Смогу ли я обезоружить тебя улыбкой?
Смогут ли мои слова пробить твою кожу?
Я хочу смотреть, не сопротивляйся.
Почему ты говоришь? Потому что бесчестен.
Ты должен истекать кровью. Вокруг нас существует целый мир.
Я вынужден настаивать, что не могу в это играть.
Escape The Fate — Hate Me
— Я ненавижу тебя, Сайфер.
Диппер стирает бордовую кровь с искусанных губ и смотрит исподлобья, лопатками опираясь о прохладную поверхность белой стены с непонятными рисунками луны и картонного солнца, голубых облаков, проходящих насквозь через высокие стеклянные здания, по кусочкам падая на магистрали дорог, машины и спящих на ходу людей.
«Брунгильда спящих лесов дарит вам последнюю надежду из ящика Пандоры», — гласят ярко-красные буквы, и Пайнс думает, что Билл окончательно сошел с ума.
— Я тоже тебя люблю, сосновое деревце.
Кожаная перчатка касается кожи такой белизны, что под неоновыми лучами вывески казалось, что она отливала синевой, как холодное молоко, которое литрами на завтрак выпивал Билл, указательный палец обводит расцветающий тёмно-синими, голубыми и лиловыми красками синяк, сильнее нажимая на него, а бархатный голос заполняет съемную квартиру, потоком слов вливаясь в уши.
— То, что даётся легко не имеет никакой ценности, смысла, так зачем же ты за это боготворишь мёртвого бога? Наверное, тебе слишком надоело добывать все непосильным трудом, ведь легче сидеть на месте, мечтая о глупой мечте, перед сном целуя малознакомого мальчика. Можешь не отпираться, моя милая Сосенка.
Билл сильнее сжимает тонкую шею Пайнса, и ему кажется, последнее, что он увидит — золотистые радужки, в которых тонет чёрное солнце расширившихся кошачьих зрачков. Диппер пальцами хватается за рукава чёрного пиджака, за галстук, срывая его и кидая на пол, как ненужную вещь в гардеробе. Страх сковывает его тело, обвивает руками-канатами кисти и колени, шепчет-шепчет:
«Сдайся, отдайся, сдайся во власть зверю. Тебе же дорога жизнь?», но Диппер не собирается сдаваться.
И Сайфер никогда не простит его.
В зрачках Билла горит многолетнее красно-оранжевое пламя, поглощающее на своем пути дачные дома и поломанные ураганом деревья.
Подобное отталкивает подобное.
Так будет всегда.
У Диппера в ребрах цветут герани и топятся, топятся в болоте Сайфера, потому что так правильно.
Привычно для них обоих и, может быть, немного для остальных, что попадаются в расставленные капканы, заживо сгорая в пламени голубом.
Билл губами обводит абрис челюсти, носом зарываясь в каштановые волосы, и разжимает руки, пальцами слегка поглаживая выпирающие ключицы. Тишина накрывает своим кружевным куполом дом, давя на нервы/грудную клетку, обостряя все чувства до предела — красная нить сильнее затягивается на шеи, до хруста позвонков. Диппер не шевелится, потому что прекрасно знает — выучил назубок — о том, что не стоит лишний раз тревожить Билла, лишь тщетно пытаться зацепиться за незначительные детали интерьера, стараясь отгонять от себя мысли взять его за руку и крепко, до хруста костей, обнять его, поваливая на кровать, что заскрипит под их телами, и говорить-говорить, не замолкая ни на секунду.
Но Пайнс продолжает стоять, сжимая руки в кулаки и короткими ногтями впиваясь в кожу, на ладони оставляя полумесяца. На его запястьях нарисована золотистой краской планета с маленьким и таким холодным серебряным спутником. Давно заброшенным, как и кинотеатр через дорогу. На нем россыпь пыли, клочки бумаги и железки. Образец этой планеты давным-давно порван на кровавые лоскутки, но Диппер упорно обводил ее смываемые водой края и на душе становилось намного легче.
— Билл, ответь мне, почему мы до сих находимся рядом, если так яро презираем друг друга, люто ненавидя каждую изменившую деталь в нашем теле/голове?
Пайнс не надеется, что Сайфер ответит ему, выложив все свои карты здесь и сейчас, но крохотная частичка надежды теплится, соскребая ржавчину с вилок и ложок.
— Потому что нашу связь невозможно разорвать ничем, пока что. Мы предначертаны друг другу этой чёртовой судьбой. Смешно, не правда ли?
Он срывается на громкий смех и его плечи пробивает легкая дрожь.
Смех от отчаяния?
Возможно. У Диппера такое происходило частенько, когда он, разбитый вдребезги внутри, добирался до квартиры, стоило двери закрыться за спиной, как наружу вырывался сдавленный крик.
Он корил себя за это.
А после свободно вздыхал полной грудью прохладный воздух, будто это не он тут недавно развел целую драму из фильмов.
— Судьба решила сыграть с нами злую шутку, Диппер. Мы сами приняли правила ее беспощадной игры. Назад пути нет, ты сам об этом знаешь.
— Так давай выполним ее полностью и разойдемся по разным сторонам баррикад, полностью забывая о нашем существовании и растворяясь в руках других людей? — Диппер обнимает Сайфера, пальцами зарываясь в пшеничные волосы.
— Я ненавижу тебя, Билл, — шепчет Диппер, впиваясь в обветренные губы Сайфера.
✁ ✁ ✁
Диппер говорит:
— Прыгни под колеса ближайшего автомобиля, водитель которого не в трезвом состоянии сел за руль.
[Просто замри рядом, в исступление ожидая чего-то необычного].
Билл лишь громко смеется, подошвами ботинок наступая на талый снег, который оставит после себя грязные следы на асфальте.
— Диппер, ну ты же сам по ночам фантазируешь, как я кусаю тебя за аорту и языком щекочу твою сонную артерию. Признайся же в этом.
Пайнс пихает локтем Билла в бок, стараясь скрыть свое смущение и не смотреть на проходящих мимо прохожих, в глазах которых полным-полно презрения к таким, как он. Сайфер без стеснения кладет руку на талию Диппера, показывая средний палец всем, кто посмел возмутиться.
— Ненавижу тебя еще больше, Сайфер, — изрекает Диппер, переходя дорогу, и сожалеет, что отправился с ним на прогулку, веря в то, что Билл изменился. Глупый-глупый, доверчивый чересчур мальчишка, который думает, что сможет изменить хоть что-то в этом придурке. И разочаровывается еще больше, понимая, что все его старания напрасны и не значат для Сайфера ровным счетом ничего.
Мусор.
Рядом с ним у Диппера возникает странное желание: потрогать его ресницы кончиками пальцев, в ладони беря со щек упавшую ресничку, говоря, чтобы он загадал желание, после сдувая.
Но все это сладостные грёзы, которые никогда не исполнятся, а если и будут, то точно не с Биллом, а с какой-нибудь девушкой из университета, безумно обожающей романтику. Диппер же романтик до мозга костей, да. Но кого это вообще волнует, кроме него самого?
Сайфер что-то набирает в телефоне и Пайнса это почему-то бесит, но он упорно молчит, наблюдая за идущей впереди парочкой, останавливающейся для того, чтобы поцеловаться или обняться. И, если честно признаться, то Диппер им сильно завидовал. Завидовал тому, что в их отношениях с Сайфером не было такой нежности, только жестокость и вечные колкости, которые поутру бросал Билл в его сторону, острые иглы слов вонзая в его кожу. Диппер закатывал глаза, стараясь не показать свое истинное лицо — вечно грустное, с выжженными от ласковых лучей солнца чернильными глазами и разбитым носом. Маска пофигистического мальчика давно срослась с его дряблой, покрытой шрамами, кожей, и только Диппер видит все это уродство в зеркале и зияющую дыру груди со сломанными ребрами.
В его голове древние ведьмы готовят очередной травяной отвар, который вкусив, замертво падаешь ниц перед ними — владычицами мира сего. Их мерзкое хихиканье превращается в сплошной гул в голове, и Диппер растягивает губы в вымученной улыбке, пока старые дивы палками размешивают непонятную склизкую смесь, четко проговаривая заклинания на древнегреческом языке, а после накладывают зелёную жижу в тарелку, деревянную ложку в руки отдавая — почетное место первого смертника в их миллионном списке. И стоит Пайнсу глотнуть содержимое, как мир начинает постепенно тлеть, перед глазами начинают плясать желтые пятна. Жёлто-оранжевое море.
Сознание ускользает с реальностью.
«Ты умрешь жалкой смертью, Пайнс. Как подстреленная собака будешь кровью истекать», — хрипло говорит одна из ведьм, растворяясь в потоке машин, серых прохожих, которые бурно обсуждали сериалы.
Диппер оглядывается по сторонам, понимая, что уже слишком поздно что-то менять.
Плыть по течению, как все — единственный выход, к которому он вечно приходит и также уходит, хватаясь за другой конец нити, авось повезет на этот раз, и он, наконец-то, придет к тому, чего так рьяно добивается во снах своих, проводя бесконечный самоанализ и рассматривая под разными углами свою жизнь. Он понимает, что по-прежнему слаб, от этого еще досаднее становится, правда.
Он не готов потерять родную сестру, Билла…
Пайнс сильнее сжимает рукав пёстрого пальто, смотря под ноги, на трещащий под ногами снег, только не на ухмыляющегося Сайфера, которому явно доставляло удовольствие видеть разбитого Пайнса — внутри у него все рухнуло, как карточный домик от столкновения с игрушечной фурой.
Билл достает из кармана пачку сигарет с зажигалкой, подносит одну к губам и затягивается, струю мятного дыма выпуская в лицо возмущающегося Диппера, который ускоряет шаг, бросая излюбленную фразу: «Придурок». Он останавливается в десяти шагах от этого жёлтого дурака, наблюдая за его наглой, как у только что пообедавшего любимым блюдом кота, и цокает, губами произнося, как его достали выходки этого треклятого Сайфера, его тупые шутки в свою сторону и дурацкий смех. Сайфер в такой же манере отвечает, мол, сам виноват в выборе избранника, теперь терпи.
Диппер же в свойственной ему манере закатывает глаза, про себя называя последними словами этого сумасшедшего, и продолжает шагать, пока чья-то рука резко не тянет его за капюшон куртки, а бархатный голос не говорит ему прямо в ухо: «Маленьким детям нельзя гулять без взрослых, вдруг плохой дядька украдет и сделает очень плохо». Пайнс отталкивает от себя Билла, поправляет капюшон и произносит:
— Гнилые дядьки не западают на таких же гнилых мальчиков, как я. Им нужны чистые мальчики-ангелочки, от которых исходит белое свечение.
— Но ты же был когда-то таким наивным ребенком.
— Это в прошлом. Нынешний я не такой уж и наивный ребенок.
— Как быстро, однако, растут дети.
— Заткнись, а.
Диппер сворачивает во дворы, смотря на розовое в горошек постельное белье, висящее на балконе, на искусственное дерево в коричневом горшке и думает, что начинать такую однообразно-скучную жизнь уже поздно, как и почувствовать вкус радости на кончике языка.
Эта жизнь слишком хороша для него.
Дипперу же всегда важно знать, что при необходимости — когда терпеть уже невозможно, а новая доза «счастья» не помогает, приелась в организме, — Билл сильно сожмет на шее руки, шепча что-то приободряющее хоть это и бессмысленно, но Пайнсу это так важно. Важно ощущать прикосновения его холодных пальцев своей кожей, дорисовывая кистью на покрывале мелкие детали — бледноватый маленький шрам над верхней губой, иссиня-черную татуировку в форме треугольной звезды и родинки под ключицами, которые Сайфер упорно замазывал тональным кремом, считая это уродством. Но на самом деле благодаря им он выделялся среди многочисленных людей, окружающих в повседневной суете мегаполиса.
Червовое солнце в зените крошит пылевые облака, рассыпая эту пыль по пятиэтажным крышам хрущевок.
— Сосновое деревце, ты опять захламляешь всяким ненужным мусором свою голову? — спрашивает Сайфер, прекрасно зная ответ наперед, но поглумиться лишний раз над Диппером ему хотелось больше всего. — Ты же сам знаешь, что тебе сказал добрый дяденька-психолог на последнем приеме.
Диппер пропускает колкости Сайфера мимо, продолжая смотреть себе под ноги и делать вид, что эта-заноза-в-одном-месте ему не нужна и он, в принципе, тайно не мечтал о нем в школьные годы, когда половина одноклассниц чуть ли волосы на голове не рвали за песчинку внимания в их сторону. Нет, Пайнс не любил его, а наоборот, ненавидел, специально при нем признаваясь в своих любовных до отвращения чувств кому угодно, даже если это был клуб потных парней из класса, мерзко хрюкающих над его словами.
Но попытка не пытка, так ведь?
Но Пайнс и сам не заметил, как погряз в собственной сплетенной паутине, что удавкой душила его, заставляя глотать грязь из луж и исподтишка наблюдать за тем, кого больше в жизни презираешь за многочисленных партнеров.
Но продолжит ли он оставаться в груди у Сайфера навечно, а не станет обычным хламом вроде прошлых его любовниц и любовников, боготворивших его? Или он вырвет сердце из груди, серебряную пулю в лоб запуская, обеспечивая лучший исход из всех когда-то перечисленных?
Но это однозначно будет лучше.
Умереть рядом под бледными лунными лучами, вечно о чем-то шепчущихся колосьев рожи, накрывая свои холодные тела золотистым одеялом.
— Билл, знаешь… — кровавые сгустки слов сворачиваются в гортани, острыми концами разрезая горло. Слова ненависти даются легче, да. — Я тебя по-прежнему ненавижу и при любом удобном случае убью.
Сайфер ухмыляется.
— Я жду этого момента, очень сильно.
✁ ✁ ✁
Диппер не понимает, почему их встреча произошла именно в тот период, когда Пайнс давал клятвенное обещание своей сестре, себе, что на отношениях стоит точка — яма, которую невозможно обойти/перейти на другой берег, когда он так нужен. Почему она не произошла намного раньше? Например, в тринадцать лет, когда Пайнс грезил о светлой и чистой любви, перерывая кучи книг в библиотеке на эту тему, пару статей, найденные по совету одноклассницы. Ему, как и всем, нужен был человек, которому он дарил свое тепло [любовь?], но в итоге все пошло насмарку и первая любовь оказалась не такой уж трепетной, какой описывали её.
Она просто пожирала его, острые ножи точа о бетонную стену — осталось только показать куда бить посильнее, приговаривая: «что да, так явно будет легче». Легче для кого? Для самого себя, ведь Диппер — чёртов эгоист и этого не изменить. Ему самому становится от самого себя тошно, но это не изменит тот факт, что внутри у него — одна сплошная гематома, мнимая тварь, которая вот-вот вылупится из сосудистого кокона и ее неутолимый голод к разрушениям/людскому страху/боли растет с каждой секундой, и когда все же это случится, то у журналистов появится возможность снять целый репортаж об огромной твари, издали напоминающей Годзиллу. Это же будет целой сенсацией! Они наверняка подохнут, как крысы, под ее ногами, громко крича и молясь. Смех, да и только.
Позор на всю оставшуюся жизнь? Пусть так и будет, зато Пайнс вдоволь посмеется над этими глупыми людьми, закрывая глаза под рассветное марево, во рту ощущая привкус любимого имбирного чая, а рядом, на ветку, приземляется неземной красоты женщина с голубым оперением от пояса, и Диппер не сразу догадывается, что эта Сирина, и она здесь для того, чтобы призвать его в мир иной, высоким голосом напевая детскую колыбель, которую невозможно не слушать, и Пайнс улыбается, ведь о такой блаженной смерти он и мечтать не мог.
Это будет изящной и безболезненной смертью там, в будущем, когда он откажется от всего, по полной отрываясь в последние дни своего бесцельного существования.
Как ему тогда сказал отец: «Диппер, ты наше сплошное разочарование». О, да! Он плохое дите, ведущее аморальный образ жизни в свои неполные шестнадцать лет. Он — ошибка, следствие несделанного аборта и потерянный ребенок, ночами мечтающий, что за ним придет Питер Пен и заберет в другую страну, полную всяких тайн и загадок, но в итоге… В итоге он прогнил в своей маленькой комнатушке, на шёлковых простынях, сося лимонный леденец.
Его не стоит любить, его стоит ненавидеть и презирать, потому что он сам всех ненавидит.
Он неспособный на любовь человек.
Мечта сумасшедшего мальчика из параллели, носящего колючие свитера.
Диппер просто есть и одновременно его нет.
Он привык постоянно скрываться в тени от увитой плющом стены, прячась в фасадных зданиях, прихватив с собой самое важное — десятки чужих жизней.
В этом же мире нет никакой справедливости.
И это очередная оплошность.
Просто нужно запомнить намертво, сделать на лбу татуировку, живя как прежде.
Только как прежде не будет, пора бы зарубить это себе на носу и прекратить вечные попытки вернуть то, чего не вернешь никогда, потому что поезд давно сошел с рельсов и затонул в море надежд.
Но для Пайнса это трудно.
Господи, так трудно, что регулярные попытки просто стали основой крепкого каркаса его жизни.
То, что он до чертиков ненавидит Сайфера, потому что тот видит всю его сущность насквозь — раздражает еще больше. Хоть ему так и хотелось раскрыться, высвободиться из оков, но…
Много «но».
Никому не дозволено видеть Пайнса таким разбитым, когда от отчаяния он готов лезть на потолок, но лишь сидит на крыше с бутылкой апельсинового сока и рыдает в колючий свитер, выдавливая из себя нечленораздельный слова.
Просит Билла не молчать, продолжать рассказывать что-то, ведь эта мертвая тишина когда-нибудь сведет его в могилу.
Точно не завтра, не послезавтра.
Но Диппер знает, что это «скоро» нагрянет незаметно, с осенним ветром ворвется в квартиру, разбрасывая по подоконнику сушеные листья, и произнесет только одно: «Нам пора в путь», закружив его в листопаде ярко-красных цветов. Но будет ли переживать Билл, если Диппер однажды без слов исчезнет/растворится в меловой воде? Будет ли он разыскивать его, разрывая ночную тишину звонками по друзьям/знакомым/родственникам, которым плевать, кто такой Пайнс и где его черти носят, но попытаться все же стоит, не так ли? Вдруг на них снизойдёт озарение, и они по пунктам продиктуют все излюбленные кабаки в этом душном городе.
Диппер крепче цепляется пальцами за свитер, насквозь пропахшим табаком и немного ночной свежестью, от переизбытка которой легкие Пайнса разорвутся на части, ровно настолько же иссохнут от недостатка в организме, ведь мальчику улиц он жизненно необходим.
— Не оставляй меня одного, даже если сильно ненавидишь и брезгуешь быть рядом со мной перед родителями. Не оставляй, мне страшно оставаться одному и ждать, когда Вселенная будет готова выстрелить в меня, — Пайнс соскребывает ключами этикетку на бутылке и нажимает «отклонить» очередной звонок от матери, которая, наверное, уже сказала отцу про его побег, но Дипперу плевать. Рядом Сайфер и о, господи, весь мир может подождать, даже «правильные» родители с приевшейся фразой: «Это все твой подростковый максимализм». Диппер же им назло нарисовал кучи рисунков птиц с вырванными позвонками, увязывающих в топе, расклеил их по всей квартире, приписывая фразы.
— Не беспокойся, не оставлю. Нам же с тобой нужна вечность хоть где-то, — Билл обнимает Диппера, смотря на зажигающиеся окна дома напротив. Пайнс понимает, что нет ничего сильнее, чем их вечная борьба за лидерство и болезненная близость.
Диппер улыбается, произнося:
— Ты же знаешь, как сильно я тебя ненавижу?
И целует Сайфера в щеку, пальцем обводя контур губ.
