selfhate

Говорят, ей уже поздно лечиться. Это порядком выбивает почву из-под ног, выбивает дух из тощей, хрупкой её груди. И не потому даже, что «поздно», а потому что её, по всему, считают больной. Словно она уродец, уродец, без должного лечения обречённый разве что на цирк. Словно она не такая, как все, словно она не нормальная, словно она бракованная. Она не смотрит на себя в зеркало, только в глаза, максимум – на губы. Губы ей нравятся, и личико в целом, хотя, скорее, по отдельности: весёлый разрез тёмных грустных глаз, пушистые ресницы, кукольный нос, мягкий, капризный рот. Она хорошенькая, её не портят мягкие круглые щёчки и даже чуть грубоватый подбородок. У неё красивые уши (а мало кто может похвастаться спокойным отношением к своим ушам), тонкая шея, кокетливая ямочка между ключиц… а дальше она не смотрит. Каждый раз, как взгляд падает ниже, её начинает трясти. Мэри задумчиво смотрит в одну точку, гладит прядь длинных чёрных волос и медленно затягивается. Да, она курит, не гнушается алкоголя, о её саркастические фразочки можно порезаться до крови, она говорит, что думает, а ещё – громко смеётся, запрокинув голову, носит коротенькие юбки, и откровенно виляет задницей, к её сожалению довольно плоской. Но нет в ней разврата, ни грамма, ни капельки. Она просто такая, как есть, и отличается от большинства лишь тем, что позволяет себе быть той, кем родилась. Это, конечно, такое враньё. Мэри носит короткие юбки и высокие гольфы, и это практически неизменно. И никто, никто не знает, как много грубых, уродливых шрамов на её икрах, шрамов, скопившихся за девять последних лет. Тонкой бритвой руки режут те, кто хочет привлечь к себе внимание, кто не знает, что значит быть в его центре, быть осмеянным, быть уродом, посмешищем, Квазимодо, быть той, в которую кидают камни те, кто безгрешен. Она режет себя тайно, оставшись ещё более одна, чем обычно, она режет себя только с одной целью: причинить себе боль. Большую, настоящую боль. Боль нужна ей, чтобы знать, что она ещё жива. А может, для того, чтобы хоть немного искупить собственное уродство. Уродство, которого она не видит, но видят все остальные. Искупить то уродство, которое ей постоянно вменяют в вину. Мэри делает себе больно, уродует свои ноги, потому что их можно спрятать под гольфами, и никто не заметит. Потому что даже за это её осудят, она знает. Поставят очередное клеймо. Мэри делает себе больно и украшает свои руки тоненькими татуировками: нежно-розовые пионы, красные розы, светло-зелёные листья, нитки жемчуга, золотистые бусы. Её руки забиты от ключиц до костяшек пальцев, и рисунки прекрасны, она лелеет каждый из них, она сама рисовала эскизы к каждому из них. За эти рисунки её клеймят тоже. Общество просто хочет, чтобы её не было. Чтобы её не стало. А она всё есть, всё есть, и никак не перестаёт. Мэри сидит, подобрав к себе ноги в высоких гольфах, рассеянно накручивает на палец длинную чёрную прядь своих волос, медленно лениво курит, и размышляет о том, с какого пирсинга стоит начать. Мэри думает, что она не должна себя ограничивать ни в чём, раз они считают её фриком и уродом. Она имеет полное право на красивую золотистую серёжку в носу, например. Или аккуратные шарики в сосках, которые никто никогда не увидит, но, говорят, это по-настоящему больно. Мэри не собирается показывать своё тело никому и никогда, и даже не потому, что ненавидит его неправильную угловатость, всё куда прозаичнее и проще. Мэри не нравятся мужчины. Женщины ей не нравятся тоже. Она не любит людей, и мысли о сексе навевают на неё разве что скуку. Скуку и лёгкую тошноту. Наверное, это просто не для неё. Тем легче. Если бы, при всей своей собой она ещё страстно жаждала любви, взаимопонимания, прикосновений и близости… пожалуй, мечта общества уже сбылась бы. Без этого намного проще, признаться. Без этого намного проще. И никакого одиночества. Одиноко ей только рядом с кем-то, равно как и скучно. Мэри ни от кого не зависит, никому ничего не должна, никому не отчитывается: ни за длину волос и юбок, ни за татуировки и пирсинг, ни за отметки в университете, ни за курение, - ни за что. - Хансоль? Мэри вздрагивает и роняет сигарету из пальцев, и рыжий уголёк оставляет на её бедре маленький почти ласковый поцелуй. Это больно, но совсем не настолько, чтобы проявлять реакцию. Мэри знает толк в боли, и терпеть она умеет ещё и не такое. Впрочем, у её терпения есть лимит, есть предел, и он ближе всякий раз, когда звучит это имя. - Мэри, - поправляет она, морщит нос и поджимает губы, глядя с вызовом и нескрываемым презрением. - Это глупо, - бурчит Сандо, одногруппник и на редкость доставучий тип, который не иначе, как специально шляется рядом с теми местами, где она пытается просто побыть одна. - Ты пялишься на мои ноги. - Ты обжёгся сигаретой, вон, красное пят… - Руки. Мэри умеет кусать словами, так резко и больно, что Сандо отдёргивает руку, которую потянул явно безо всякой задней мысли. - Опять такой злой. - Злая. Я всегда злая, а не «опять». И если ты просто принёс очередной ворох нотаций и увещеваний, то пошёл ты нахуй прямо сейчас. Мэри опускает ноги, поправляет тёмно-синюю юбку, и чувствует, как все шрамы начинают болеть так, словно появились только вчера. Так получается всякий раз, когда этот придурок разговаривает с ней, всякий раз, когда он смотрит на неё, всякий раз, когда на его роже отпечатывается это вот мерзкое сочувствие и даже сострадание. Мэри укладывает ногу на ногу, прикуривает новую сигарету и смотрит с вызовом. Только дышит с трудом. - Хансоль, я думаю, тебе нужна помощь. Если бы только ты смог… - Просто исчезни, - тихо просит Мэри, и, кажется, в её голосе звучат отчаянно сдерживаемые слёзы, кажется, она дрожит, неуловимо, но он чувствует. Он бурчит тихое «прости», бросает короткий взгляд на самую, наверное, необыкновенную девушку из всех, и уходит, убрав руки в карманы и ссутулившись. Мэри не хочет многого, и совсем ничего не просит от окружающих. Она просто хочет возможность быть той, кто она есть, а не тем, кем она родилась. Просто быть собой, не более. И ещё, чтобы никто не трогал её. Потом, когда к ночи становится невыносимо до тошноты, Мэри портит кожу на своих рёбрах, а после заставляет себя встать у зеркала и смотреть. Смотреть. Смотреть на себя неказистую, неправильную, тощую и плоскую, не «худенькую», не «тоненькую», а «дистрофичную уродку». Попорченная кожа вокруг царапин распухает и краснеет, горит и тянет, Мэри кажется, что её всю укутали терновыми ветками, что вся она – терн и репей. Но она смотрит на себя, и позволяет себе слабину и право признаться в self-hate. Утром, конечно, всё будет как прежде. Потому что так было много-много раз, и будет много раз. Причинять себе боль, чтобы не чувствовать той, что причиняют другие. Мэри не общается по сети с себе подобными. Не ходит на встречи, не делится с психологами, не примеряет к себе никаких определений, не называет себя никак, и не пытается ничего доказать. Она просто Мэри, она любит татуировки, крепкие сигареты и короткие юбки. Она любит быть одна и быть собой. Она не любит навязчивых мальчишек. Иногда этот Сандо переходит все разумные границы со своими доставучими попытками «помочь» и «наставить», и Мэри с трудом держится от того, чтобы показать ему себя такой, какая есть: угловатую, плоскую и неказистую, в шрамах и цветущих пионах. Просто, чтобы он отстал, испытав отвращение. Тот самый сигаретный ожог остаётся с ней, не заживает, и напоминает ей комету. Одинокую неправильную комету в одинокой бесконечности космоса. Ей нравится трогать этот шрам. Говорят, ей поздно лечиться. Словно она непоправимо неправильная. Ей тяжело смириться с этой мыслью, с этими словами. Даже если не принимать их так близко к сердцу. Она старается, но всё равно принимает. Мэри смотрит на окружающих её людей, и всё нутро её кричит от обиды, от осознания несправедливости: они выглядят по «нормам», но поступают, как звери, и мыслят, как звери, как нелюди, и ценят совсем не людское. Они хуже, хуже её! Но у них чистая кожа и гладкие ноги, ладная речь и пристойная длина волос, и от этого они лучше, чем она. Иногда ей хочется просто перестать быть, просто прекратить всё это, чиркануть не по рёбрам и икрам, а по запястью, и дело с концом. Но это будет означать их победу, означать, что она приняла их правоту, взаправду стала «уродцем», которого даже лечить бесполезно. А этого она никак не может допустить. Потому что это не правда. Мэри любит правду. От этой своей любви она – то, что она есть. Она не притворяется, не насилует себя, не строит из себя что-то "удобоворимое". И от этого она причиняет себе боль, чтобы не чувствовать той, что причиняют ей люди. Мэри сидит у любимой крохотной кафешки, подобрав к себе ноги в длинных плотных гольфах, курит крепкую сигарету и думает, что шрам на бедре надо дорисовать до кометы. Маленькой горячей кометы. Под футболкой и толствокой гноятся ещё заживающие проколы в сосках, и ей нравится просто чувствовать эту боль. - Мэри? Мэри вздрагивает, потому что всё идёт не по сценарию. Голос всё тот же, но обращение другое. - М? – она смотрит на придурка Сандо высокомерно и немного устало. – Неужели ты запомнил моё имя? Придурок Сандо виновато улыбается и молчит. - Опять пришёл нотации читать? Или решил клеиться? Учти, парни меня не интересуют. - А девушки? - Мне не нравятся люди. Знаешь, меня бесит это про «половинки». Я сама по себе достаточно цельная. - Тогда, - вдруг говорит придурок Сандо, и садится рядом, - я могу быть просто твоим другом. - Зачем? - Просто так, Мэри. Просто так. Никто не может быть один вечно. - Я могу. - Враньё. Сандо улыбается как-то по-дурацки, но остаётся. Просто остаётся другом. Как-то насовсем. OWARI