Нож

Явик наточил нож. Он вымыл руки — по разу за каждого члена своего экипажа, — и работал над металлом пальцами, очищенными от настоящего. Он проверил остроту кромки на собственном панцире, ощутил, как тот без сопротивления поддаётся стали. Эта азари стоит в доме, которого он никогда не желал, и восхищается выставленным напоказ ножом. — Как красиво, — говорит она. — Он ритуальный? Явик выходит из комнаты. * Все они ошибались. Цитадель не была вершиной цивилизации; она была орудием её уничтожения. Стены до сих пор пахнут смертью; воняют внутренностями, экскрементами и страхом. Тела убраны, полы чисто вымыты, но от смрада им не избавиться никогда. Явик не отходит далеко от посадочного отсека и держит руки по швам. Ему не нужно видеть то, что случилось здесь. Эта повесть даже старше, чем он сам. Хранители проходят мимо него; непреодолимая решимость, влекущая их вперед, диссонирует с пустотой в их глазах. Несмотря на тревожащую природу их существования, в них есть кое-что, из-за чего они кажутся Явику более сродни, чем млекопитающие и ящерицы, окружающие его повсюду, — их сочленения, блеск их панцирей, строение черепов, — но сходство никогда не приносило ему утешения. И это конкретное тоже не значит ничего. Он узнает человеческую особь по татуировкам. Верхняя часть её туловища обнажена, даже в неотапливаемых коридорах этой пустой оболочки, когда-то вмещавшей в себя множество миров. Её биотика гаснет, когда она замечает его. Явик ждет, пока она раздает приказы своим помощникам и пробирается ближе, смиряясь с перспективой неизбежного разговора. — Слышала, ты тут бродишь вокруг. — Её лицо не выражает ни одобрения, ни неудовольствия. — С чего это? — Для наблюдений, — говорит он. — Разрушение — его мне доводилось видеть. Восстановление — никогда. — А, вот оно, блядь, что. Ну так пригождайся или проваливай. Её биотика вспыхивает вновь, и она возвращается к насущным делам. Здесь убирают с дороги рухнувшую стену, расчищая проход в один из районов, и под её началом находится несколько других человеческих особей, которые выглядят столь же истерзанными войной, как и всё вокруг них. — Бойня, что здесь творилась, — говорит он в её напряженную спину. — Она оставила пятно, которое вы никогда не сможете смыть. На удивление слаженно осуществив подъем, люди вытаскивают из кучи прочих обломков массивную металлическую балку. — Убери с дороги свою ленивую задницу и съебывай, у нас тут паек на бездельников не рассчитан, — огрызается она, но в её голосе прорывается напряжение. Явик отступает в сторону от балки, но не уходит. — Вы не сможете вновь считать это место своим домом. Она поворачивает голову, чтобы взглянуть на него, и новые шрамы на её щеках, кричаще-красные, выглядят агрессивно яркими. — Ещё увидишь. * На клинке — кровь. Неважно, сколько раз он полировал его — каждый раз, прикасаясь, он чувствует это заново: солено-сладкий запах жизней тех, кого он называл своими товарищами, впитывается в песок. Он чувствует, как расходится кожа и плоть, а потом — неожиданную твердость кости. Друзья утекают сквозь его пальцы до тех пор, покуда пульс не пропадает совсем. И когда он тянется к краю, то ловит отражение своих рук на стали. Они, как и всегда, оглушительно чистые. * Зелень Тучанки — хрупкая, но настойчивая; прорастает между разрушенных колонн, пробивается сквозь трещины в мостовой. Это — медленная, но упорная кампания по захвату руин. Если оставить их в покое, они одержат победу. Кроганская самка — шаман — хватает Явика за руку, останавливая на полушаге. — Осторожней, — говорит она, указывая на цветок прямо у него на пути — мелочевку с толстым стеблем и красными кожистыми бутонами. — Он слишком долго ждал, чтобы расцвести. Под этой маской, которую она носит, не различить — улыбается она или нет. — И чья в этом была вина? — спрашивает он, сбрасывая её руку. Дальше, в глубине павшего города, сквозь некогда величественные залы бежит ручей. Он журчит мимо памятников героям, чьи имена забыты, плещется под арками высохших акведуков и отдается эхом в иссохших камнях — прокладывая свой собственный, новый путь. Явик спускается к берегу, где его ноги погружаются во влажную почву, мягко прогибающуюся под подошвами. Грязь источает терпкий, тяжелый запах — но его нельзя назвать неприятным. Это запах жизни — здесь, где стены говорят только о смерти. Для крогана шаманка отличается легким шагом. Явик не замечает, что она последовала за ним, пока их тени не соприкасаются. — Вода чистая, — говорит она. Опускается на колени, зачерпывает воду в ладонь и пьёт, откинув одеяние с лица. Явик смотрит на нее, пока она выпрямляется. В ее позе нет никакой враждебности. — Вы уже однажды убили эту планету. Империя не дала бы вам второго шанса. — Нам повезло не быть под властью вашей империи. Мышцы на его шее напрягаются. — Империя позаботилась бы о том, чтобы вам не пришлось оплакивать вашу собственную ошибку. — Это горе всё еще не прошло. Время приближается к полудню, беспощадное солнце обрушивает палящие лучи на обожженную землю, но растения только сворачивают листья и складывают лепестки, дожидаясь вечера, когда выпадет роса. Тучанка — кладбище, превратившееся в очень упрямый сад. Он окунает руку в ручей и пробует воду на вкус. * Его устроила бы койка в двигательном отсеке, угол, где можно ненадолго отдохнуть, не снимая брони. На корабле — любом корабле — теперь, когда большинство из них стоят на планетах. Вместо этого ему дали дом. Его сопротивление было решительно отвергнуто. Обязательства порождают упорство, надо полагать. Осколок памяти мерцает среди пустых стен, окруженный мебелью, на которой почти нет его отпечатков. Единственные из его вещей, которые он принес сюда: осколок памяти и нож. Клинок всегда остёр. Он не задержится здесь надолго. * Явик думает, что азари заставит его ждать, но Лиара выходит к нему почти сразу же. Её костюм безупречно аккуратен, движения скупы и размерены, но всё же по ней заметна усталость; чешуйки на коже утратили блеск от множества бессонных ночей. Коснись он её — и он мог бы назвать в точности, сколько их прошло. Вместо этого он опускает руки ладонями вниз на ограждение. — Рада тебя видеть, — говорит она. — Неужели, — без интонаций отвечает он. — Да, — она скрещивает руки на груди и опирается спиной о стену. — Но у меня ещё есть время передумать. Они стоят на балконе, выходящем на залив. Балкон может с тем же успехом оказаться мостом или крыльцом — плавные линии тессийской архитектуры предпочитают размывать понятия и превращать всё в неопределямые открытые пространства, открытые морским ветрам, настолько это возможно. Явик не стесняется выражать недовольство бесполезностью изогнутых стен и пустых залов, у которых нет никакой функции, кроме эстетической, но в глубине души он признаёт, что это не раздражает его так уж сильно. Атмосфера покоя, которую стремятся создавать эти сооружения, и в самом деле заметна здесь. Внизу под ними — ровная земля; пустое место, засыпанное гравием, посреди города, плотно застроенного башнями небоскребов, высотными жилыми домами и недавними временными постройками. Она следует за его взглядом. — Там раньше был старый монастырь. Мы готовим планы реконструкции, — говорит она, полагая, что он хочет узнать именно об этом. Явик отворачивается прочь от пейзажа. Лиара, как всегда, отказывается читать невербальные сигналы. — Ты не думал об этом еще раз? — спрашивает она. — О книге? — Нет, — он лжет. — Пожалуйста, подумай. Это столько значило бы — если бы ты дал нам возможность узнать больше. — Зачем? — Ну... — вопрос, кажется, озадачивает её. — Лично я считаю, что история ценна сама по себе. Она может быть инструментом для понимания сегодняшнего мира, но сохранение воспоминаний — это еще и способ проявить уважение, иногда даже преклонение, перед теми, кто... — Ничто из этого не имеет значения, — обрывает он. Лиара поджимает губы. Она опускает руки на ограждение — рядом с его ладонями. Её чешуя потускнела, но её глаза, когда она смотрит ему в лицо — блестящие, ярко-синие. — Я не согласна. Внизу под ними азари Тессии неторопливо заполняют пустые места. * Купол захвачен деревьями. Под его ногами — земля, не брусчатка. Вместо камня — сеть извилистых корней. Стволы деревьев — огромные, толстые — уходят ввысь, и кроны переплетаются между собой. Он не видит звёзд. Ночь на исходе. Живые создания вокруг уже просыпаются, и текстура воздуха изменилась: он становится влажным и свежим, появляются новые запахи. Рассвет приближается, и, судя по влажности, собирается дождь. Немного дождя не помешало бы. Жара давит на него, замедляет шаги. Невозможно определить, где именно он находится — на этой земле не осталось ничего от его народа. Город, что был древним в дни его молодости, с тех пор погребен в глубине. Ландшафт менялся, пока не стал неузнаваемым — эта земля не расскажет ему ничего. Он останавливается. Это может быть здесь. На этом самом месте. Где пролилась их кровь — капля за каплей. Он опускается на колени, сметает в сторону сухие листья, чтобы погрузить пальцы во влажную землю; он ищет — археолог, раскапывающий боль — но обнаруживает лишь бестревожную смену времен года, мелкие жизни, состоящие из кормежки и размножения, и ничего больше. Эта земля — не та, что была прежде; пятьдесят тысяч лет подряд ветра, черви, опадающие листья переворачивали её, поедали, покрывали собой и разлагались здесь. Даже атомы — не те самые. Здесь нет ничего, что он мог бы прочесть. Ветер крепчает, заставляя деревья петь. Он сгребает листья обратно, нелогично прикрывая свои следы. Листья липнут к пальцам. Крошатся под прикосновениями. Ощущения — яркие, оставляющие след в памяти. Хрупкие кусочки, рассыпающиеся в пыль между подушечками пальцев. Рельефные прожилки на свежих листьях, тонкие, но четко прочерченные, не оставляющие сомнений в своем предназначении. Жесткая кора отломанных ветвей, мягкий мох. Они молчат в его руках, но не кажутся мертвыми. Он чувствует в них пульс, биение упрямой жизни. В доме, которого он никогда не желал, на видном месте лежит нож. Занимается рассвет.