Цвет чуда

Куроюри уже не помнил, когда спал нормально. Нет, ему уже не снились кошмары. Кошмары, заставляющие просыпаться в холодном поту, с ужасом вспоминая… да ничего не вспоминая. Разве что пустоту в том месте, где должны были быть воспоминания о пережитом сне. Он не помнил этих снов, только липкий, душный страх. Тогда он боялся их, боялся засыпать, боялся оставаться один. Тогда он из хладнокровного Ястреба становился простым мальчишкой, отчаянно нуждающимся в поддержке. И, совершенно не обращая внимания на время, набирал знакомый, до стершихся кнопок на телефоне, номер. Слушал неторопливые, слишком неторопливые, гудки. Твердил про себя, как мантру, как молитву: «Поднимиподнимиподними». Нервничал, терзая в тонких пальцах край одеяла, в которое завернулся почти с головой, спасаясь от враждебности всего мира. И облегченно выдыхал, слыша, наконец, заспанный голос друга. Это была не жалость – юный Ястреб чувствовал горечь этого чувства даже с расстояния. Не понимание, и даже не сочувствие. Конацу не понимал всего того, что происходило в душе мальчишки, но он помнил, что чувствовал, когда семья отреклась от него. К тому же, видел, каким был Куроюри ДО, и каким стал ПОСЛЕ. И это рождало поддержку. Простую дружескую поддержку, которая пришлась как никогда кстати измученному неопределенностью и страхом другу. Поэтому, когда посреди ночи резкая трель телефонного звонка будила придремнувшую за окошком луну, блондин не удивлялся. Тихий, отчаянный шепот, будто тот, на другом конце провода, боится разбудить кого-то страшного, заставлял подняться с теплой кровати и шагнуть в зимний холод ночи. Это было уже так привычно, что воспринималось как нечто само собой разумеющееся. Неслышной тенью пересечь двор, лавируя между шапками сугробов. Все так до отвращения невинно, как в книжках. Свет разбуженной луны бликами отражается от снега, пуская по нему лунных светлячков. Мерно, уютно поскрипывают на почти не ощутимом ветерке детские качели, одиноко тоскующие в тени. Шуршит поземка по детской горке, ссыпая снег вниз. Идиллия, да и только. Но идти и знать, что где-то там, в мрачной тесноте четырех стен, кто-то отчаянно мерзнет от осознания собственной беспомощности – тяжело. Тяжело знать и то, что на другом конце города, спрятанный за запахами медикаментов и стерильности, так же отчаянно хочет проснуться тот, кто стал причиной кошмаров своего маленького чуда. Двор. Всего несколько десятков шагов наискось. Квартира встречает свежестью, почти равной той, которой проморозила улицу вечерняя метель. Куроюри смотрит на разувающегося Конацу, посверкивая единственным глазом из под надвинутого на голову одеяла. Второй глаз скрыт лишь челкой – повязка утонула где-то в темных углах комнаты – своеобразная дань, как показатель отсутствия секретов для этого человека, без сомнений пришедшего по первому зову. Он никогда не говорит первым. И Уоррен понимает без слов, привычно, так же как все две недели до этого, кидая куртку на вешалку, и, первым делом, включает свет, разгоняя тени. Проходит на кухню, зажигая огонь на плите – так теплее, он уже знает. Ставит чайник, чувствуя, как там, за спиной, мальчик потихоньку отходит, избавляется от склизких лапок страха, которого не помнит. В этот момент Конацу чувствует себя как минимум солнцем – растворяется в уголках липкая темнота, перестает могильной плитой давить на плечи одиночество, помноженное на отчаяние. Потом они смеются, один прихлебывая горячий чай, другой – такое же горячее какао. Пересказывают друг другу вчерашние школьные события, перемывая косточки учителям и недоброжелателям. Строят шутливые планы, как легко подшутить над первыми, и не очень легко – над вторыми. Но ночь – эгоистка по сути своей, поэтому, даже не смотря на все кошмары, сон возвращается быстро. Они засыпают одновременно. Один в кровати, другой – в кресле. Кресло большое, удобное, ЕГО кресло, поэтому Конацу утопает в нем. В квартире все еще пахнет ИМ. Здесь чувствуется ЕГО присутствие. Будто ОН еще здесь. Блондин не знает — чувствует, скольких усилий стоит его другу поддержание такой атмосферы. Куроюри ненавидит это имя. Тейто Кляйн. И это не простое раздражение. Нет. Это полноценная ненависть. До скрипа стираемых друг о друга зубов, до боли в груди, там, где заглохло сердце на время без НЕГО. Он ненавидит этого человека всей душой. Он искренне не понимает, зачем нужен этот парень, зачем его так хочет заполучить Аянами-сама. Зачем они оба ему нужны – близнецы Тейто и Михаэль Кляйн. Куроюри хочется не убить их, нет – заставить страдать. Исступленно, отчаянно, цепляясь за невнятные отголоски надежды, провисая над пропастью страха и боли. Хочется отобрать у них свет, веру, все то, что держит их на плаву. Погрузить в кошмар, заставить биться в агонии, не видя выхода и не надеясь на спасение. Но он ничего не может сделать. Ни спасти, ни отомстить. Не может вытянуть из небытия ЕГО, того, кто поклялся быть рядом, но так глупо подставился, защищая. И это убивает мальчика изнутри. Сожаление. Вина. Глухая тоска, шумящая в ушах. Кровяным потоком бегущее по венам отчаяние. Этот коктейль стоит комом в горле, нашептывает на ухо, что не смог, не уберег, не защитил. А через пару дней ему перестают сниться кошмары. Вообще. Куроюри снится пустота. Это уже не страшно. Ему просто становится все равно. Прекращаются звонки посреди ночи. Седой дымкой поселяется тоска в глубине единственного глаза. Дежурная улыбка словно прилипает к губам. И юный Ястреб благодарен остальным, своей маленькой семье, что они не лезут, куда их не просят. Просто Конацу время от времени предусмотрительно протягивает руку, когда седая дымка в глазах становится слишком уж явной, когда сил быть равнодушным уже не остается. А потом все возвращается. Все те же приклеенные улыбки, та же тоска на дне зрачка, та же игра на краю безумия. Все изменилось за ночь. За каких-то чертовы три часа. Этой ночью не спал никто. Этой ночью произошло то, что можно было бы смело назвать чудом. Этой ночью в сердце того, кто, казалось, забыл улыбку, она проснулась вновь. Этой ночью проснулся ОН. — Конацу! — Куро… юри? – сонно протирая глаза откликнулся блондин. Он уже начал забывать, какого это, когда тебя поднимают посреди ночи. – Что на этот раз? — Звонили из больницы! – Куроюри говорил быстро, спешно, глотая окончания, словно не мог поверить в то, что собирался рассказать. Его помноженное на неуверенность счастье можно было ощутить через телефонную трубку на расстоянии несколька десятков шагов наискось через двор. – Харусе очнулся! Это было как обухом по голове. Ну, или мешком. Очень пыльным, потому как в глазах сразу потемнело от облегчения. Ну, теперь-то все будет в порядке. Мальчишка что-то там еще говорил взахлеб, что позвонил Хьюге и тот подъедет за ними на машине, а Конацу уже захлопывал за собой дверь и, путаясь в ключах, закрывал замок. Он очень сомневался, что воодушевленный непоседа сможет дождаться семпая на машине, скорее уж сам ломанется на другой конец города, а значит надо его перехватить пока не поздно. Младшего Ястреба он нашел возле подъезда. Куроюри нетерпеливо мерил шагами площадку между скамейками, изредка бросая взгляды на дорогу. По его губам расползалась ненормально широкая счастливая улыбка. Месяц. Он ждал целый месяц. Харусе. Его Харусе. Снова будет его взгляд, его улыбка, большие руки, привычно осторожно лохматящие волосы на макушке и так же осторожно заплетающие косу по утрам. Его причина ненавидеть близнецов Кляйн. Именно в стычке с ними его Харусе попал в то ужасное место с белыми стенами и людьми с фальшиво добрыми глазами, до тошноты пропахшее лекарствами. Тогда единственное слово, сказанное врачом, отпечаталось в сознании мальчика клеймом и преследовало его на протяжении всей этой жизни без НЕГО. Кома. Он не мог, не хотел верить, с больной, глупой надеждой отрицая реальность. Но этот месяц стал доказательством. Доказательством того, что привязанность приносит боль. Дикую, животную, режущую жалостливыми взглядами и шепотками за спиной. Доказательством того, что даже этому кошмару может прийти конец. Стоит лишь сказать одно единственное слово. Очнулся. Когда из-за поворота выскользнул черный бок автомобиля, Конацу едва удержал друга от скоропостижной кончины под колесами «счастливого» транспорта. Хьюга приветственно махнул рукой залезающим в теплый салон парням, сидящий рядом Аянами кинул лишь косой взгляд через плечо. Видимо лейтенант, как привыкли давать друг другу звания Ястребы, рискнул своей холеной шкуркой разбудить их главнокомандующего. Кацураги понимающе усмехнулся и, дождавшись, пока блондин закроет за собой дверь, накинул на плечи одноглазому мальчику теплый плащ – как знал, что тот на радостях выскочит на улицу в легкой курточке. Благодарно улыбнувшись заботе старшего товарища, Куроюри впился взглядом в окно, провожая проплывающие мимо деревья и стены домов. Ему не терпелось как можно быстрее оказаться там, рядом, но путь был не близкий, да и гололед скорости отнюдь не прибавлял. Равнодушный снег провожал автомобиль легкой поземкой, позволяя ему беспрепятственно плыть между сугробами, выстроившимися караульным постом по краям дороги. Он, прикрываясь своим равнодушием, словно пытался не позволить им свернуть с выбранного пути. Но никто и не собирался отступаться. Это было бы слишком жестоко по отношению к этому сияющему бесконечным восторгом взгляду, который так нетерпеливо пересчитывает «стражей» по обочине. В больницу длинноволосый школьник влетел маленькой, переполошенной птичкой, только трепыхнулись в дверях полы большого, не по размеру, плаща. Когда его не пустили в палату, глаз цвета малинового заката полыхнул едва сдерживаемой яростью, мгновенно вспыхнувшей и так же быстро угасшей. Он подождет. Он ждал уже так долго, что какие-то несколько часов до утра – это ничто. Это ведь так мало по сравнению с той вечностью ожидания. Или прошел всего месяц? Не важно. Сейчас – не важно. Конацу ждал его на улице. Мерно поскрипывали цепочки детских качелей, разгоняя сонную тишину. Хрустел снег под ногами, разлетаясь мелкими отдельными снежинками-звездами от каждого порыва ветра. Все было так правильно, так по-настоящему, что хотелось запрокинуть голову к небу и смеяться. Долго-долго, взахлеб, выплескивая все, что накопилось, рассказывая это как-то сразу подобревшей луне. И Куроюри смеялся, птицей взлетая к звездному небу на качелях, зябко кутаясь в теплый плащ, принимая это счастье, подаренное зимней ночью взамен на бесконечно долгие секунды-часы-дни ожидания. Отдавая пережитые страхи в обмен лишь на взгляд цвета морских глубин, который он непременно получит завтра. Нет, уже сегодня, как можно было забыть об этом! Сегодня. Всего через несколько часов. Бесконечно коротких и мгновенно длинных часов. Но это будет уже потом. Потом встретятся два взгляда – малиновый закат и морская глубина – цвета их чуда. И не нужно будет слов, глаза скажут лучше. И о кошмарах, страхе, пустоте. И о темноте, бесконечном сне, беспомощности. Одно лишь хриплое «Куроюри-сама». Одна лишь предательская слеза в потемневшем, почти алом, от облегчения глазу. Один лишь рывок вперед. И все. Пропасть. Без краев и без дна. Пропасть знакомых больших рук, так привычно ерошащих волосы на макушке. Пропасть знакомого запаха, пропитавшего квартиру, но неимоверно более глубокого вот так, прямо на коже. В следующий раз он обязательно защитит. Обязательно убережет. Или, в крайнем случае, уйдет вместе с НИМ. Хотя, что он такое говорит! Не будет следующего раза. Никогда. Уж они-то вместе об этом позаботятся.