Исповедь офицера-воспитателя

Я тихо прикрываю дверь дежурки («Начала поскрипывать, надо сказать нашему мастеру на все руки Тимофею Кузьмичу, пусть смажет», – отмечаю на память) и спускаюсь вниз, в спальню первой роты. Давно уж горнист сыграл «Отбой», выпит в столовой вечерний чай, потушен свет, так что в куцых отблесках фонарей, пробивающихся сквозь стекла, видны лишь смутные силуэты коек – пятьдесят восемь по левой стороне прохода и пятьдесят девять по правой. Несмотря на хромоту, я уверенно шагаю и не дожидаюсь, пока глаза привыкнут к темноте, – за два года службы офицером-воспитателем я здесь, кажется, знаю на ощупь каждую половицу и могу на память назвать номер с цигеля* возле любой койки. Смешно вспомнить, но в первый день я, помнится, не далек был от того, чтобы бесславно сбежать перед галдящей толпой мальчишек, и растерян куда как сильнее, чем перед атакой в конном строю на германские пулеметы, вероятно, по той причине, что сам я кадетского корпуса не кончал, а поступил в училище, как там принято было говорить, «с вокзала» – после гимназии. Пройдя, подобно остальным моим сотоварищам, извилистый путь от «сугубого зверя»** до без пяти минут корнета, в полк я вышел как раз накануне Великой войны и успел прослужить всего-то с два месяца. В августе грянуло – полетели высочайшие распоряжения, закрутились сначала натужно, со скрипом, а потом все быстрее шестеренки гигантского механизма, приводящего в движение, словно шахматные фигуры на доске, всю махину Императорской армии, от Верховного Главнокомандующего до самых захолустных полков, и вышло так,что мой 3-й уланский в числе первых столкнулся с неприятелем. Геройствовал я недолго – уже в первые сентябрьские дни поймал пулю в ногу, да так неудачно, что чуть ли не до Рождества провалялся в госпитале, а потом еще всю зиму и часть весны вынужден был ходить с тростью. Хромота же сопутствовала мне по сей день. С этим неизбежным злом я свыкся, но не оставлял надежды от него избавиться и вернуться в строй. И училище, и служба в полку вспоминаются мне особенно часто такими вот ночами, когда я несу дежурство, и тоска неизменно сжимает сердце. Как офицер-воспитатель, я обязан совершить за ночь два обхода, в остальное же время не возбраняется поспать. Для удобства воспитателей в дежурной поставлен новый диван, но мне, страдающему бессоницей, от него мало проку. Поэтому, обойдя после отбоя спальню первой сотни, я некоторое время уделяю заполнению денежной книжки, куда скрупулезно вписываю все штрафы, наложенные на моих кадет, и журнала проступков. В журнале этом с завидным постоянством мелькают одни и те же фамилии, хорошо знакомые всем офицерам-воспитателям: уличенные в неблаговидном поведении исправляться не спешат. Вот и теперь, вышагивая по центральному проходу спальни между кроватями, я с неудовольствием думаю, что опять особенно отличился Зимин. Все в этом юнце, сыне есаула, вызывает у меня недостойное воспитателя раздражение, а временами и необъяснимую ярость; ведь есть же, в конце концов, и другие злостные нарушители, но отчего-то только выходки Зимина задевают меня так сильно, что я, человек вполне уравновешенный, нервными расстройствами не страдающий, срываюсь на крик. На ловца, как говорится, и зверь бежит – навстречу мне спешит дежурный дядька Матвеев и тут же огорошивает: – Ваше благородие, Зимина и Нечаева, значит, нету. Опять, небось, смолят в уборной. Смотрю – и правда, койки пустые. – Продолжайте обход, я с ними разберусь, – бросаю я, чувствуя, что закипаю. До уборной недалеко. Подхожу, стараясь ступать осторожно, тихо, но все же хромота выдает меня – слышу изнутри какую-то возню, приглушенные голоса, а потом дверь распахивается и прямо на меня вылетает Нечаев. – Я оправляться ходил, господин поручик, – неубедительно мямлит он, теребя ночную рубашку и не поднимая глаз. Щеки пылают румянцем, губы будто искусаны. – Завтра будете стоять на штрафу, и никакого отпуска в субботу. Отправляйтесь в спальню, живо! – голос мой чуть ли не звенит. Нечаев торопливо ретируется, а я захожу внутрь и ежусь от пробирающего до костей стылого ночного ветра, дующего из распахнутого окна. Усевшись на подоконник, кадет Зимин курит, картинным расслабленным движением затягиваясь, и делает вид, стервец, что совершенно не замечает моего присутствия. Я молча жду продолжения «бенефиса», облокотившись о стену. Пара долгих мгновений – и Зимин, отбросив папиросу в жестянку, наконец-то соскакивает, с нарочитым старанием вытягивается передо мною. По-прежнему сохраняю молчание, он – тоже, и кажется мне (да что там кажется, я почти уверен!), что в нахальном пристальном взгляде его внимательных глаз, в выразительном изломе темных бровей, в уголках красиво очерченного, хоть и несколько крупноватого рта таится насмешка. Ярость закипает во мне, и одновременно откуда-то из глубины горячей волной поднимается темное, дикое, необузданное, готовое вот-вот разломать тонкий ледок внешней фальшивой невозмутимости. Слепо повинуясь этому пугающему чувству, я делаю шаг навстречу Зимину, но все же каким-то невероятным усилием воли удерживаюсь от того, чтобы ударить его по лицу, и черт знает от чего еще. – Вон отсюда! – горло пересохло, я не узнаю свой голос. Захлопывается за Зиминым дверь, а я, задыхаясь и враз словно обессилев, опускаюсь на подоконник. В закопченой жестяной банке все еще дымится недокуренная папироса. Дрожащей рукой я подношу ее к губам и затягиваюсь, прикрыв глаза. Зверь во мне постепенно затихает и впадает в спячку. Надолго ли?.. Я боюсь себя. * Цигель – металлическая табличка на стержне возле каждой койки, на которой указывались фамилия, имя кадета, номер, на цигель вешали полотенце, иконку. ** Так принято было в военных училищах называть учащихся младших курсов.