Ученик с последней парты

День N       Он целовал ее сочные губы со вкусом вишневого леденца, его руки зарывались в волосы цвета пшена, сжимая их, дыхание обоих было томным и страстным. Он целовал ее, не чувствуя ничего, кроме животного желания, которое он хотел поскорее утолить. Парень был перевозбужден и ему хотелось уже начать эти непристойные игры.       Звуки сношения наполнили комнату. Она стонала, извивалась под ним, оставляя красные кровоточащие полосы на его спине своими острыми лезвиями. Рэй смотрел в ее глаза, что выдавали пустоту души и злился, злился сам на себя. Он продолжал делать механические движения бедрами, она двигалась ему на встречу. Тела легко скользили друг по другу, потому что они оба были вспотевшие. Девушка хотела показать всю себя, всё свое мастерство, хотела заставить чувствовать его то, что он ни с кем не чувствовал, а с ней обязательно ощутил бы. Но всё было напрасно, для него это очередной грязный акт совокупления, которым Рэй хотел заполнить в своем сердце недостаток внимания и любви, хотя прекрасно понимал, что ничего не выйдет, ведь секс без чувств — не любовь. Да и знал ли он, что такое любовь? Определенно нет.       Девушка лежала рядом с Циммерманом, приобнимая его, она смотрела на него восторженным взглядом и что-то тихонько говорила мягким голоском, рисуя ему на груди невидимый узор. Но он ее совсем не слышал, вернее не хотел слышать. Циммерман закурил сигарету, дым заполнил воздух вокруг одноразовой пары*. Девушка отвернулась, потому что не хотела дышать горьким запахом. Рэй погрузился в свои мысли. Всегда ли он был таким жестоким и безнравственным?       В детстве он был добрым мальчиком, казалось, что относился трепетно к самой микроскопической букашке на земле. У него была счастливая, образцовая семья, как с обложки какого-нибудь журнала или рекламы приправы в телевизоре. Рэй любил маму и папу всеми фибрами души. Много улыбался, жизнь казалось яркой, хотя может в детстве все кажется прекрасным, ведь люди порой часто идеализируют его. Но кое-что изменилось в одночасье.       «Я помню тот скандал», — пронеслось в голове у Циммермана.       Мальчик стоял в проеме своей комнаты и наблюдал за всем со стороны, выглядывая из-за стены. Его всегда солнечная, любимая мать кричала на отца, срывая голос, ранее такого никогда не было. Казалось, что в этот момент она была похожа на раскалившийся метеорит, летящий прямо на какую-нибудь планету — моего отца, чтобы разбить ее на тысячи космических осколков. Папа тоже спокойно не стоял, он грубо отталкивал ее, но она не останавливалась и продолжала бить ему в грудь кулаками, дергать его рубашку, еще чуть-чуть и она бы порвала ее на клочки. — Я просто не понимаю этого! Для меня это за гранью! — активно жестикулировала. — Ты сама виновата во всем, что тут непонятного? — Да? Правда что ли? — Успокойся уже наконец, Дорис! Я не хочу с тобой сейчас ни о чем говорить. — Проще обвинить во всем меня, ну как всегда, — улыбнулась. — Я тебя обвиняю не просто так. — Просто объясни мне, вот конкретно, что тебе не хватало? — Дорис попыталась успокоиться, скрестив руки. — Да всего не хватало, — предъявляющим тоном сказал Джек. — Пф-ф, — повертела головой. — Готовка, уборка, постель, — загибала пальцы. — Все же было, признайся же. — Постель?! А-ха-ха, когда ты последний раз нор-маль-но, — подчеркнул Джек, — ложилась со мной в постель? Ты сама-то помнишь? — В том-то и дело, что нормально я не помню, — задергалась Дорис, размахивая руками. — Потому что ты не хочешь! — Я? Я всегда на взводе. — Слушай, мне-то уж врать не надо, в последний раз у нас ничего даже не вышло, потому что ты не хотел. А когда я пытаюсь все исправить, у тебя отговорки, что ты устал на работе, что ты хочешь посмотреть новости, что у тебя болит голова. Болит голова-а, это немыслимо! — Да, блять, у меня болит голова, потому что я работаю по двадцать четыре часа в сутки, чтобы прокормить сына и тебя, — тыкнул в Дорис пальцем. — И все, что мне хочется сделать после работы — посмотреть новости и расслабиться. — А мои заслуги то есть уже не считаются?! Я работаю точно так же, как и ты. Я пахаю за копейки и успеваю еще делать все по дому, а ты постоянно ноешь! Хотя я вообще-то должна проводить время с сыном! Устройся, значит, туда, где твои навыки ценят! — Слушай, лучше заткнись. — А то что? Я разве не права? Нахрена мне такой мужик, когда я делаю все сама?! А тем более мужик, у которого в вещах я нахожу блядские розовые стринги какой-то шалавы! — Я тебя щас, блять, ударю, сука! — Джек замахнулся. — Мама! — крикнул Рэй. — Да пожалуйста, ударяй! Тебе же насрать, что это на глазах у ребенка. Ты всегда был ублюдком, — весело поморщилась. — Ты даже удовлетворить меня в состоянии. — Тебе в прошлый раз мало влетело?! — его взгляд стал стеклянным и он схватил ее шею, сжимая. — Ты себя-то в зеркало видела? На таких, как ты, не встает, — прошипел Джек ей в лицо. — Видела, просто у тебя хрен старый и вялый.       Дорис ехидно осклабилась и плюнула ему в лицо. Он с неимоверной силой схватил ее волосы, шлепнул несколько раз по щекам, что ежесекундно они покраснели, а после отпустил и женщина упала на колени, задыхаясь и продолжая держаться за его рубашку. Мужчина отдернул хрупкие руки от себя, дыхание его стало, как у быка, он пнул ее от злости в живот. Рэй вздернулся и хотел подбежать, но внутри сработала будто автоматика. Глаза всегда солнечной женщины наполнились горькими слезами. — Проваливай, — тихо прошептала она дрожащим голосом. — Проваливай, сукин сын! — прикрикнула она, бросив в него статуэтку.       Всегда горячо любимый отец осмотрел холодным взглядом ребенка и жену, молча развернулся и ушел, хлопнув дверью. В тот день он собрал чемоданы и покинул дом, больше Рэй никогда не видел папу. Дорис одиноко сидела около лестницы, опираясь спиной об балясину. Ее лицо было красное и опухшее от слез. Рэй подошел к маме, приобнял, попутно утирая рукой ее слезы, наполненные горечью. Ему и самому хотелось заплакать. Тогда где-то внутри забушевало чувство, которое очень жгло, сжигало все светлое внутри ребенка. Кажется, это называется ненавистью? — Ты мое солнышко, я так тебя люблю, — обняла в ответ заплаканная женщина. — И я тебя люблю, мама, — ответил тоненьким голосом маленький Рэй. — Никто мне больше не нужен, кроме тебя, — Дорис усадила к себе на ноги сына и уткнулась в его волосы. — Ты, наверно, испугался? — Очень, я боялся за тебя, мама. — Не обращай внимания, взрослые иногда ругаются. Прости, что напугали тебя. — Папа больше не вернется? — Не знаю, милый. — Я не хочу, чтобы он возвращался, он плохой. — Раз не хочешь, тогда он больше не вернется.        После того скандала Дорис решила взять себя в руки и устроилась на новую работу, где ей хорошо платили, по крайней мере достаточно для того, чтобы прокормить и одеть Рэя, дать ему все то, что было у других детей. Пусть ему и не хватало отцовской любви, как в других семьях, но Дорис из кожи вон лезла, чтобы обеспечить Рэю светлое детство. Она всеми силами старалась вырастить выдающуюся личность, человека с большой буквы, хотя по началу это получалось, но потом вдруг все усилия рухнули. Дорис никогда не говорила Рэю, что он плохой ребенок и портит ей и себе жизнь, даже сейчас она поддерживала его, она никогда не позволяла себе мысли, что где-то оступилась. Для нее Рэй был единственным сыном и она его сильно любила.       Быть может после скандала всё сознание перевернулось с ног на голову? А может Рэй такой же, как его отец? Беспорядочные половые связи и скверный характер. Вдруг дело совсем не в тогдашнем детском потрясении и уж точно не в воспитании Дорис? Но ведь ненависть захлестнула его сердце именно с того момента. Он стал чаще огрызаться со сверстниками, не доверять никому, кроме мамы. Он стал более осторожен по отношению к людям, Рэю начало казаться, что все вдруг окажутся как его отец. Предадут, уйдут и даже не вспомнят о нем. Рэю стали безразличны чувства окружающих. Ни в ком Циммерман не нуждался, ни на кого не надеялся и ни в кого не верил. Где-то глубоко он понимал, что поступает неправильно, не могут же быть все прогнившими пустышками, но пока Рэй взрослел люди доказывали ему обратное. Похоже и сам потихоньку стал сливаться в одну краску с обществом.       Тогда он стал жестоким, теперь никто не мог вызвать в нем жалости. Рэй начал делать то, что ему хотелось и стало плевать на слезы, мольбы, на всё. Он отражал в реальности то, что бушевало и не давало ему покоя внутри, как зеркало. В какие-то моменты Циммерман хотел настоящей любви, но образовалась будто дыра после того случая и он не верил в высокое чувство.       Его утешением были сигареты и много-много девушек, которые давали временно тепло своего тела. Обезболивающее временного назначения.