По новым данным разведки

ведем войну уже семьдесят лет, нас учили, что жизнь - это бой по новым данным разведки, мы воевали сами с собой Человек у окна казался провалом в пространстве. Потихоньку становилось понятно, почему адъютант, когда вел связанного Луку по коридору, волновался, казалось, куда сильнее самого Луки. Его нехило подтрясывало, на лбу виднелись капли пота. — Недавно на посту, а? — понимающе протянул Лука. От нервов, конечно, но позлить адъютанта тоже хотелось. — Молчать! — Адъютант тряхнул его за плечо. Значит, недавно. Слухи про генерала ходили — не перечесть, разной степени чудовищности, но общая картина была ясна. Обычно чем больше было слухов, тем необоснованнее они были, но что-то подсказывало Луке: не в этот раз. Он видел мешки по дороге к ставке. Они покачивались на фонарях, уже покрытые льдом, ряд за рядом. Адъютанта тоже можно было понять: говорили, его предшественника генерал за какой-то проступок застрелил на месте. Теперь Лука стоял посередине главного кабинета и пытался оценить остановку, при этом не сводя глаз с генерала. Раньше ставка была вокзалом, некогда до блеска начищенные поверхности украшались цветочными узорами. Сейчас они были полностью покрыты бумагами, но не грязны — в ставке явно следили за порядком в пределах разумного. За дверьми ровно гудели связисты, кто-то кричал «Севастополь! Се-вас-то-поль!», было слышно тарахтение поездов. И было очень страшно. Столько бегал, бегал — и так глупо попался. Чего ему стоило бросить пару рядовых, ему, с его лучшим летучим эскадроном, который без командира теперь черт знает что начнет вытворять? Куда его понесло, зачем? Лука стоял и перебирал варианты — что можно было бы сделать, как можно было бы… тактика, маневры… да какая здесь к черту тактика. Он не жалел. — Так это вы взорвали «Звезду», — сказал человек у окна, наконец поворачиваясь лицом, и вот теперь Лука начал понимать, почему так трясло адъютанта. Про генерала говорили, что в германскую войну его прошибло хлором, и явно не врали. Может, когда-то его голос был красив и звучен, но это время ушло. Говорил он — словно гвоздем с силой чиркнули по школьной доске, только ниже и жестче, уходя в хрип. Лица его не было видно, и, наверное, слава богу. Оно почти полностью было скрыто маской, из тех, что на заказ делали за границей обезображенным в войну. Обычные маски делались вручную, умельцы кропотливо расписывали глаза, рот, ставили ресницы и брови, лихо закручивали усы — от прежнего лица и не отличить; Луке рассказывали, что так бывает. Конечно, всегда чувствовалось, что что-то не так: глаза оставались неподвижны, не было морщин и складок. Но все же это было лучше, чем разговаривать с развороченным куском мяса. На маске генерала же было только два выреза под глаза — и все. Она была темная, непокрытая краской, без малейших попыток сойти за человеческое лицо. Глаза генерала смотрели холоднее Крымской зимы. — Что же вы так глупо попались? — спросил генерал, поправляя высоко поднятый воротник шинели, закрывавший шею и подбородок. На черной шинели не было нашивок или знаков отличия; Лука даже не знал, был ли он и правда генералом, или прозвище «генерал» шло в комплекте со «зверем», «вешателем» и «дьяволом». — Мы ведь еще даже имени вашего не узнали. Рано. В молчанку было играть бесполезно. — Не мог оставить вам людей. Все знают, что вы с ними делаете, — сказал Лука. Терять было нечего, можно говорить напрямую. — Мы их меняем на своих, — почти меланхолично сказал генерал, — или расстреливаем, ничего особенного. А ваши считают, что я пленникам лично ноги отрываю? — Мне оторвете? — Посмотрим. — Генерал придвинул к нему стул. — Садитесь, есть разговор. Лука опасливо покосился на стул. — Ножки не подпилены, — заметил генерал, и, кажется, издал сухой смешок, хотя звучало это так, будто ему разорвало легкое. Лука сел (ножки и правда были целы), генерал же остался стоять. Теперь он нависал еще сильнее, казался двухметровым черным разрезом в невзрачной обстановке комнаты. Только сейчас Лука заметил его дыхание, размеренное, хрипящее; если это и правда были последствия химической атаки, то странно, что генерал вообще еще дышал, а уж тем более говорил и командовал. Подмечать все эти детали не хотелось. Какая разница, кто отдаст приказ о твоем расстреле, кто повесит на фонаре? Давай уже свой разговор, убеждайся, что данных не получишь, и отрывай ноги, или что ты там делаешь с пленными, особенно с тем, кто взорвал рельсы «Звезде». Но Лука ничего не мог с собой поделать: его тянуло к генералу, как к миражу в пустыне, хотелось догнать что-то, вцепиться руками в нечто пляшущее на самом краю сознания — сам не догадаешься, не успеешь. Так же сильно хотелось, как и пустить ему пулю в лоб, заслуженную, личных мотивов пулю. Крымский дьявол, так его называли. Вешатель. Его короткие, безжалостные бюллетени с фронта тайно зачитывали даже среди красных. — Ваше? — Генерал поднял руку, и в его черной перчатке блеснула заветная булавка. Лука столько ночей засыпал, сжимая ее в кулаке, что вслепую, на ощупь, опознал бы ее среди тысяч таких же. Сияющая белая звезда на голубой эмали, и длиннейший из ее лучей, заканчивающийся острым клинком. Все, что осталось от отца. Когда во время плена её конфисковали, он тосковал по ней сильнее, чем по ножу или нагану. — Не ваше дело, — сквозь зубы сказал Лука. — То есть могу выбросить? — Генерал потянулся к окну. — Нет! Не надо! Ну вот. Безразличия уже не сыграть. Медленным движением генерал отступил от окна и подошел к Луке, встав совсем близко, так, что Лука чувствовал запах снега и шерсти от его шинели. Его глаза были нечитаемы, смотреть ему в лицо было, как заглядывать в жерло орудия. — И кто вам её продал? Надеюсь, вы её не украли. Или у ваших совсем нет чувства чести? Горло Луке обожгло гневом. — Кто бы говорил. Скажите еще, что вам незнаком был хозяин булавки! — Вот же сволочь, сжимал звезду в тяжелом черном кулаке, словно не из-за него… двадцать лет в одиночестве… песок Каракумов словно снова ударил в лицо своим жаром… Удивление генерала повисло в воздухе почти физической тяжестью. Под маской не видно было его лица, но он прищурил глаза и чуть склонил голову, в первый раз за весь допрос вдруг показавшись выбитым из равновесия. — А вам-то что? — Мне? Вы убили его! — Кого, — тяжело отозвался генерал. Тени в углах вдруг подступили ближе. Издевался, или и правда забыл за чередой трупов? — Моего отца, — выдавил Лука, окончательно сдавшись. — Штык под ребра всадили и бросили умирать в окопе! В наступившей тишине было слышно, как скрипит кожа перчатки. Генерал сжал руку в кулак так крепко, что Лука даже испугался, вдруг булавка сломается. — Вашего отца, — очень медленно сказал генерал. За стеной гулко забили вокзальные часы: шесть вечера. Лука прикрыл глаза, краем сознания отметив заигравший где-то вдалеке вальс. Под такие вальсы танцевали, наверное, юнкера в училищах, блестя начищенными сапогами, целуя руки дамам… танцевал ли отец? А генерал? Что за дурь в голову лезет, сейчас его повесят на фонаре, вот и он потанцует. — Фамилия? — Голос у генерала вдруг стал слабый, кусок слова вообще пропал: «фа-и-лия». Лука назвал фамилию.