Дар

Женщина в ложе слева от меня плачет, не скрывая слез. Стекляшки слезинок блестят и на пурпурных щеках ее спутника, чистокровного ситха. Ложа частично изолирована, и оттого плачет она беззвучно. Беззвучно — это правильно. Когда поет моя дочь, в зале должна быть тишина. Высокая нота дрожит под куполом зала оперы Каас-сити... все выше, выше, и, наконец, приходит тишина. Дочь тянется за звуком, привстает на цыпочки, хватает воздух ртом. Это от усталости. С этим она справится. Должна справиться. Ее выступление не окончится, пока я не решу, что оно окончено. Радость моя, страх мой, конечно, она справляется. Встает ровно и твердо, расправляет плечи. Набирает воздух в легкие — правильно, как ее учили. Пробует голос — мягко и бережно, как подсказывает ее талант. Она очень талантлива, дитя мое. Она начинает арию — без музыки, сегодня не нужна музыка. Не слишком важны даже слова — о любви или о смерти она поет, не важно. Важно — она поет. Впервые за годы я тянусь снять маску,чтобы слушать ее не только слухом — кожей. Это, конечно, невозможно — причин так много, но главная сегодня та, что дочь не должна видеть мое лицо. Только зеркало маски. Все, что я могу — только дышать вместе с мелодией, которую держит ее голос. Задыхаться, когда не могу дотянуться туда, куда дотягивается дочь. Нет, это дается ей нелегко — месяцы учебы, годы репетиций.Так мечники тренируются всю свою жизнь. Но не судьбы мечника я ей желаю. Сегодня ее бой. Сегодня она должна петь. Мелодия затихает, смолкает, и я снова могу дышать. Могу двигаться. Могу посмотреть в зал — слезы зрителей осушены восторгом, истинные ценители готовятся почтить талант певицы. Беззвучно раскрываются грудные клетки рабов, обнажая ребра и внутренности, и на сцену к ногам дочери, счастья моего и моего страха, летят дары восхищения — свежие, влажные, сочащиеся кровью, еще пульсирующие сердца. Дочь отступает на шаг, кланяется публике — подол ее белого платья уже намок от крови. Она опускается на колени, поднимает сердце, упавшее к ее ногам первым — ради этого дара расстался с жизнью молодой забрак с черно-алой кожей и глиняно-красными глазами. Последнее, что слышал он в своей короткой жизни — голос моей дочери. Теперь это голос смерти. И она все еще не должна останавливаться. Слушатели встают, чествуя ее. Обычно после этого певец кланяется публике и уходит со сцены — и падает там без сил на руки рабов. О, усталость уже взяла ее в свои цепкие лапы, вонзила тупые когти. Но я не шевелюсь и не подаю ей никакого знака — стало быть, выступление не окончено. Она с трудом встает и выпрямляется снова, роняет под ноги мертвое сердце и набирает в легкие воздух, чтобы продолжать петь. Она продолжит, потому что так хочу я. Она продолжит. Голос ее дрожит, и сама она начинает дрожать. После этого предела силы покидают ее быстро, как вода покидает расколотую чашу. Но я не разрешаю ей замолчать, и она поет. Соседка слева не выдерживает — быстро встает и покидает ложу, тянет спутника за собой. Уходя, он останавливается и салютует певице алым лезвием светового меча, как воину в битве, его жест повторяют и другие — и тоже быстро уходят. Некоторые, уходя, со страхом смотрят на меня. Страх дает силу. Это правильно. В конце концов в зале остаемся только я и моя дочь. И она все еще должна петь. Можно, конечно, петь совсем просто — не утруждать связки, не перекрывать голосом зал, не брать точные ноты. Но моя дочь — ситх, она горда. Гордость поддерживает ее, когда не остается сил, и она поет для меня одного, что-то очень старое, старое, остро и хрипло, как раненый солдат перед расстрелом. Я слушаю ее уже много часов — я и мертвые рабы, дары ее таланту. Она подносит руки к горлу — огненная игла боли раздирает его, кашель мешает, но я все еще неподвижен, и она должна продолжать. И она продолжает, радость моя, страх мой. Из последних сил, в луже засыхающей крови, посреди остывшей груды мертвого мяса подаренных сердец, в зале, где между рядами мертвые тела — кровь, кости, разорванные мышцы и сукровица, и все, что смерть высвобождает из тюрьмы тела. В моей маске отражается белое, без кровинки, пятно ее лица, и я вижу отражение моей маски в ее глазах — бесконечно уменьшающийся зеркальный коридор. Пропасть, в которую рухнет она или рухну я. Пой, беззвучно говорю я ей. Пой. Порог давно перейден, ее гордость ушла, растворилась в боли. Издавать звуки — все еще похожие на песню, хотя это уже стон, почти хрип — ее заставляет только страх. Тело сдается прежде духа, и спазм перехватывает ее горло. Дочь корчится на сцене, раздирает ногтями горло, чтобы воздух проник в гортань, наполнил легкие. Страх переполняет ее, восхитительный смертный страх. Мой лучший дар. Главное, что я могу дать ей. Только теперь я встаю и иду к ней. Она смотрит от меня и пытается отползти хотя бы на полшага, на ней кровь — чужая и ее собственная, ее талант утоплен в крови, сгорел в боли, разодран в клочья, не осталось больше ничего. Она смотрит, не отрывая взгляда от своего отражения в моей маске, белого и алого. Я ощущаю — вижу — как Сила втекает в новую пустоту внутри нее, смешиваясь со страхом и рождая ненависть. Я зажимаю ладонью ее рваную рану — петь она больше не будет никогда. — Люблю тебя, — говорю я ей. — Люблю тебя. Теперь ты моя ученица. Ее взгляд черен от боли и ужаса. Медленно я разжимаю хватку на ее горле, кровь капает с перчатки. Медицинские дроиды спешат к ней — с кольто, иглами, скальпелями, тампонами... да, конечно. Моя ученица, мое орудие. Ей окажут помощь и доставят домой. Я выхожу под дождь, в сумерки Каас-сити. Мир неожиданно пуст и тих. Я наполню его, наполню лучшими дарами. Они так прекрасны. Так достойны моей дочери. Они слишком велики, чтобы достаться только ей.