Боль и надежда

Кровавый пруд был глубок, вязок и смраден. Удушливый запах мучил сильнее боли в истерзанном теле. Терпеть жгучие спазмы при любом невольном движении казалось привычнее, чем дышать через раз. Хорошо, что ему не вспороли живот — даже с изрезанной кожей и пронзенными кинжалом руками оставался призрачный шанс. Хотя понимал, что не докричаться, что только он услышит эхо своего голоса. Паники не было, ее вытеснило желание остаться в здравом уме. Он как мог, экономил силы, хоть кровь с каждой секундой сильнее проступала из ран. Капли то и дело падали вниз, в багровую жидкость, расходясь кругами. Это зрелище заставляло невольно вздрагивать, напоминая, что рано или поздно его тело исчезнет в кровавых волнах. Дрожь пробуждала новые уколы боли, порезы расходились сильнее, ободранная спина прижималась к холодным каменным стенам. Переждав болезненный спазм, он понемногу пытался освободить руки. Сжимая зубы изо всех сил, старался расшатать перекладину под кинжалом. Он надеялся, что выносливость тела поможет продержаться до тех пор, когда крепление разрушится хоть немного. Надежда на спасение извне порой возникала, но тут же гасла – он помнил, насколько глубоко под землей находится эта камера. *** «Отдыхай. Спи вечно», — произнес отстраненный голос. Как удар ледяного хлыста, отсекающий любой шанс на прощение. Разбитыми губами тяжело улыбаться, но про себя он горько смеется – его могли сжечь в железной клетке посреди главного зала, или закопать живым в землю, в назидание всему роду, но предпочли по-тихому избавиться. Порой, вспоминая о своей бесполезности, неугодности, он беззвучно плачет. Пытается не дать пролиться слезам, но те все равно скользят вниз, разъедая царапины. Он, как может, загоняет вглубь свое горе. Старается не забыться в отчаянии — неосторожный рывок, и кинжал оставит в ладонях дыры, которые ни одна магия не сможет залечить. На ум приходят картины об уже здесь погибших – о телах с переломанными руками, разодранными животами, об умерших от мгновенного ужаса или долго гниющих ран. Иногда его даже тошнит, и приходится с великим трудом сдерживать желчь, подступающую к горлу. Он рад, что тело еще не разбил паралич. Ноги двигаются с трудом, но от ран, а не от перебитого позвоночника. Потому он борется с подступающей слабостью, осторожно пытаясь освободиться. Он не считает проходящее время, не ориентируется на звук капель крови, он лишь старается не впасть в безразличие. Хотя застывшие холодные стены вокруг призваны подавить волю к жизни. Он видит на другом конце дверь, видит безопасный участок пола — до него можно добраться, пока не отсохнут руки, пока удушливый смрад вместе с голодом не прервут остаток его жизни. Он и пытается, каждый раз свыкаясь с новой болью. Пытается, запрещая себе впасть в отчаяние. Дверь распахивается внезапно, оглушая скрипом. Он слышит тихий возглас, дергается от неожиданных звуков. Боль снова пронзает ладони, расползаясь по телу. Фигура вошедшего расплывается перед глазами; он даже не может понять, мужчина вошел в камеру или женщина. Он слышит плеск кровавых волн; осознавая происходящее, успевает испугаться за жизнь спрыгнувшего в пруд человека. Он чувствует чужое отчаяние, боязнь не успеть, понимает, что это — не пришедший добить его стражник. Забывшись, дергается и надсадно хрипит от боли. — Потерпите немного, держитесь... — звонкий женский голос срывается от волнения. Вторая фигура, не замеченная в дверях, оказывается рядом. Его удерживают, не давая метаться, пока кинжал вырывают из ладоней. Он кричит от жгучей боли, едва не сползая по стене в кровь, но с двух сторон его подхватывают, не дают упасть. — Держитесь, держитесь, вы спасены, — девушка уговаривает его, крепко, но бережно обнимая. Он едва шевелит губами, пытаясь хоть что-то ответить. Но от боли шумит в голове, слабость туманит рассудок. Он лишь держится за родное, узнаваемое присутствие, за дорогой сердцу голос. — Мы принесли мир, — слышит он. — Больше никто никого не тронет. Больше не тронут вас. *** Летние лучи греют, ласково гладят щеки. Ладонь в кружевной перчатке мягко сживает руку. Бруно прикрывает глаза, вдыхая тонкий аромат роз и лилий. — Вам больше не больно? — голос Сильвии светел, заботлив. Бруно медленно выдыхает: — Нет. Мои раны уже исцелились. Он тепло гладит пальцы Сильвии, глядя на ее мягкую улыбку. Боль, терзавшая его тело и разум, постепенно иссякла с возвращением в Хардланд. Затянулись порезы, восстановились ладони. Кровавый запах рассеялся со свежим ветром. Бруно тихо идет по садовым дорожкам, порой бросая взгляд на цветущие кусты. Буйство красок вокруг с каждым днем становится все привычнее. Осматриваясь вокруг, Бруно видит не прежнее удушающее великолепие, но картины, напоминающие о продолжении жизни. Полные гармонии образы, постепенно развеявшие его боль. Бруно идет рука об руку с Сильвией, наслаждаясь теплом на двоих. Ощущением, едва не отобранным у них в подземелье вместе с его жизнью. Но теперь их отцы заключили мир, а союз Бруно с Сильвией, наконец, благословлен. — Совсем скоро даже тень ваших ран исчезнет, — тихо говорит Сильвия. — Без следа. Бруно замирает, кивая. Остановившись, он осторожно подносит ее руку к губам, касаясь легким поцелуем. Сильвия делает шаг вперед, другой рукой гладит волосы Бруно. Тепло, вновь охватывающее тело, затмевает любые воспоминания о пережитом одиночестве и безысходности. Обнимая Сильвию, Бруно думает о правоте ее слов. Обретенная рядом с ней гармония разубеждает в собственной бесполезности, вопреки словам отца. Развенчивает миф о ненужности, давая возможность жить собственной жизнью. — Без следа, — шепчет Бруно, обнимая Сильвию крепче. — Без единого следа, — и целует ее с любовью.