Лунный свет

Много лет назад, когда Якову Петровичу исполнилось 20 лет он понял, что его жизнь будет очень непростой или как минимум не самой счастливой. На внутренней стороне обеих рук, в районе локтя проступили еле заметные надписи. Правая гласила: Николай Васильевич, а левая: Никоша. Не нужно было обладать острым умом, чтобы понять, что это значило. Обычно, на одной из рук у всех было написано имя злейшего врага или просто опасного для судьбы человека, а на другой имя любви всей жизни. И каков же был ужас Гуро, когда он понял, что на его руках написано имя одного и того же человека. Он – самый опасный персонаж в его жизни и он же - единственный способен подарить ему истинное счастье, которого так не хватало тогда еще молодому Яше. Но время шло, жизнь была очень насыщенной, интересной и даже захватывающей. Опасная профессия дарила Гуро те непростые ощущения, которые в обычной жизни испытать очень сложно, если вообще возможно. Ему исполнилось 30, 35, 40, 45… За это долгое время он уже почти совсем позабыл об этом таинственном человеке, которого ему уготовила судьба. И глубоко в душе следователь был искренне рад, что еще не встретил соулмейта, потому что неизвестно, как все это могло для него обернуться. В тот день в Петербурге как всегда накрапывал легкий дождь. Намокшая листва источала приятный свежий аромат, Яков Петрович выехал на очередное место преступления. Полный энтузиазма он вошел в комнату, поздоровался с новым писарем его знакомого следователя и принялся осматривать труп. - Николай Васильевич, вы записывайте – записывайте скорее, – нетерпеливым голосом произнес младший по званию детектив, обращаясь к писарю. Гуро будто ударило током. Он резко встал и развернулся к юноше. На него растеряно смотрели васильковые глаза. Яков Петрович понимал, что разумнее было бы уехать как ни в чем не бывало и раз и навсегда забыть об этом молодом человеке, но профессия была у него в крови, а, значит, и любопытство тоже. Поэтому он не мог не предложить Гоголю поехать с ним в Диканьку.

***

Гости из Петербурга пробыли в злополучной деревне уже больше недели. За это время их сознание успело пропитаться вечной сыростью здешних мест, а мысли стали тихо зарастать мхом. Расследовать дело становилось все сложнее, у Якова Петровича идеи явно начали появляться все реже. Более того, они как будто перестали быть ему интересны вовсе, взгляд все дольше задерживался на сутулой осанке юного писаря, его холодных васильковых глазах, тонких пальцах и тихом нежном голосе. Ночь. Тишина окутала окрестности, не было слышно ни звука. Яркий месяц освещал двор, словно огромный фонарь. Якову Петровичу снова не спалось. Укутавшись в свой теплый вишневый халат, он сидел в кресле и читал какую-то обветшалую книгу небольшого размера. Читал, казалось, не очень внимательно: взгляд то и дело медленно скользил по комнате изредка цепляясь за тусклый свет, стоящей на столике, лампады. Спустя около 10-ти минут за соседней стеной послышался шорох, а затем и скрипящий звук открывающейся двери. Гуро отреагировал не сразу. Тяжело вздохнув, он аккуратно отложил книгу в сторону, надел ботинки и нехотя вышел из своей комнаты. Тонкая фигура юноши, шедшая впереди, медленно двигалась вниз по лестнице и дальше на улицу, во двор, а со двора прямиком в сторону леса. Николай оказался болен тяжелой формой лунатизма. Тяжелой, потому что он мог вести вполне связные беседы находясь в этом состоянии, мог тихо, с выражением, читать стихи, которые так яро ненавидел бодрствуя, мог любить, мог чувствовать, мог быть счастливым. Единственное и, пожалуй, самое главное на что он не был способен, это запоминать все то, что происходило с ним во сне. С рассветом он становился другим человеком и нигде, ни в одной потаенной части мозга, не теплилась мысль о том, что же случалось с ним каких-то пару часов назад, при свете звезд и луны. И сейчас с ним снова это происходило. Измученный следователь медленно шел сзади, слушая тихое бормотание спящего. Он ходил за ним так уже пятую ночь подряд, следил, чтобы Никоша ни обо что не поранился, не утонул или просто не замерз. На протяжении всей ночи, до того, как пропоют первые петухи, они чудесно беседовали. Николай читал свои стихотворения, рассказывал забавные истории из своей жизни, описывал ему свое детство в красках и не переставал благодарить следователя за то, что тот так хорошо относится к нему, за то, что заботится и за то, что защищает. Писатель ни раз говорил, что без Якова он бы тут пропал, говорил, что никогда ему еще не было так тепло и спокойно на душе, как с ним, с этим потрясающем мужчиной. И именно эти слова причиняли больше всего боли. Ведь Гуро уже знал, что на следующее утро его трепетный и полный открытых чувств Никоша снова очнется Николаем Васильевичем, который хоть и уважает следователя, но все же немного побаивается его, ведь на одной из его рук написано имя Якова. На другой же, как выяснил позже следователь, было имя Лизы. И не удивительно, что Гоголь будучи в здравом уме не мог даже допустить мысли от том, что такая очаровательная дама может оказаться не его любовью, а самым настоящим демоном. Мужчина не знал, как долго он сможет выдерживать эти ночные прогулки, как долго сможет скрывать все свои мысли и эмоции днем, когда писатель все забывает и старается быть сдержанным и осторожным в каждом своем слове и шаге. Эти чувства были хуже, чем самая острая зубная боль. Гуро проклинал свое решение поехать с ним сюда, но как ему быть дальше еще не мог придумать, ведь для этого нужен ясный взгляд, а он не спал уже пятую ночь к ряду. - Никоша, постой, – тихо произнес он и, сделав пару шагов вперед, осторожно накинул ему на плечи свой теплый халат, - Ты снова босой. Значит, опять очнешься с окровавленными ступнями и будешь удивляться, как это вышло, – произнес Гуро будто сам себе. - Иногда мне очень не хочется просыпаться, – заявил вдруг Гоголь и остановился. - Глупости. Яков взял Николая за руку и нежно прислонился губами к его ладони, согревая. Затем он отпустил ее и отстранился. - Все то у вас впереди, Николай Васильевич. Не нужно путать ваши сны с реальностью. Реальность всегда важнее, запомните это. Голос звучал тяжело, почти сломлено. Гуро смотрел куда-то вдаль, на озеро. Лишь бы не задевать взглядом это манящее лицо юноши, так прекрасно сияющее в свете луны. - В реальности у меня нету вас. По телу пробежала дрожь. «За что он меня так мучает? Боже…» Мужчина закрыл лицо ладонями и с силой потер глаза, искренне желая, чтобы происходящее сейчас рассеялось, как туман. - Яков Петрович, я умоляю вас, не бросайте меня здесь. В этой темной дреме я один, у меня нету никого, кроме вас. Я бы отдал все, чтобы с рассветом сохранилось в памяти каждое ваше слово, каждое движение, но я не в силах… Под конец фразы дрожь в голосе стала слишком сильной и юноша не смог договорить. Он обессиленно опустился на колени на холодную траву и зажмурился, чтобы скрыть проступающие слезы. Гуро не выдерживал. Он знал, что не может уйти не сейчас ни когда-либо еще, тем самым причинив боль этому прекрасному созданию. Мужчина не знал, что делать дальше, как быть с этими проклятыми хождениями во сне, с этой потеряй памяти, со своими чувствами в конце концов. - Николай…. Коля, - шептал следователь, опускаясь рядом и крепко обнимая юношу, пытаясь унять дрожь. Он нежно провел рукой по его растрепанным шелковистым волосам, аккуратно смахнул катящуюся по розоватым щекам слезу и тепло поцеловал писателя в лоб. Гоголь вздрогнул. Не смотря на сырость вокруг ему сейчас было очень тепло. Теплее, чем жарким летним днем на улицах Петербурга, теплее, чем холодной зимой в своем имении у камина. Он ощущал настоящее чистое счастье и умиротворение, которое дано далеко не всем на этой земле. - Я буду здесь, с вами, мой дорогой Никоша. Обещаю, вам не придется блуждать в этой тьме одному. Сказав это, Яков помог юноше подняться и они медленно двинулись в сторону постоялого двора. До рассвета оставалось еще несколько часов, это означало, что у Гуро появилась возможность хотя бы немного поспать и прийти в себя, чем он в последствии и занялся. Когда все проснулись, мужчина решил зайти к Николаю, чтобы пригласить его на завтрак, но войдя в его комнату нерешительно замер на пороге. Николай Васильевич сидел на кровати и теребил в руках теплый вишневый халат, которым вчера укутывал его следователь. Подняв полные растерянности и смятения глаза, он, заикаясь сильнее, чем обычно, спросил. - Яков П-Петрович, это в-ваше?