такой жаре мясо уже к вечеру подтухнет. За этим занятием его и нашел Тесей. — Привет, — Ньют повернулся, оставляя поилку. — Я... нормально. В порядке. — Точно? — Тесей вспрыгнул на ограду, уселся там. Похоже, он и впрямь волновался из-за последствий своего поступка. — Точно, — ладно, поилки подождут: все гиппогрифы, которые хотели пить прямо сейчас, дали это понять, и вода у них уже была, так что Ньют забрался рядом с братом. — Это было жутковато, на самом деле. Неприятно. Холодно. Но я переживу, Тесей, правда. — Рад слышать, — кивнул тот. — Знаешь, мне, наверное, не нравится смертная казнь, — дерево под ладонями оказалось почти обжигающим, — как явление. В этом есть что-то неправильное. Смерть и так приходит. Сама по себе. Зачем ее ускорять просто так? — Не все с тобой согласятся, — заметил Тесей. — Но некоторые — да. — Значит, я буду среди тех, кто против, — решил Ньют. — Только сейчас от моего несогласия ничего не зависит, все уже было. И я в норме, правда. Я же не знал этого человека. — Это для тебя... решающее обстоятельство? — Не только это. Умереть от старости, для прокорма хищника, от болезни — это естественно, как родиться. Из-за чужой глупости, невежества, из-за чьей-то жестокости — трагедия, потому что этого не должно было случиться. А то, что должно... — Ньют спрыгнул с ограды, собираясь продолжить работу. — Ну, это просто нормально, Тесей. Это жизнь. Я же знаю.