Камер здесь нет

Слишком жарко и слишком хорошо для того, чтобы попытаться хоть как-то исправить это. Слишком тесно и липко. Слишком всё. И непривычно довеском. Непривычно, что от тяжести чужой руки затекает моя, а попытка перевернуться или сдвинуться пресекается довольно ощутимым укусом в плечо. Ойкаю, и губы сами собой в улыбке растягиваются. Ойкаю, вяло отбиваюсь и оборачиваюсь назад, чтобы увидеть только тёмную макушку, потому что лицом он уткнулся в мою шею, а каждый его вздох разливается по коже мурашками напополам с теплом. Ещё жарче и ещё лучше. Тянусь, чтобы коснуться головой спинки кровати, и ощущаю, как пятерня, давящая на моё плечо, опускается ниже. Проходится по руке невзначай словно, сжимает поперёк запястья и, сминая одеяло, перебирается на бедро. Оглаживает его довольно лениво, замирает, перед тем как кончиками пальцев коснуться внутренней стороны, и я закусываю губу. Покрасневшую, опухшую и отозвавшуюся жжением, самым натуральным образом изодранную до воспалённо-красного. Кто-то стал порывистее, а если и нежнее, то явно не собирался выкладывать все козыри в первый раз. Кто-то стал… терпеливее и будто бы старше. Кто-то… опять мой. Жалюзи задёрнуты, но солнечный свет всё одно проникает в комнату и умудряется даже слепить, ударяя по глазам. Жалюзи задёрнуты, одеяло вот-вот окажется на полу, а я, окончательно проснувшись и вывернувшись из расслабленного кольца рук, прикидываю: в душ сначала или… Распахиваю веки уже нормально и, замерев, начинаю соображать. Утро перестаёт быть томным именно в ту самую секунду, когда после ленивых потягушек и попытки укусить своего соседа по кровати за руку я понимаю, что, в общем-то, отрубил будильник полтора часа назад и мне конец. Впрочем, ночью я то же самое думал, но сейчас на это есть куда менее приятные причины. Хотя бы потому, что до первой пары, которую ни за что и никогда нельзя пропускать, остался всего час. Час, что по-хорошему торчать только в подземке, до которой ещё нужно добраться. А ещё было бы неплохо почистить зубы, смыть следы не самой приятной, успевшей засохнуть жидкости со всех труднодоступных мест и сожрать чего-нибудь помимо мотка своих и без того очень и очень некрепких нервов. Впрочем, всегда приходится чем-то жертвовать. В моём случае — нормальный душ перевешивает, а на то, чтобы совершить набег на чужой холодильник, в котором лишь по чистой случайности, может, и отыскалось бы что-нибудь, просто не остаётся времени. Ни минуточки. — Да куда ты её дел?! Вернувшись в спальню, прыгаю на одной ноге, кое-как балансирую, пропихивая поднятую ступню в узкую брючину джинсов, и, больно зацепившись ногтем за болт, застёгиваюсь. Беспомощно оглядываюсь по сторонам в поисках ремня и остальных шмоток, но взгляд то и дело возвращается к разворошённой кровати и поперёк развалившемуся сонному придурку, который что-что, а помогать мне явно не собирается. — Серьёзно, где моя футболка? — спрашиваю с едва различимыми нотками отчаяния в голосе и даже отвлекаюсь от поисков на секунду, чтобы ладонью провести по лицу и смахнуть со лба набежавшие с непросушенных волос холодные капли. Он же пожимает плечами и, потянувшись, перекатывается на живот, подкладывая ладонь под щёку. Пиздец какую симпатичную, даже ставшую колючей, щёку и… Блин. Мотаю головой, отгоняя неправильные, скорее мешающие отыскать шмотки, мысли, и переключаюсь на поиски ремня. — Забей, — звучит вальяжно, сонно и потому немного в нос. Оборачиваюсь и, не сдержавшись, кривляюсь, не особо старательно пытаясь изобразить прищур и понижая голос: — Забей. И на джинсы тоже. И вообще — на хуй универ, иди сюда, я тебя трахну. Да? Улыбается, потираясь скулой о костяшки пальцев, и мне на самом деле безумно хочется положить на всё и остаться. Имею я, в конце концов, на это право или нет? Или что, всё, переспали разок — и хватит тебе, Кайлер? Остатки эйфории получишь после. Потом. Когда-нибудь. Решаю уже было, что, собственно, а почему бы и ДА, не выкинут же меня за один несчастный пропуск, даже если потом и будут сношать в мозг остаток месяца, но выражение его блядской рожи становится таким самодовольным, что НЕТ. Исключительно потому, что мне безумно нравится это. До зуда в подушечках пальцев нравится его обламывать. Даже несмотря на то, что это был наш первый после столь долгого перерыва раз и последнее, что я думал делать вчера вечером, — это ломаться. По старой памяти, скажем так. Потому что соскучился по рукам-губам-всему-Рашу, и было бы крайне тупо изображать недотрогу и лепетать что-то про правило трёх свиданий, которого я никогда в жизни не придерживался. Оглядываюсь ещё раз и даже, пригнувшись, пробую заглянуть под кровать, но вовремя вспоминаю, что между каркасом и ковролином зазор такой узкий, что пачка сигарет только и поместится. — Да где она? Вздыхает, закатывая глаза, и снова поворачивается на спину, демонстрируя новую, расползшуюся по плечам и лопаткам татуировку. Потягивается, позволяя сползшему одеялу оголить его по пояс, и снова смотрит на меня. На этот раз скептично. — Забыл, как открывается шкаф? Не врубаюсь в первую секунду даже и озадаченно свожу брови на переносице, не забыв поправить соскочившие на кончик носа очки: — В смысле? Ты что, засунул её в шкаф? В ответ мне достаётся ещё один мученический вздох и ехидно дёрнувшийся уголок рта. Всё-таки он бесит. Определённо бесит и будет бесить. Примерно чуть реже, чем постоянно. Но да кто же меня заставлял, а? Последнее, что бы я стал делать, — так это жаловаться. — Не тупи, детка. А ну да. Ещё и я «не тупи». Я, который сам не успел снять даже носки и уж точно не швырялся ими так, что хер теперь найдёшь. — Открой, возьми любую, закрой. Так достаточно понятно? Выдыхаю и, неосознанно сложив руки на груди, наконец собираюсь сказать то, что пытался полузадушенно пропыхтеть ещё вчера вечером. Но как-то стрёмно у меня с дикцией, когда во рту орудует чужой язык, а нетерпеливые пальцы так и норовят подцепить резинку белья под джинсами. — Я больше не собираюсь таскать твои вещи, — проговариваю очень осторожно, тщательно наблюдая за его реакцией, стараясь не пропустить ни малейшей эмоции на лице, и, слава Ктулху, очки я смог найти сразу же, даже долго лазить не пришлось. — А что ещё ты не собираешься делать? Очень верно уловил направление моих мыслей и сейчас опасно щурится, глядя снизу вверх. Отчего-то закрадываются подозрения, что после того, что я скажу, в его речи будет фигурировать радиатор, цепь и как минимум одно «да ты охуел, детка». — Я не хочу больше быть содержанкой. — И какой именно смысл ты вкладываешь в эту конструкцию? — вкрадчиво, насмешливо спрашивает, приподняв и голову от подушки, и тёмную бровь. Ох уж эта бровь. Запретить бы её за одно только это движение. — Не пугай меня так, — пытаюсь свести всё в шутку и неосознанно возвращаюсь к любимому и нисколько не забытому подколу: — Где мат и угрозы? — Не пизди, сразу к сути, — обрывает мои недозаигрывания и попытки уйти от объяснений, и я тут же сдаюсь и, мысленно сдувшись, готовлюсь отстаивать свои «правильно» до хрипоты и полной капитуляции оппонента. — Я хочу нормально, понимаешь? Готовлюсь, но ничего осмысленно из себя выдавить не могу. Никакой тирады, которую, пожалуй, стоило написать заранее и притащить с собой исчёрканный блокнот. — А что входит в твоё понимание «нормально»? Надо же. Встречный вопрос. Не посыл. Не вопли. Мы что, научились слушать и разговаривать? Вот это да… Его что, сдали на курсы по управлению гневом, пока меня не было? — «Нормально» — это не так, как было у нас. Не за деньги, не на твоих условиях и не пользуясь… всем вот этим. — Развожу руками в стороны, чтобы показать, какое «всё это» имею в виду, и неосознанно задираю голову вверх, чтобы мельком увидеть своё отражение. Чтобы уйти от его взгляда, который, кажется, сейчас во мне дыру прожжёт аккурат под перемычкой очков. — У тебя свой карман, у меня — свой. Не хочу чувствовать себя твоей собачкой, которая только и делает, что брешет и ссытся в подгузники. — А раньше чувствовал? Думал, что взорвётся он, а на деле же первым не выдерживаю сам. — Не всегда, но это не меняет сути, Рен! — перехожу на крик, надеясь, что буду услышан, и, переведя дыхание, продолжаю, пытаясь пояснить: — Я хочу быть с тобой, а не висеть на твоей шее. Хорошо, ладно — висеть, но в другом смысле. Он перекатывается на бок, а после и на спину. Раскинув руки в стороны, глядит вверх, и следить за выражением его лица возможно только через зеркальный потолок. Молчит, хотя раза два или три открывает рот, но, скривившись, передумывает в последний момент. И мне не приходится теряться в догадках, чтобы понять, что он там решает удержать в себе. В итоге начинает говорить медленно и с определённой долей иронии в голосе: — Дай-ка я угадаю! Собираюсь перебить, но осекаюсь на следом брошенном слове. — Общага? — Общага, — подтверждаю и кивком, и голосом. Всё так, Рен: я не собираюсь жить вместе с тобой. Не собираюсь жить у тебя. Не сейчас и не сразу. Вот только чтобы сказать это вслух, у меня, оказывается, слишком маленькие яйца. Моих хватает только на то, чтобы выглядеть хотя бы вполовину виноватым от того, насколько я себя чувствую. — Отлично. Класс. Мне ебать как нравится! Паузы длинные. В каждом следующем слове всё больше напряжения и интонации всё выше. Ещё немного — и совсем вспыхнет. И тогда пиздец всему живому. Ещё немного — и моя саркастическая мысль о кандалах и радиаторе перестанет быть просто мыслью. — Не начинай, — прошу скорее жалобно, нежели угрожающе или раздражённо. Гляжу на него самыми большими и круглыми глазами, на которые только способен, и в который раз скрещиваю только что опущенные было руки на груди. — Пожалуйста, давай не сейчас, я и так опаздываю. — Да без проблем. Давай, вали. Вздрагиваю и уже глазами шарю по полу, выискивая что-нибудь потяжелее, чтобы как следует приложить по его вредной башке. — И тряпку свою с дивана забери. Тут же забываю о всех своих кровожадных мыслях и, развернувшись так резко, что едва не навернулся, выбегаю в гостиную, где действительно и валяется моя футболка. Вот она! Серая на фоне белоснежной диванной спинки. — А сразу нельзя было?! — кричу во весь голос, едва не задушившись горловиной и спешно поправляя ткань, оттягивая вниз. — Я минут двадцать искал! Возвращаюсь в спальню как раз для того, чтобы услышать буркнутое куда-то в бугрящееся одеяло «не-а». — Скажи мне: ты подуешься и всё будет нормально или?.. — Или. Вали уже получать новые знания, маленький ботан. — Звучит раздосадованным, но вполне себе миролюбивым. Во всяком случае одно я знаю наверняка: как бы я ни выкручивался, отказаться от меня — он не откажется. И это, признаться, очень греет. — Дай мне подумать. Ага. Подумать. О том, как пустить всю мою решимость по крупной тёрке, я полагаю? — И что, даже не поцелуешь? Ну, на прощание и всё такое? «Что, даже не поцелуешь?..» — подначка в чистом виде и попытка прощупать почву. Ну, насколько же мы обижены? Выжидающе останавливаюсь на пороге комнаты и пытаюсь разгладить складки на смявшейся чёрт знает каким образом футболке. Выжидающе останавливаюсь и жду, что закатит глаза или отвернётся, покажет средний палец или поманит им к себе. Я даже готов подойти и рискнуть целостностью только что натянутой одежды. Только бы не вспылил и не начал давить, как он это умеет. Только бы действительно всё в лучшую сторону изменилось. Для него. Для меня. Для нас. Я даже готов подойти… только не требуется. Поднимается с кровати сам и даже не думает обернуться одеялом или натянуть штаны. Вообще не парится. Да и с чего бы, да? Что я его, голым примерно несколько сотен раз не видел? Что я его, не… И видел, и трогал, и прыгал, прости господи. Но во рту всё равно пересыхает, а привкус зубной пасты, что никак не соскрести с языка, становится раздражающе сильным. Подходит нарочно медленно, словно издеваясь над и без того уже опаздывающим больше некуда мной, и не отказывает себе в удовольствии потянуться, замерев всего в двух шагах. Разминает шею, всё ещё довольно сонно зевает, а я специально не смотрю ниже его груди. И вообще, я спрашивал о поцелуе, а не о быстром перепихе на дорожку. Для бодрости духа и приподнятого настроения, ага. — Ну так ты подойдёшь уже или специально мнёшься, чтобы я опоздал ещё больше? — спрашиваю, разглядывая змеиную морду, что притаилась на его шее, и едва ли нарочно скольжу взглядом выше, по линии челюсти. В глаза смотреть ни за что не стану. Не-а. Пусть даже не надеется. Подумаешь-ка, не спали вместе каких-то полгода и вообще не виделись. Подумаешь-ка, вообще не причина пялиться или бросаться на шею, для верности вцепившись ещё и ногами. Не-а. Совсем нет. Совсем. Даже если, закатив глаза и раздражённо выдохнув, хватает меня за пустые шлёвки на джинсах и тащит к себе. Даже если после тут же обхватывает поперёк плеч, мешая вскинуть руку и удержаться на расстоянии, и, склонив голову, всё-таки снисходит до этого «на дорожку». До этого, который совершенно такой же, как и вчера в коридоре, когда на мне ещё были рубашка и кеды. До этого, после которого я собственное имя вспомнить не мог — так сильно мозги забило куда более низменной потребностью. Целует зло, кусается больше, чем толкается языком, и от этого немного подёргивает. Пальцы на руках, которыми так и тянет вцепиться в его предплечья и проследить витые чёрные линии до самой шеи и по ней тоже, подрагивают. Которыми так и тянет перебраться на его спину и огладить. Ну или не спину. Зад у него тоже очень даже ничего. Тискает меня, как игрушечного, трогает там и тут, задирая футболку и кончиками пальцев пробираясь в штаны. Тискает меня и тащит вверх, да так, что приходится приподняться на носках, протаскиваясь своим телом по его. Ещё немного, и вовсе затащит на себя — и тогда прости-прощай, мой семинар. Ещё немного, и… Проведя по нёбу и вытолкнув мой язык своим, одёргивает руки и делает шаг назад. Едва не прикусываю его серёжку, но в последний момент всё-таки отпускаю. Неосознанно тянусь следом и, лишь моргнув, понимаю, что у меня и крыша, и даже соскочившие на кончик носа очки набекрень. Что джинсы, и без того довольно узкие, давят, а уходить не хочется даже больше, чем утром. — Мобильник забери, — неопределённо указывает в сторону прикроватной тумбочки, и без подсказок знаю, в каком ящике искать дальше. Белая вытянутая коробка лежит там же, где и когда-то мои очки. Уродские и клеенные миллион раз. «Забери…» Что же, с этим не спорю. Это моё, это не стоило оставлять. Коробка довольно узкая, можно сжать пальцами. Внутри тоже щемит. Медленно и сладко, накрывая волной. Разворошённая кровать кажется безумно уютной, а придурок, который, повернувшись ко мне спиной, рухнул прямо поверх одеяла, до безумия любимым. Но я же уже сказал, верно? Всё должно быть правильно хотя бы для того, чтобы чувствовать себя если не равным ему, то где-то близко. Что плохого в независимости? Медленно выдыхаю и, поправив расшатавшуюся за последнее время оправу, неопределённо машу ему рукой: — Я напишу. Мычит нечто невразумительное и даже голову не поднимает. Уже шнуруя кеды и подхватив полупустой рюкзак, в котором нет ни одной методички, не то что домашки, продолжаю думать о том, что так правильнее. Честнее по отношению к нам обоим, и сколько бы Рен ни закатывал глаза — ни хрена у него не выйдет. Ни-хре-на. *** Приползаю в общагу довольно поздно и скорее мёртвый, чем живой. От последнего семинара и вовсе не могу отойти, и левый глаз то и дело невротически подёргивает. К счастью, чувак, живший со мной последние три месяца, нашёл место получше и свалил, оставив в моё личное пользование аж целый стол и довольно устойчивый, несмотря на наличие лишь трёх ножек, стул. К счастью, чувак, живший со мной, свалил, и я могу без зазрения совести и подозрительных взглядов завалиться на кровать лицом вниз и застонать, прикусывая наволочку на подушке. Потому что сегодня опять не получилось вырваться, а самовлюблённый придурок, который по какому-то недоразумению решил, что я подходящая кандидатура для отношений, не может забить на свой график и сдвинуть перелёт. Потому что сегодня я в сотый, наверное, раз прикидывал и взвешивал это всё. С одной стороны — эйфория почти, тахикардия от одного только высвечивающегося на дисплее имени, а с другой… страх. Страх по новой начать всё это тогда, когда я вроде как уже привык жить без него. Привык жить как раньше, ни на кого не опираясь и не оглядываясь. Страх, что по новой закрутится и уйдёт не в ту сторону, а я только освоился, поверил, что всё относительно хорошо. Пусть скучно и не так ярко, как вместе с ним. Пусть тускло и пустовато, но безопасно во всех смыслах. Без него мне не грозит нервный срыв из-за простой ссоры или пара-тройка новых синяков. Но без него мне не грозит влюбиться в кого-то так же сильно и без тормоза. Без него мне не грозят это самое безумие и невозможность лишний раз выдохнуть, потому что дыхание замирает. И я изо всех сил пытаюсь найти баланс. Сохранить равновесие. Вернуться к новому ему и при этом не потерять нового себя и хотя бы иллюзию независимости. Не раствориться в чужой жизни, потому как покидать её потом, подобно невесть как попавшей под кожу занозе, больно. Больно, когда, выбравшись, ты понимаешь, сколько потерял. Скольких. Кручусь на кровати и осознаю, что даже кроссовки не скинул, не зажёг свет. Осознаю, что осторожнее надо бы, не то дужка очков, и без того треснувшая из-за не очень-то удачного падения, совсем отвалится, а мне сейчас разве что только скотч по карману. Стягиваю очки и, вытянувшись, кладу их на заваленную тетрадками и просто разрозненными листами с кусками лекций, что я никак не приведу в порядок, тумбочку. Относительно ничего ещё, кстати. Только два из трёх ящиков заедают. Медленно раздеваюсь и, побросав шмотки прямо так, комом около кровати, забираюсь под одеяло. И темно вроде, и замотался, как маленький, пашущий на ферме ослик, но сон всё не идёт. Даже если подумать об утренней смене на работе. Даже если подумать о том, что мышцы немного дрожат от усталости. Кручусь туда-сюда и, мысленно сдавшись, свешиваюсь с кровати и роюсь в карманах джинсов. Телефон, обтянутый новым, кое-как прикрывающим розовое безобразие чехлом, ложится в ладонь как влитой. Удивительно, насколько быстро к нему привык. Удивительно, насколько быстро я успел его забить кучей аудио и, чем чёрт не шутит, фото. Никогда не думал, что мне вкатит подобное, но… но, оказывается, можно нехило залипнуть, фотая трещины на подоконнике. Верчу телефон так и этак, пока всё-таки не решаюсь написать. Это оказывается сложным почему-то. Это оказывается неловким и каким-то… Не знаю. Не прочувствовать полностью. Как бы то ни было, первым мне уже не быть: вверху экрана высвечивается новое сообщение. Надо же. Всего как несколько минут назад пришло. Раш: «Ну как там, в твоей общаге? Клопы уже поужинали?» О, ну как же. Сама ненавязчивость. И ни «здрастье» тебе, ни «как дела?», ни «не желаете ли покататься на моём члене этим тёмным вечером?». Я вот, например, желаю, да со временем у обоих такой напряг, что из вариантов остаётся только вирт или секс по телефону, который гарантированно сломается на первом его «да ну нахуй». «Не боишься, что я их и тебе привезу?» Да, кстати, ты не боишься? В моём рюкзаке запросто поместится ещё парочка подвальных крыс. Если эти твари в метро не сбегут, конечно же, чтобы сожрать кого-нибудь заживо или новый зомби-вирус распространить. Раш: «Ещё как боюсь. Каждый раз, когда ставлю тебя раком, осматриваю зад на предмет укусов». Что он там делает вообще? Собирает шмотки, в четвёртый раз за месяц пакуя сумку, или уже в аэропорту? Отчего-то решаю не спрашивать, продолжая поддерживать этот довольно забавный разговор. «И как?» Раш: «Пока норма, если ты, конечно, ничего не запудриваешь». Именно этим и занимаюсь между парами. Вдумчиво, сантиметр за сантиметром, а после сесть боюсь, чтобы на трусах отпечатка, а то и полноценного слепка моей задницы, не осталось. Неловко будет в общей прачечной отстирывать белое пятно такого размера. Впрочем, что-то я увлекаюсь. Сознание уже мутнеет, и всё становится приглушённым и мягким. Даже буквы на экране, подтекст которых я не совсем понимаю. «И к чему это всё? Давай прямо, Рен». Раш: «Окей. Ты меня заебал». Вот тебе и «прямо». Сразу и сна как ни бывало, и мышцы сокращаются сами, одним резким движением вынуждая меня стремительно сесть. Вот и пошли все твои сомнения на хуй ровным строем, Кай. Не нужно тебе это всё, да? Научился сам и всё такое? Ха-ха, несите кислородную маску, этот пациент пытается скопытиться вне очереди. Это как это «заебал»? «В смысле?..» Раш: «Во всех смыслах». Сглатываю и не глядя тянусь назад. Нашариваю очки и, заляпав все стёкла, водружаю их на свой нос. «И ты хочешь?..» Раш: «Чтобы ты прекратил ломаться, как целка, собрал свои манатки и свалил нахуй из своей клопофермы. Кристально ясно же». Медленно смыкаю веки и, выдохнув через нос, порывисто обзываю его ебанатом. Подумав, исправляю на «идиот». Подумав ещё, отсылаю просто три глубокомысленные точки. Раш: «Что?» Да нет, совсем нихуя. Всё прекрасно, и шутки у тебя замечательные. Всё круто, чувак, можешь заехать за леденцом — я так скажу, что о тебе думаю. «Придурок». Раш: «А ты решил, что я хочу тебя бросить?» Эй, на секунду всего же! Так, мелькнуло и тут же скрылось. Ну не будь такой жопой, Рен! Серьёзно, даже просто читая сообщения, так и вижу его довольную морду. Постукивая ногтем по краю экрана, просто молчу, глядя на то, как появляются новые сообщения. Раш: «Серьёзно?» Раш: «И как?» Раш: «Успел наложить в штанишки?» Перебираюсь на подоконник и лишь чудом умудряюсь не свернуть наваленный на него хлам. Тянусь к хреново открывающейся форточке и, прежде чем ответить, ищу по всему своему мусору и нахожу полупустую пачку сигарет. Прикуриваю и лишь после того, как зажму сигарету зубами, отвечаю: «Успел». Раш: «Серьёзно?» О да. Ещё как. Затяжка. Две… Интересно, что он подумал, когда увидел, как я шарю по его карманам? А впрочем… «На хуй иди». Раш: «Ой, да брось». Раш: «Ты же знаешь, что я помешан на тебе». Раш: «Жажду видеть рядом с собой денно и нощно». Гляжу в потолок и жмусь голой спиной к холодному стеклу. Та ещё картинка, наверное, если смотреть снизу. Но это только если включить свет, чего я, разумеется, делать не собираюсь. Вот ещё. А Рен уже прислал что-то, и я понимаю вдруг, в чём дело. Понимаю, глядя на текст, что строчками вырисовывается на экране лежащего на моём бедре телефона. Раш: «Хватит уже мотаться туда-сюда, малыш». Раш: «Собирай, что там тебе нужно, и приезжай». Я просто не верю в него. Не верю в то, что пришёл к нему и меня ждали. Не верю в свою сказку и в то, что всё действительно может вот так. Раш: «И больше не уходи». Докуриваю и всё пялюсь на сероватое покрытие. Кажется, что в дальнем углу и вовсе поселилось паучье семейство — иначе как объяснить паутину таких размеров? Паутину… В верном направлении думаешь, Кайлер. Умница. Продолжай. Раш: «Детка?» Да здесь я, что ты мне деткаешь? Тебя наверняка и вовсе нет, и всё это лишь плод моего не в меру больного воображения. Только телефон всё не сдаётся и дребезжащей вибрацией мешает мне медленно оплывать, прокручивая в голове его голосом «И больше не уходи». Кому-нибудь нужен зефир? Я готов стать донором. Вместо крови теперь по жилам и, наверное, вместо мозгов. Забывшись, стягиваю очки и принимаюсь покусывать пластиковую дужку. Раш: «Кай?» Подслеповато щурюсь и думаю, как бы перебраться в кровать. Как бы теперь уснуть и желательно обойтись без девчачьих восторженных попискиваний. «Отвали, я уже сплю». Раш: «Да конечно». Раш: «Попизди мне». Раш: «Скажи, почему ты не хочешь?» Выдыхаю всё ещё тянущий дымом воздух из лёгких и возвращаю оправу на переносицу. Вот как ему сказать, что я просто боюсь? Боюсь стать дополнением к его квартире, образу жизни и, если на то пошло, просто расслабиться, перестать судорожно подсчитывать содержимое своих карманов, а после очнуться вовсе не в диснеевской сказке. Как сказать ему, что в себе я не уверен куда больше, чем в «нас»? Как сказать, что, привыкнув к обычной жизни, без долгов и вечных кошмаров, я просто… сам не знаю, почему торможу? Что именно мне мешает забить на всё и, махнув рукой, сказать: «Окей, забирай мои вещи»? Раш: «Мы же уже жили вместе, и не сказать, что это было плохо». Раш: «Не было же?» Не было. Конечно же, не было. Особенно когда ты перестал вести себя как козёл, а я выдохнул, когда все мои грязные секретики всплыли. Особенно когда всё стало совсем нормально. Здорово. Круто. А после с треском развалилось, как те самые зеркала, что больше не украшают собой твою прихожую. Молчу, кутаясь в одеяло, а сообщения всё идут. Сообщения высвечиваются одно за другим, и какое-то время я просто наблюдаю за ними, пока экран не тускнеет и в комнате не становится совсем темно. Раш: «Эй». Раш: «Эй-эй-эй-эй». Раш: «Эй». Раш: «Не игнорируй меня». Разве тебя можно игнорировать? Ты же, если тебе надо, и под шкуру залезешь, да ещё и попиздишь, что и хотел не так. «Я же сказал: я сплю» — отсылаю это только для того, чтобы проверить, насколько хорошо я его знаю. Отсылаю только для того, чтобы проверить, угадаю я или нет. Итак: один, два… Пишет… Раш: «Ага, а я дрочу». Вскидываю кулак вверх и, как и раньше, отправляю ему красноречивое многоточие вместо закатывающих глаза жёлтых уродцев. Раш: «Почему нет?» Потому что я боюсь, что мы похерим всё ещё раз и мне будет уже не склеиться. Мне будет не склеиться, особенно если я буду знать, что это сможешь сделать ты. Только пальцы, эти трусливые ублюдки, набирают совсем иное. Только пальцы, уже заученно, набирают: «Потому что я хочу нормально в этот раз». Подумав и в этот раз потащив в рот уже указательный палец, наспех добавляю, чтобы успеть вклинить до того, как допишет: «И самостоятельности». Так и вижу, как замирает и, ударившись головой о спинку сиденья — конечно, если он всё-таки в такси, — стирает всё и отправляет своё излюбленное «ну охуеть теперь». Раш: «Тебе напомнить, куда тебя завела твоя самостоятельность в прошлый раз?» «Теперь всё по-другому». Будет же, верно? Кошусь в сторону паутины, которую мне ни за что не разглядеть без сныканных под подушкой очков, и тихонько киваю, прижав подбородком натянутое по самую шею одеяло. Раш: «Ага, привет клопам». «Спокойной ночи». *** — Он меня в ванной запер. Продержал весь день, а после явился такой как ни в чём не бывало, когда у меня уже мобильник сел и я едва не свихнулся, подсчитывая чёрточки на плитке. Лежу прямо на прохладном полу и разглядываю то свои пальцы, то мелькающую в поле зрения футболку и загорелое плечо Юджина. У нас всего одна бутылка светлого пива на двоих, но никто не жалуется. Мне и не хочется больше, а у Юджина пересдача утром. У Юджина, к которому я сбежал сразу же, как только был освобождён из кафельного плена. Ну, почти сразу же. Чёрта с два я бы отказался от еды, буквально просидев на толчке почти девять часов. А потом и не уехать было и вообще… Мотаю головой и останавливаюсь только после того, как очки опасливо соскальзывают на кончик носа. Поправляю их и, несмотря на то что почти сутки прошли, начинаю тихонько кипеть по новой. Урод, блять. Надо же было, а! Додумался! Обоссаться, как смешно вышло! Ещё и Юджин, пришибленный чтением бесконечных билетов и чужих конспектов, сейчас вряд ли способен оценить мои страдания по достоинству и посочувствовать. — Так надо было читать. Поворачиваю голову и смотрю на него как на умственно отсталого. Спрашиваю вкрадчиво и надеюсь, что в следующий раз, когда пойду отлить в его квартире, не забуду осмотреться в поисках припрятанных в стенных нишах книжных полок: — Что? Состав шампуня или инструкцию к туалетной бумаге? — А к ней есть инструкция? — Представь себе. — Кто вообще может не знать, как пользоваться туалетной бумагой? Её используют для чего-то кроме того, чтобы забросать дом вредного препода, или, там, я не знаю… И, ради всего святого, не знай дальше, я прошу тебя! Хватит с меня людей с больной фантазией. — Да отъебись ты уже от неё, господи! Корчится и сам вздрагивает, когда стоящие у него за спиной колонки взвизгивают слишком громко. Заинтересованно поднимаю голову, чтобы глянуть, во что же такое там играет Лесли, но вижу только его длинные голые ноги и край рыжих, свободно свисающих до самой поясницы дредин. Ему, кажется, и вовсе пофиг на всякие там сессии. Один фиг всё сдаст, пусть и письменно. И как он всё это учит, а главное — когда? Большой секрет не только для меня, но и для Юджина, который клянётся, что никогда не видел, чтобы его рыжий зубрил что-то. Феномен, да и только. Странный, тощий, веснушчатый феномен, который вдруг ни с того ни с сего пристал ко мне с упаковкой краски для волос, всё никак не желал отцепляться и согласился лишь перенести на потом. А обижать его или грубить как-то и рука не поднимается. Его, такого чудного и самого солнечного из всех, кого я когда-либо встречал. Юджин отрывает взгляд от некогда чёрной застиранной футболки и снова тянется, решая, скривиться или не стоит. Склоняется ко второму и, перелистнув сразу с десяток страниц в исписанной тетради, придвигается ближе и интересуется. Небрежно вроде, но зрачки так и блестят. — И что собираешься делать? Все такие любопытные, что пиздец. Мотаю головой сразу же и кривлю рот, как будто бы только что сожрал что-то не очень свежее. — Ничего я не собираюсь. — Значит, ломаться дальше? — Да почему сразу ломаться?! — взрываюсь так резко, что Юдж даже шутливо вскидывает обе ладони вверх и всем своим видом показывает, что готов и на спину упасть, если что. — Разве плохо, что я не хочу зависеть от него? — Ну… тут как посмотреть. — И как же смотришь ты? С позиции человека, который никогда в своей жизни не работал? — Звучит так себе, да только ему ли обижаться или жаловаться? — Ау, Юджин, Раш не мой папочка и ничего мне не обязан. Не обязан меня кормить, одевать и оплачивать учёбу. — Но тем не менее оплачивает. — И всё на этом! — У тебя его ноут. — Уже мой. Моральная компенсация. Приподнимает бровь и взглядом указывает на верх моих джинсов: — А что это ты достаёшь из кармана, чтобы глянуть, не написал ли твой папик? — Иди в задницу, — отмахиваюсь, понимая, что один фиг ничего не объясню, и, оттолкнувшись от скользкого ламината, сажусь, подогнув под себя левую ногу. — Да я бы пошёл, но сегодня как бы не моя очередь, — ляпает как если бы между делом, но я попросту не могу не зацепиться за столь привлекательную возможность сменить тему. Хватит меня и Рена. Я сам ни хрена разобраться не могу, куда тут другим влезать. — Это в смысле? — Указываю подбородком на Лесли, сомневаясь, что речь вообще про него. Юджин же чуть косится назад и расслабленно передёргивает плечом. — Я немножко проебался недавно, — объясняет без видимого напряга, но всё равно что-то кажется мне подозрительным. — Вот заглаживаю вину. — Подставляя зад? — уточняю для того, чтобы быть уверенным, что всё правильно понял, и тут же представляю, как Рен говорит то же самое. Дёргает так сильно, что, пожалуй, можно списать на нервный тик. — Вроде того. — А накосячил как? — Забыл оплатить интернет, и Лесли проебал какой-то там ивент. Знаешь, как злятся те, кто не разговаривают? Отрицательно мотаю головой и не могу перестать косить глазом на обычно тихого, как мышка, рыжего. — Ну вот представь, что на тебя орут капсом и при этом пытаются не разбить планшет о твоё же лицо. И то неизвестно, что ему было жалко больше. — Мило. — Не очень, на самом деле. Кости костями, но бьёт он больно. — Вечер открытий… он тебя ещё и бьёт… Потираю начинающий ныть висок и, выдернув мобильник из кармана, кошусь на беззвучно отсчитывающий секунды электронный циферблат. Оказывается, кому-то уже пора валить. Желательно прямо сейчас, пока подземка ещё незакрыта. Иначе хрен мне, а не премия в конце месяца. — Ты даже не представляешь, какие тараканы живут в этой рыжей… — И знать не хочу. Трахайтесь там, как вам нравится, но без меня, пожалуйста. Хочется закрыть глаза и просто вырубиться. Прямо так, на прохладном полу посреди чужой квартиры. Прямо так и сделал бы, если бы меня не ждали. Ступеньки. Подземка. Квартал, состоящий из одних тёмных подворотен, подсобка и вечерняя смена в пиццерии, из которой я, должно быть, выберусь только после своей смерти. И то далеко не факт. Хотя миленько будет. Костюм со школьного выпускного и фирменная, покоцанная жизнью кепочка с дебильной эмблемой. Рен обрыдается. — Серьёзно. Ты же сам говорил, что твоего придурка сейчас почти нет в городе. Почему ты так яро отказываешься от второго комплекта ключей? Да и от денег вообще? Он столько ждал, пока ты объявишься. Вряд ли выкинет какой-нибудь финт. Да не в финтах дело, господи! Не в финтах, возможных мелких подлянках, которые больше по моей части, кстати, а в том, что у меня крыша едет рядом с ним. И я не хочу, я не знаю, как буду жить, если всё это дойдёт до терминальной стадии, а после у его нездорового влечения-любви-наваждения вдруг случится ремиссия. Что я тогда буду делать? — А взамен что? — интересуюсь, наклоняя затёкшую шею то в одну, то в другую сторону, с самым что ни на есть расслабленным видом. — Моя пожизненная благодарность и ощущение полной зависимости? — А взамен ты будешь его любить, жарить яичницу и крыть хуями, чуть что. Подумай над этим, друг мой. — Тянет свою правую клешню к моему плечу, но, не рассчитав расстояние и траекторию, почти что тычет в нос, а после и подбородок. Отмахиваюсь и понимаю, что ещё минута — и вместо бодрого шага придётся заняться бегом на длинные дистанции. — Ага, обязательно. Вот пока еду — подумаю. — К нему? Интересно, если в следующий раз, когда он недальновидно уснёт в моём обществе и проснётся без одной брови, рискнёт второй и станет ей так же намекающе подёргивать? — На работу. — А… — Юджин тут же скучнеет и принимается разглядывать свои отполированные ногти. — Ну привет Блохе. Киваю без особого энтузиазма, сосредоточенно сгребаю разваленные по полу ручки и тетрадки назад, в рюкзак. Все методички и учебники давно скачаны и преспокойно спят себе в памяти ноутбука. Если повезёт, то даже успею немного позаниматься. Если повезёт и звёзды правильно сойдутся. *** «Блохой» Юджин обозвал моего нового напарника-тире-надсмотрщика по смене, и я, признаться, никогда не думал, что можно вот так запросто дать прозвище человеку, который только и сделал-то всего, что скривил свою неприятную морду и как-то сжался за стойкой, вручая высокий картонный стакан. Да и не Юджину даже, а Лесли. Никогда не думал, но про себя называю его именно так и не иначе. Очень высокий, сутулый и маниакально подозревающий всех и вся. И всё бы ничего, если бы не был племянником самого Терри Властелин Сей Забегаловки. Вот уж кто добился успеха в этой жизни и может полноправно бить себя пяткой в грудь, без конца вставляя своё излюбленное «а вот я…» в любой диалог. «А вот я начал не с низов». «А вот я планирую открыть свой ресторан. Когда-нибудь». «А вот я купил новую машину. Пусть в кредит, но всё равно это круче, чем кататься на метро среди неудачников». Куда уж простым смертным вроде меня. А уж после незначительного расширения меню и какого-никакого притока клиентов… остаётся только молча возвести очи к потолку и молить великих о терпении, потому что, если я вдруг с этим подерусь или пошлю его куда, тут же выпрут. Именно поэтому из «старичков» остались только мы с Сидни. Остальные успели смениться едва ли не по второму кругу уже, и я мысленно иногда прикидываю, сколько же ещё продержусь, прежде чем громко хлопнуть дверью. Сидни Блохе вроде как нравится, а я — диаметрально наоборот. Даже больше, чем все остальные, кого он выжил. Может, кстати, именно поэтому я всё ещё тут. Надо же мистеру Я-Круче-Вас-Всех на ком-то оттачивать остроумие. Только мелкий и настолько смешной, окружённый ореолом своего величия, что даже до звания мудака не дотягивает. Так, мелочь совсем. Блоха, что по обыкновению пасёт меня около главного входа, то и дело демонстративно поглядывая на наручные часы, чтобы уж точно засечь, если опоздаю больше чем на двадцать секунд. А вот хрен тебе, я-уже-и-не-помню-как-тебя-там, ещё двадцать минут до начала моей смены, так что можешь пойти расслабиться и, скажем, погрызть стол в подсобке. Других развлечений у тебя всё равно нет. Игрушки на телефоне или хотя бы набор любимых треков? Ну нет, несерьёзно это всё. Для детей. Крутые мужики хмурят брови и пялят на свои фейковые «Ролекс» с таким видом, будто настоящие спиздили, а эти незаметно нацепили в метро. Протискиваюсь мимо него, нарочито развернувшись боком и вскинув вверх руки, чтобы даже случайно не коснуться чужой наглаженной рубашки и, упаси сотона, помять её. Движением одного пальца, ага. Уникальный же. Застёгнутый под горло воротничок, фирменный фартук на тёмно-коричневых брюках… волосок к волоску и очки со стёклами-нулёвками для пущего виду. — Тебя в пещере растили, Бругер? — сквозь зубы цедит и, прищурившись, провожает меня взглядом. — Или мартышки не умеют здороваться? Разворачиваюсь на пятках и без перехода отвешиваю ему глубокий поклон, закрутив руку так, будто бы в ней была широкополая шляпа. По полупустому камерному залу прокатывается волна смешков. Правда и залом-то это трудно назвать — так, комната с пятью столиками да всего тринадцатью стульями. Почти банкетный зал, блин. Поджимает губы и оттягивает воротничок в сторону. Почти верю, что мешает ему дышать, чересчур туго обхватывая горло. Почти, потому что не уверен, что блохи дышат не через одну из коленок или какой-нибудь неведомый орган. Хреново у меня с кровососущими насекомыми, что поделаешь. — А без ритуальных танцев нельзя было? Пожимаю плечами и, поправив лямку рюкзака, направляюсь к отгороженной стойкой двери, что ведёт в подсобку для персонала. Пригнувшись, пролезаю под ней, поленившись нормально поднять. Слышу весьма однозначное цоканье за спиной. Да сколько угодно, господи. Хоть язык себе откуси. У меня есть целых восемь минут на то, чтобы натянуть форменную футболку, сделать себе кофе и заступить на смену. В ночное время доставка осуществляется только по ближайшему району и вероятность того, что я смогу позаниматься, напрямую зависит от того, укусила за задницу этого придурка какая-нибудь бешеная молекула или нет. В смене всегда двое, не считая чувака на кухне, спину и шапочку которого я знаю лучше, чем лицо, а третий дремлет в зале, за стойкой. И разумеется, этим третьим никогда не оказываюсь я. Родственные связи по умолчанию дают этому говнюку определённые привилегии, и потому, принятый курьером, почти сразу же начал считать себя не кем-то там, а целым управляющим маленькой и ни фига не гордой почти кафешки. Головокружительный карьерный рост, все дела. Кому рассказать — так будут ржать до слёз, боже. А ведь ему вряд ли и тридцать есть, а уже всё кажется безнадёжным. Погодите-ка… выходит, что ровесник Рена, плюс-минус один? Фантазия включается тут же. Представляю того в очках и строгой, застёгнутой под горло белой рубашке с закатанными рукавами. Сигарету в зубы, взъерошить немного — и можно подавать. Голым, конечно, лучше, но так куда непривычнее и слюна выделяется сама собой. Ох, потрогать бы ещё своими загребущими лапками. Потрогать бы… хоть какого-нибудь, когда вернётся. Разговаривали вроде как вчера утром, но мне определённо неймётся и потому, прикинув, сколько у меня там ещё минут, вытягиваю телефон из кармана и, одёрнув футболку, решаю, что можно и уделить немного времени своей хиреющей личной жизни. Если эта самая «жизнь» сейчас не дрыхнет или — о ужас! — не работает, что с ней тоже частенько случается. Набираю через «Воттс», справедливо рассудив, что если спит, то отрубил интернет, чтобы не дёргали просто так. Набираю, и ожидание тут же переходит в длинные гудки. — Ты по делу или просто для того, чтобы сказать, что страшно соскучился и жить без меня не можешь? Хмыкаю, подхватив брошенный около личной кабинки рюкзак за лямку и поставив на один из четырёх пустующих стульев. — Какое же, интересно знать, у меня может быть к тебе дело? Рен молчит и, судя по гулкому эху, которое многократно усиливает звук его шагов, идёт куда-то. Внутри этой каморки так ничего и не изменилось. Пятёрка шкафчиков, четыре стула, стол, один из самых дешёвых кофейных автоматов и прикрученный к кронштейну под самым потолком телек. Вполне годно, чтобы скоротать время. Только чайник, что, по обыкновению, бросают на моём шкафчике, потому что розетка рядом, переставить в сторону — и порядок. — Как ни крути, одно у нас точно есть. Хлопает дверь, наверняка сбегает по ступенькам вниз. — Неразрешённое. Ты сейчас где? Среди теста и маринованных оливок? — Угу. И у меня ещё… двенадцать минут, четыре из которых я готов посвятить только тебе. Цени это. — На колени в благоговейном трепете сейчас упасть или подождёшь, пока вернусь? — Смотря как упадёшь. — Решительно, блять. Слышу, как гулко щёлкает зажигалкой, наверняка забившись в какой-нибудь не предназначенный для этого угол. — Итак, ты мне звонишь для того, чтобы сказать, что не нашёл ключ под моим ковриком или?.. Ну да, как же. Целых три дня тишины — и вот опять. Но даже интересно становится, станет напирать дальше или вроде как между делом интересуется и просто кивнёт на моё очередное «или». — Я могу набрать тебя просто потому, что мне пока нечем заняться? — Конечно, можешь, — выдыхает, и мне до свербящего царапанья в горле хочется наспех затянуться тоже. Но, во-первых, стараюсь курить совсем редко, не чаще нескольких раз за сутки, а во-вторых, Блоха мне все мозги изъебёт, если учует. У нас же тут санитария и всё такое. Даже залётные жуки по кухне обязаны ходить в перчатках и шапочках. — Как и признать то, что если скажешь, что соскучился, язык не свернётся в трубочку и не отвалится. Моргаю, переключаясь со своих мыслей на задумчивый голос в трубке, и приходится даже немного побороться с собой, чтобы не перебросить на видеовызов. — Я уже говорил, — выходит как-то вяло и вовсе не с сарказмом, как хотелось бы. Оглядываю помещение ещё раз и всё никак не могу понять, где хоть кто-нибудь. Один на один с Блохой будет, пожалуй, слишком сильно для моей потрёпанной психики. — На той неделе, кажется. — У тебя график в планировщике? — интересуется так, будто выжрал по меньшей мере несколько банок энергетика. Ехидство так и шкалит. — Два «скучаю», «пол-люблю» на месяц? — На полгода. — Даже так. — Пауза, что выдерживает, чуть длиннее, чем требуется, чтобы затянуться и медленно выпустить изо рта дым. — А с сексом там что? Осталось ещё на этот месяц или мне можно не торопиться? Замираю даже и по растерянности едва не сажусь мимо стула. Опаньки. Это что, завуалированный намёк? — А ты можешь поторопиться? — спрашиваю довольно вкрадчиво и, вспомнив, что так и не нацепил кепку, встаю снова. Нахожу её на верхней полке шкафчика, тщательно проверяю, не заполз ли кто внутрь, и с чувством швыряю на стол, не особо-то волнуясь о том, что может упасть на пол. — При достаточной мотивации я могу очень многое, детка. Ну давай, давай, продолжай выпендриваться. Ещё немного — и я съеду с катушек настолько, что мне начнёт это нравиться. — Там как, мои четыре минуты ещё не прошли? Отнимаю мобильник от уха и, глянув на экран, кривлюсь. — Почти. — Окей… Слышу, как с шипением гасит остаток сигареты о, должно быть, мокрую раковину и, выбросив, уже полноценно включает воду, чтобы помыть руки. Так и вижу его — зажавшего трубку плечом и уставившегося в зеркало, что обязательно должно быть над краном. — У тебя всё нормально? — Смотря какой смысл ты вкладываешь в эту фразу. — Любой. Ну так как? Нормально? Пожимаю плечами, будто может это увидеть, и очень кстати вспоминаю о том, что стакан с кофе оставил на шкафчике, когда переодевался. — Вполне. Наверняка кивает и довольно громко хлопает дверью. Возвращается на лестницу и преодолевает пролёт в несколько прыжков. — Тогда вали к своим коробкам и не забудь пожелать мне скучной ночи, как закончишь. — Будет выполнено, папочка. Слышу, как самодовольно хмыкает и наверняка чуть закусывает губу, а после по привычке прихватывает зубами длинную штангу пирсинга. Как тут удержаться и не добавить? — Если, конечно, я не встречу кого-то более привлекательного. Сам понимаешь: ты далеко, а вокруг одни соблазны. — Ещё как, — отвечает так, будто готовил ответ на эту подъёбку с самого утра или, по крайней мере, начала разговора. — Сам третий день думаю только о сиськах кореянки из соседнего номера. Окей, Кайлер. Давай, просто отбей это. Пожелай ему удачи. Один… Два… — Рискнёшь сказать это ещё раз? Смешок в трубке словно удар гонга на ринге. Кто только что просрал раунд? — Ты крайне неубедительно наезжаешь, в курсе? — Его голос заметно теплеет, и мне уже не так важно, кто кого перестебал. Хорошо. Ладно. Я соскучился и уже готов сказать это, но, протупив, успеваю только открыть рот и, заговорив вместе с ним, тут же заткнуться. — Давай, малыш, не морозь задницу и всё такое. Меня уже ищут. Скидывает, и я какое-то время просто пялюсь на нашу с ним переписку, на последние несколько реплик. Откровенно залипаю и обдумываю вовсе не беззлобные подъёбки, а это его «Всё в порядке?». Так или иначе всегда спрашивает. В начале, середине или конце диалога. Всегда, даже если последний раз мы переписывались или виделись несколько часов назад. И это своего рода лакмусовая бумажка или тест. Он спрашивает, а после вслушивается в мой голос, а не в то, что я им произнесу. Он спрашивает и каждый раз немного напрягается, если торможу с ответом, а после, удостоверившись, живо меняет тему. Улыбаюсь своим мыслям, ощутив, как тепло стало внутри. Пожалуй, с этим чувством не только смену, но и ещё несколько дней можно пережить. — Чему ты так радуешься, Бругер? Надеешься на чаевые? Хорошее настроение тут же становится весьма призрачным. Медленно прикрываю веки и, скривившись, скашиваю глаза в сторону. А вот и Блоха в своей сутулой красе. И раз никто другой так и не пришёл, то выходит, что торчать мне всю ночь до самой пересменки именно с ним. Восторг грозится вот-вот перевалить за планку неконтролируемого и смыть меня нафиг со стула. — Тому, что всю ночь проведу с кофейным автоматом, — глазами указываю на коричневый, тускло блестящий бок и, премило улыбнувшись, добавляю, чуть понизив голос: — Не будь негодяем и не порть нам романтику. На самом деле, мне безумно хотелось назвать его по-другому, но решаю не быть тем, кто переведёт всё это дерьмо в открытое противостояние. Всё ещё помню о своём домашнем задании и о том, что он нарочно может принять заказ чёрт знает куда или послать меня по неверному адресу, а после лишь развести руками. Клиент ошибся, бывает, Бругер, вот тебе новый адрес, давай бегом. И иногда, когда его совсем заносит, мне действительно становится интересно, что же он станет делать, если всё-таки заебёт меня настолько, что, двинув ему разок, я уволюсь? Дальше-то что? Искать новое вместилище и насильно запихивать в него свои безумно мудрые мысли? Отлипает от косяка и, медленно отодвинув стул, садится напротив. Две минуты до начала смены и около трёх часов до закрытия самой пиццерии. Ну хотя бы на них свали в зал, а? Домашка сама себя не рассчитает, да и теорию почитать было бы совсем неплохо. Демонстративно тянусь к рюкзаку и под его пристальным взглядом достаю из сумки ноут. — Ты же не собираешься играть? — Подозрительно щурится, и я вдруг вижу в нём того самого противного пацана, что есть в каждом классе младшего звена. Именно он всегда вопит, что кто-то списывает или не сделал домашку. Вечный учительский любимчик и по умолчанию главный отщепенец на потоке. Человек, у которого априори не может быть никаких друзей, потому что мама ни одну сомнительную кандидатуру не одобрила или бабушка презрительно скривилась. Да и куда там, если один картавит, а другой когда-то пробовал травку? О нет, подобные криминальные личности не должны быть замечены в кругу его величества. Медленно выдыхаю и, наверное, уже в сотый раз повторяю: — Пока заказов нет — делаю что хочу. Я тут, вообще-то, на полставки, если ты не помнишь. Закатывает глаза и откидывается на спинку стула с по меньшей мере оскорблённым видом. С видом человека, который едва ли не жизнь мне спас, радушно разрешив продолжить работать в месте, в которое я пришёл за два года до него. Ощущаю, как начинает подёргиваться уголок левого глаза. — На полставки или нет, но у тебя есть чёткий перечень обязанностей, который никто не отменял. И я здесь именно для того, чтобы следить за тобой, Бругер. Следить за тем, чтобы ты не тянул деньги из кармана моего дяди зря. — Чопорно складывает ладони друг на друга, и я ощущаю, как вместе с уголком в неконтролируемое движение приходит и веко. Плохой, плохой знак! Зря, значит? Зря?.. Я, который разгружал грёбаные ящики, когда у Терри было совсем паршиво с персоналом или когда оставался почти на сутки, мысленно умоляя всех известных мне богов сделать так, чтобы это не отразилось на моей учёбе, когда это было особенно важно? Когда это было, блять, жизненно важно для меня и?.. Осёкшись, накрываю ладонью лицо и легонько нажимаю на пульсирующие под веками глазные яблоки, приподняв очки. — Почему это всегда я? — интересуюсь скорее у межпространственной пустоты, чем у сидящего напротив… человека, который, видимо, спать не может, если не удостоверится в собственном превосходстве хоть над кем-нибудь. — Почему не Сидни или этот, новенький, как его… — Тайлер, — подсказывает исключительно для того, чтобы сменить тему, но я не позволяю ему этого и, звонко щёлкнув пальцами, тут же перебиваю, повторив первоначальный вопрос: — Так почему я? — Потому что ты? И вообще, неужто ты всегда знаешь, почему испытываешь неприязнь к тому или иному человеку? — Выглядит скучающим и так, словно объясняет мне какие-то очевидные вещи. И как же бесит! Бесит одним только снисходительным взглядом, которым показывает, кто именно я в его глазах. Неудачник, которому не посчастливилось родиться в семье хоть сколько-то успешных людей, и только поэтому он якобы имеет право тыкать меня по поводу и без и, чуть что, отсекать по целому доллару. — Да, чёрт возьми! Всегда есть какие-то причины. Приподнимает бровь и так заламывает кисти рук, что у меня поневоле возникают вопросы об уж слишком подозрительной гибкости. Он, часом, не ксеноморф вообще? Сожрёт меня ещё, как вдоволь нанудится. — У одного, скажем, ноги воняют, другой — просто козёл, третий пытался свистнуть у тебя что-нибудь и так далее. И только один ты трахаешь мне мозги исключительно из любви к искусству? Не верю. Щёлкает фалангами и кажется много старше, чем есть, если глядеть нависая сверху. Тут тебе и скорые проплешины, и морщины в уголках глаз и вокруг рта. Идеальный комендант бы вышел. Дотошнее любого Ларри, мать его, Нильсона. — Я поучаю тебя больше остальных потому, что ты редкостный раздолбай, Бругер. Цени мои усилия — возможно, именно они в итоге сделают из тебя человека. Для того чтобы удержаться, приходится ущипнуть себя. Целых два раза. — Лучше бы ты вышивать научился. И почему это я раздолбай? Опоздал один раз — и всё? Клеймо на всю жизнь? До остальных же ты не доёбываешься, о суровый администратор? — Почему же не доёбываюсь? Вчера отчитал твою подружку. — Ага. Я слышал. Цокнул языком и закатил глаза. — Потому что она девушка и не сегодня-завтра выскочит замуж и уйдёт с этой работы. Тебе же ещё пахать и пахать на благо моего дяди. — Может, я тоже выскочу замуж и свалю? Сяду на шею мужу и никогда, никогда в жизни не стану заказывать вашу блядскую пиццу. Остаётся только оскалиться для полноты картины — и всё. Опасность. Нарушитель на территории! Спустить на него всех собак! — Осторожнее с оскорблениями, Бругер! — Не то что? — Не то я буду вынужден сказать дяде, и он штрафанёт тебя на ползарплаты за несоблюдение корпоративной этики. Корпоративной этики пиццерии, штат которой не насчитывает и двух десятков человек! Дайте мне тряпочку заткнуть себе рот, чтобы не начать орать. Как он вообще дожил до своих почти тридцати, находясь в столь потрясающем неведении относительно порядка происходящих вокруг вещей? Никогда не вертел головой по сторонам? Не включал телек? КАК?! Опираюсь локтями на стол и, проникновенно заглядывая в его глаза, негромко поясняю, обведя взглядом все углы этой невзрачной подсобки: — Здесь камер нет, и ты ничего не докажешь. — Любезно улыбаюсь и приподнимаю брови. Когда-то я и с Реном разговаривал так же. С затаённой издёвкой и в предвкушении реакции. Куда более бурной, нежели способен выдать вот этот. — Разве что только ты руку в кармане держишь, потому что в ней зажат диктофон, а не яйца, сдавив которые ты можешь пойти на открытый конфликт. Краснеет, да так, будто ворот его рубашки горло передавливает, мешая оттоку крови. Сдирает очки с лица и, вытащив из нагрудного кармана сложенный вчетверо платок, принимается протирать стекла. Ни дать ни взять мистер Нильсон за несколько секунд до приёма своей волшебной гомеопатии. — Ну знаешь… — головой качает и избегает моего взгляда. Словно нарочно фокусируется на чём угодно, только не на моём лице. Победил вроде бы, но отчего-то мне всё ещё мало. Тогда и вовсе поднимаюсь на ноги и, ведя пальцами по столешнице, подхожу к нему: — Что? Просто настучишь на меня? А если не сработает? Невольно поворачивается на голос и, вскинувшись, всё-таки смотрит мне в глаза. И это довольно забавно — видеть своё отражение в стёклах его очков. Молчит, несмотря на паузу, и мне остаётся только продолжить, передёрнув плечами: — Подбросишь мне в сумку украденную оливку или кружок колбасы? Серьёзно? Хочешь играть в главного — так делай это у себя дома, если, конечно, найдёшь с кем. У меня важный семинар в начале следующей недели, и, пока никаких заказов нет, я буду готовиться. Отвали, Блоха. Любезно указываю в нужном направлении и жду, пока встанет со стула. Жду, а он, моргнув раз, после — другой, словно перезагружается, обновляя систему. Не верит своим ушам? Технический сбой? Думаю уже щёлкнуть пальцами перед его носом, как, дёрнувшись, отмирает и без единого слова или даже мельком брошенного взгляда впервые делает то, о чём его просят, на моей памяти. Без скривлённой морды или нравоучений. Даже дверью не хлопает, как мог бы. Исчезает так же бесшумно, как и появился. Наверняка ещё и подслушал часть моих излияний, грёбаный навозный жук. Досада всё ещё плещется, но, успокаиваясь, начинаю злиться и на себя тоже. Перегнул. Да и какое мне вообще дело до того, кто там что думает? Ну нравится ему чувствовать себя большим и страшным — пусть выёживается сколько угодно, боже. Только подальше от меня, пожалуйста. Может даже избрать технику полного игнорирования — постараюсь уж пережить и это. В комнатушке становится жарко и как-то слишком тихо. И, словно почувствовав это, оживает мой так и лежащий на столе телефон. Юджин: «Ты работаешь? До утра?» «Ага». Юджин: «Опять с этим?» «Ага». Юджин: «Гляди в оба, не то покусает. Вдруг он заразный и в следующее полнолуние у тебя отрастёт галстук?» Немного нервно хмыкаю и отправляю одинокий смайлик в ответ. Безумно надеюсь, что нет. Ох как надеюсь. *** Три смены минуло — и ни единой придирки или косого взгляда. Даже разговаривает подчёркнуто вежливо и не доёбывается до включённого ноута и россыпи конспектов, и к концу недели мне становится по-настоящему страшно. Просто кожей чувствую, что вот оно. Близко. Грядёт и назревает. Только что он сделает? Блокнет мой шкафчик? Настучит любимому дяде, придумав какую-нибудь недостачу или недовольного клиента? Я уже готов к штрафу — или к чему там ещё можно приговорить простого курьера? — только пусть перестанет незримой тенью нависать надо мной, усиливая предчувствие грядущего пиздеца. И разумеется, я ничего не рассказываю о нём Рену. Ни ему, ни даже Юджину. Так только, обрисовав последнему в двух словах. Типа — зацени, как смешно вышло, давай вместе поржём, а? Потому что как минимум стрёмно жаловаться на какую-то там мелочную ссору с даже не начальником, но тем ещё козлом. Потому что стрёмно лезть с этим к тому, у кого расписание плотнее, чем у некоторых дамочек сиськи от закачанного внутрь силикона. И потом это вовсе не та проблема, решить которую я не в силах. Ну не выдержит, наорёт, подгадав так, чтобы в зале было побольше народа, посмотрю в пол пару минут — и всё закончится на этом. Ну или, хорошо, через пару таких показательных раз закончится. До того, чтобы пустить мне кровь или даже просто двинуть в нос, явно не опустится, попросту толщины кишки не хватит. И кто же будет отстирывать кровь от рубашки? Не мне же он счёт предъявит? «Так-так, Бругер, глянем, что у нас тут. Твой нос капает? Вычту стоимость чистки из зарплаты». Четвёртая смена, кажется, ничем не отличается от своих предшественниц, и, возвращаясь буквально из ближайшей многоквартирной высотки и перепрыгивая через опасно скользкие лужи, я не могу придумать ничего лучше, чем ещё и телефон зажимать плечом, на котором болтается пустая термосумка. И надо же, удивительно, но у абонента, что сейчас очень и очень далеко от меня, тоже льёт. — Это что, разряд грома или кто-то переборщил со спецэффектами? — интересуюсь, а сам для верности всё-таки перехватываю смарт ладонью. Кажется даже тяжелее, чем обычно, когда холодный. — Я в такси. Слышу его приглушённо и тут же ещё хуже механический голос навигатора словно в подтверждение. Где-то рядом сигналят машины. — И из спецэффектов тут только ямы на дороге. — Юдж что-то такое говорил, кстати, о районе недалеко от твоей квартиры. С коммуникациями косяк или вроде того, я особо не вслушивался. — Да что ты… — Даже паузу выдерживает и, кажется, зверски грызёт пирсинг, не щадя передних зубов. Впрочем, ему ли переживать о таких мелочах? Это для меня выпавшая пломба подобна упавшей на Хиросиму бомбе. — Ну, я надеюсь, что к моему возвращению всё исправят. И мы что, действительно говорим о каких-то трубах? Да, Рен. Мы говорим о трубах. Это старость или предвестники бытовухи? Или это то самое, когда уже и говорить не о чем, но вам определённо насрать на это и главное — просто продолжать… говорить? Что там было об установленном лимите? Готов разжаться на его одно «соскучился» и вытащить из ментальной коробки приныканное на особый случай «очень». Уже готов, но на пустынном перекрёстке едва не сталкиваюсь с вылетевшим из ниоткуда велосипедистом и, ойкнув, кусаю себя за язык. — Хочешь, поговорим о твоих штанах? — проговариваю это, внимательно повертев головой по сторонам и перейдя дорогу по всем правилам. Ну её. Ещё гипса мне не хватало. — Таксист будет в восторге, я уверен. — Да он ни хрена не понимает, — отмахивается и добавляет, немного повысив голос: — Как и я его. Как там твоя учёба? Юджин всё ещё молодец, а Рыжий — рыжий? — Ага, примерно так. Три дня до семинара, а там уже и курсовая недалеко. — Готовишься? — Ещё как. Думаю о своём будущем, как говорит Бло… менеджер. — Блоха, который наверняка уже поглядывает на часы в сухой и тёплой пиццерии и размышляет, не роскошь ли это — продираться через ливень аж целых шесть минут. — Разобрался с основными тезисами на днях, подогнал всё это дерьмо по оформлению, что даже Ларри бы не доебался. Осталось приготовить презентацию — и можешь мной гордиться. Ещё один перекрёсток — и-и-и… вот оно! Знакомая вывеска и всё ещё не перевёрнутая табличка «Открыто». — Я горжусь тобой, когда ты залпом выпиваешь полбутылки текилы. Закатываю глаза, стаскивая с головы отвратительно отсыревшую холодную кепку, и дёргаю на себя дверь пиццерии. Киваю стоящей за стойкой Сидни, которая, оторвавшись от кассы, просто отмахивается от меня и раздражённо скидывает хвост с плеча. Блохи нигде не видно, и даже мелькает весьма призрачная мысль, что он свалил по каким-то своим блошиным делам, ну да мечтать о подобном даже не приходится. Наверняка засел в толчке или мониторит кухню, моргая не чаще трёх раз в минуту. — Окей, я внутри. — Расстёгиваю куртку и, ловчее перехватив телефон, по обыкновению пригнувшись, миную стойку и, сделав ещё пару шагов, хватаюсь за дверную ручку комнаты персонала. — Не трать моё рабочее время и всё такое. Я, как закончу, тебе напи… — Осекаюсь на полуслове и так и замираю, едва ли замечая, что пальцы конвульсивно сжались на гладкой полоске металла и сами вряд ли отпустят её. Осекаюсь на полуслове и, растерявшись, глупо хлопаю глазами. В первое мгновение не понимаю, откуда столько пара, что моментально оседает на усеянных каплями очках. — Кай? — Голос по ту сторону трубки заметно напрягается и меньше всего становится похож на голос того, кто так сыплет сомнительными смехуёчками. — Всё нормально? Сглатываю и, отмерев из-за противного, знакомого мне весьма смутно запаха, бросаю смазанное «нет» и сразу же отключаюсь, не глядя пихая телефон в карман. Термосумка летит в угол, а я — к своему шкафчику, на который снова поставили ёбаный неисправный чайник, который мало того, что не отключается сам, так ещё и протекает, если налить слишком много воды. «Много» — это как сейчас, по верхнюю отметку, гордо сообщающую, что тут, вообще-то, целых два и восемь. Два и восемь литра, большая часть из которых давно выплеснулась через раскрывшуюся крышку и утекла в мой шкафчик прямо в широкие скошенные дырки. Выдираю вилку едва ли не с розеткой и, чуть не ошпарившись, роюсь по карманам, невротично подрагивающими пальцами отыскивая нужный ключ. Самый мелкий и изогнутый из всех. Самый мелкий и что никак не хочет попадать в нужный паз. Распахиваю дверцу с третьего или даже четвёртого раза и тут же шиплю от едкого запаха поплывшего пластика. Защёлки на рюкзаке, совсем старые и дрянные, начали плавиться! Твою мать! Хватаюсь за верхнюю ручку, чтобы выдернуть сумку из шкафчика и убедиться, что с ноутом всё в порядке, и внезапно обнаруживаю её заботливо расстёгнутой. Повёрнутой так, чтобы кипяток всенепременно попал внутрь. Попал на тетрадки, ручки, запасную футболку и прочую мелочёвку. На прочую неважную фигню, что осталась почти сухой, потому что поверх всего оказался лежащий вовсе не у спинки, как я обычно оставляю, бук. Дышу быстро-быстро, как перед скорым обмороком, вытягиваю его за хромированный разогревшийся бок и осторожно ставлю на стол. Чтобы не обжечь пальцы или, возможно, потому что чертовски боюсь. Боюсь так сильно, что сердце под подбородком бьётся. Боюсь, что совершенно не замечаю ни Сидни, что заглянула на шум и возню, ни материализовавшегося словно из ниоткуда Блоху. Боюсь, что, залитый, полетел к хренам, и чёрт его знает, удастся ли восстановить данные. Осторожно наклоняю, смахиваю с корпуса не успевшие скатиться вниз тёплые капли и поднимаю крышку. Всё так же, натянув рукав на костяшки пальцев, прохожусь по плоским кнопкам и едва ли могу выдохнуть. Кажется, у самого в лёгких собрался пар, да так и клубится там, не находя выхода. Сухие. Верчу так и этак, проверяя, не натекло ли в порты, и только после того, как касаюсь подушечкой пальца кнопки включения, могу выдохнуть. Работает. — Мои поздравления, Бругер. Теперь ты должен как минимум вымыть полы и купить новый чайник. Реагирую на его насмешливый, безумно довольный собой голос, как змея на мельтешащую прямо перед мордой добычу. Броском вперёд. Неуклюжим, слишком стремительным для того, чтобы обогнуть стол, а не впечататься в него и, даже не заметив вспыхнувшей боли, с силой толкнуть этого гадёныша в грудь. — Это ты сделал! Его отбрасывает неожиданно сильно, почти на полноценных два шага, и накрытый крышкой стакан с кофе, что он держит в пальцах, лишь чудом не расплёскивается. Выпрямляется как ни в чём не бывало, оттягивает с галстука невидимую миру пылинку и уточняет: — Вернул чайник на его законное место? — В голосе столько услужливой любезности, что я закипаю, как тот самый проклятый, воняющий жжёнкой чайник. Я закипаю настолько сильно, что готов просто наброситься на него и бить, пока не отпустит. — Да, это я сделал. Люблю, когда вещи стоят на своих местах. — Ты мне комп едва не спалил! — ору так, что Сидни вздрагивает и делает полшага назад. Выглядит, по меньшей мере, ошарашенной и вряд ли хочет встревать или принимать чью-то сторону. — Комп, все домашки и курсовые, долбоёб! Последнее вырывается по инерции, но я не спешу ругать себя или закусывать слишком длинный язык. Напротив, желаю выдать чего похлеще и никак не могу выбрать. — Как ты неосторожен со словами. — Качает головой и так неприкрыто злорадствует, что я теряюсь даже. — Попахивает новым штрафом. — Да на хуй себе намотай этот штраф! Ты совсем ёбнулся?! Выдержкой и не пахло, руки всё ещё трясутся, перед глазами так и маячит залитая вусмерть сумка. Столько рукописного текста просто по… — А это уже тянет на полноценный повод для увольнения. — Поправляет оправу на переносице, и едва ли не впервые в жизни мне так хочется въебать кому-то настолько сильно. И весь смысл тут в этой незначительной оговорке. Не первый, но почти. И именно это и помогает мне немного прийти в себя. Знание того, что Блоха и близко не мудак всей моей жизни. Были и много хуже. — Да ради всего святого дерьма, — шиплю почти в его лицо, побрезговав приближаться, и стаскиваю наконец форменную, тонкую и промокающую куртку, комкаю её и швыряю прямо в образовавшуюся лужу. — В гробу я видел и тебя, и такую работу! Огибаю стол, чтобы ещё раз убедиться, что всё работает, а он шикает на так и не отмеревшую девушку: — А ты что стоишь? Кто будет смотреть за кассой и обслуживать посетителей? Сидни качает головой, сочувствующе кривится и скрывается за дверью, осторожно притворив её за собой. А у меня всё ещё мелко подрагивают пальцы и как-то нездорово тянет вцепиться в телефон. Просто сжать и провести подушечками по прохладным граням. Просто чтобы натянувшаяся внутри струна перестала вибрировать. Этот же, приглядевшись, подходит ближе и останавливается по другую сторону стола. Глядит на меня с каким-то затаённым злорадством во взгляде и вдруг не спеша вытягивает руку вперёд. Ту самую, в которой так и держит стакан с кофе. И я даже подумать не успеваю, как переворачивает его. Слетает крышка, густо пахнет только что перемолотыми кофейными зёрнами… а я просто стою и смотрю, как тёмная дымящаяся жижа растекается между кнопками, забивается под них, а экран, мигнув пару раз, гаснет. Вот теперь запах жжёного пластика становится невыносимым. Вот теперь, смешавшись с терпкой арабикой, едва ли не выворачивает меня наизнанку. А я просто стою на месте, всю деятельность своего организма сведя до моргания. Веками вверх-вниз. Туда-обратно. Могу поднять голову только спустя вечность, и то, сколько ни пытайся сощуриться, всё равно картинка безумно мутная. Улыбается мне почти ласково и, должно быть, думает даже коснуться плеча или щеки, но решает не рисковать целостностью пальцев. Ограничивается выражением лица и, понизив голос, доверительно тянет: — Здесь камер нет. Ты ничего не докажешь. Склоняет голову набок и, будто бы не он только что уничтожил к херам результат моей многомесячной работы, задумчиво добавляет: — Да, чтобы заработать на ремонт такой игрушки — придётся постараться. Можешь начинать прямо сейчас. Прибери тут всё, а я, так и быть, просто спишу этот чайник. И не благодари. Выходит, но, в отличие от Сидни, не щёлкает дверной ручкой. Уходит в просто восхитительном настроении, а я всё никак не могу выдавить из себя хотя бы слово. Я всё продолжаю стискивать телефон. *** Запускаю пальцы в волосы и сжимаю так сильно, будто бы хочу выдрать клок, что будет весьма проблематично, учитывая, что всё ещё недостаточно оброс. Запускаю пальцы в волосы, пропускаю пряди сквозь них и нахожу в этом какое-то странное медитативное успокоение. Буквально липну, бесконечно совершаю одно и то же движение, всё сильнее горбясь, восседая на краю вовсе не предназначенного для этого стола. Так и тянет начать ещё и раскачиваться, но грохнуться на пол и отбить зад — меньшее, чего мне бы сейчас хотелось. Словно в какой-то транс впал. Эмоциональную кому. Ноут, которому вряд ли уже что-то поможет, так и стоит на противоположном краю столешницы. Рюкзак — около ножки. Всё так же, только лужи и кофейных разводов на полу больше нет — спасибо Сидни, которая, освободившись, ни слова не говоря, схватилась за швабру. После полуночи в зале почти всегда тихо, да и телефон отчего-то не звонит. Уже как два часа ни одного заказа. Правда меня это больше ебать не должно ну просто никак. Чёрта с два я когда-нибудь вернусь сюда после того, как выйду на улицу. Чёрта с два… Знать бы ещё, что мешает мне собрать вещи и свалить прямо сейчас. Позднее время? Закрывшаяся подземка? Треклятый, по рукам и ногам сковавший ступор? Который я сам упорно не желаю отпускать, потому что тогда придётся как-то решать возникшие проблемы? Камер, мать его, действительно нет. Свидетелей тоже. Есть только ёбнутый Блоха и я, который никому ничего не докажет. — Конченый… — бормочу себе под нос, и Сидни поворачивает голову. — Какой же он конченый. Сочувствующе поджимает губы и, подойдя ближе, осторожно касается моего колена. Блоха, по обыкновению, отирается на кухне или же вышел с чёрного входа и ведёт какие-то одному ему известные и страшно важные телефонные разговоры. Уёбок, блять. Забил бы этим самым грёбаным ноутом, а после размахивал психиатрическим заключением и требовал условного срока. — Уверен, что ничего нельзя сделать? — указывает взглядом на хромированный бок умершей «игрушки», и я могу только шумно выдохнуть. — Почему же, всегда можно что-то сделать. — Поднимаю голову и, нахмурив лоб, встречаюсь с ней взглядами. — Если у тебя есть денежное дерево. Отшелушишь мне пару сотен баксов со своего? — А если взять заём? Попробовать занять у кого-нибудь? — Попробовать можно. Да только… Только сама мысль о том, что у меня СНОВА могут быть какие-то долги, приводит меня в ужас и вызывает приступ совершенно нездоровой дрожи и такого потоотделения, что ни один дезодорант не поможет. И разумеется, никогда об этом не расскажу. Ни ей, ни кому-либо ещё. — …времени совсем мало. Хотя можно попробовать вытащить информацию, если жёсткому диску не пришёл пиздец. — Уже не так плохо, правда? Кисло улыбаюсь в ответ пытающейся приободрить меня девушке и, заслышав, как звякнул дверной колокольчик, мотаю головой в сторону микроскопического коридора, ведущего за стойку: — Давай иди. Клиент сам себя не обслужит. Показывает мне кончик языка и, отставив швабру, спешно скрывается, моет руки в микроскопической раковине. — Что-то не нравится мне, как это звучит, — делится мимоходом и, выходя, оставляет дверь открытой. Думаю даже встать и закрыть, чтобы те, кто решил пожрать в столь поздний час, на меня не пялились, но апатия снова берёт своё. Горблюсь и утыкаюсь взглядом в носки кед. Правый явно собирается расклеиться. Вон уже и трещина пошла. Волшебно просто. А как вовремя! Отчего-то не слышу голоса Сидни, которая должна поприветствовать потенциального покупателя и предложить ему сделать выбор. Отчего-то даже знать не хочу, почему она так затупила и нарывается на штраф. — Привет. — Поздний посетитель говорит первым, и я звучно клацаю зубами на середине зевка и, мало того, что давлюсь воздухом, прикусываю кончик языка. — Можно кофе? Того, что не самый дерьмовый, ладно? С собой. Твою мать, твою мать, твою мать… Проходит вдоль стойки и останавливается прямо перед опущенной перекладиной. Я медленно поднимаю бровь и пялюсь на него, будто бы никогда раньше не видел. Нижняя челюсть напряжена настолько, что вот-вот судорогой сведёт и лишит меня возможности разговаривать. Сидни говорит что-то в ответ, но мне как уши заложило. Слышу только один-единственный голос. Голос, обладатель которого благосклонно улыбается девушке, прикусывает показавшийся между губами металлический шарик и… кивает в мою сторону. Что же, это должно было быть предсказуемо. Должно было, но, заторможенный и загруженный, я действительно решил на секунду, что он на самом деле мог просто потеряться и заскочить за кофе. Всего на секунду. — И вот это тоже заверни. Мой взгляд становится откровенно зверским. Хочется одновременно и пнуть как следует за то, что взял и просто припёрся, ничего мне не сказав, и повиснуть на шее, сдавив её изо всех сил. Сидни готовит кофе, и его запах, густой и горький, напоминает мне о железке, что стоит за спиной. О теоретически принадлежащей Рену железке. Должно быть, что-то меняется в выражении моего лица, потому как его чуть хмурится, и он останавливает поставившую на стойку стакан девушку жестом: — Я передумал. Это… Ещё раз назовёт меня так — и точно выхватит по скуластой морде. — …я буду здесь. Дождевые капли, осевшие на лацканах кожанки, переливаются словно стразы, когда, примерившись, перемахивает через стойку, и я вовсе не удивлён тому, что Сидни заворожённо молчит. Слишком уж хорош, придурок. И «слишком» — это не из серии «я бы, пожалуй, улыбнулась», а «тащите дефибриллятор». Не знаю, как ей, а мне ещё немного — и не повредит. Ещё немного — и сам начну визжать и в нетерпении сучить ножками в воздухе, как полоумная фанатка. Ещё немного. Примерно с метр. Ещё немного — и… просто носом врезаюсь в его плечо и с готовностью развожу руки в стороны, чтобы вцепиться. Обхватить поперёк торса, сжимая в кулаке мягкую, безо всяких дурацких надписей или принтов футболку. Обхватить поперёк торса и вдохнуть полной грудью. Вдохнуть запах курева, геля для душа, бензина и мятной жвачки. Господи, забери меня отсюда. — Какого хера? — вместо дежурного «привет». Устало и только потому, что мне положено возмутиться. Я же весь такой занятый и независимый. Я же не могу потерять эту работу, и «Что ты тут делаешь? Сыпешь меня, пиздец». — Меня крайне смутило твоё «нет». Закрываю глаза и, повернув голову, поудобнее прижимаюсь щекой к его вороту. Вторая ладонь находит своё место над поясным ремнём. — Пояснишь? Небрежно жму плечами и стараюсь, чтобы мой голос звучал максимально равнодушно: — У меня бук сгорел. Чуть вытягивает шею и взглядом находит прекрасно знакомый ему ноут за моей спиной. Молчит какое-то время, ожидая продолжения или каких-то пояснений, но я совершенно не тороплюсь. Напротив, могу сидеть вот так хоть вечность, прикрыв глаза и греясь о него. — Всего одно слово, Кай. Поднимаю голову и долго гляжу на него, чуть прищурившись. Гляжу и почему-то картинка начинает заметно плыть. Тогда стаскиваю очки с переносицы и укладываю их на стол. — Ну, ладно, может быть, не одно, а три, но ты знаешь: стоит только попросить и… Что же. Три так три. Это я, пожалуй, в состоянии наскрести. — Забери меня домой, — перебиваю и ощущаю себя подавленно-уставшим. Ощущаю себя всего на треть, а оставшиеся две словно бродят где-то, не позволяя почувствовать себя цельным. Оставшиеся две я, кажется, проебал, потому что слишком упрямый и решил повыпендриваться. На хер независимость. Я действительно хочу домой. Хочу рассказывать о всяком дерьме не через «Воттсап», а завалившись сверху. Хочу отомстить за ванную и запереть его тоже. Можно даже пару раз — сугубо для профилактики. Можно даже пару раз, и плевать, что потом придётся стоять во время пар. Потому что я на него обижаюсь и гордо молчу какое-то время, а он вполне может и ремень выдернуть из шлёвок. Он, что озадаченно молчит какое-то время и только пальцами туда-сюда двигает по моей спине. Поясница. Лопатки. Щекотно по рёбрам. Растерянный, наверняка распланировал целый штурм, а я взял и всё испортил. Взял и разом как-то заебался. — Уверен, что это всего лишь бук? — Озадаченным звучит, ну да оно и понятно. Будешь тут снисходительно улыбаться, когда победа такая себе. Вот. На. Пихай в карман. — Нет больше никакого страшного дерьма, о котором я всё равно узнаю? Отрицательно мотаю головой и слабо бодаю его лбом в подбородок. За явное предупреждение, так и проскользнувшее в голосе. А ещё за то, что думает, будто я бы стал что-то скрывать от него после всего. — Забирай свой кофе, и давай свалим отсюда. — А смена? — А я больше не работаю. — Даже тянусь к его карману, чтобы найти в нём мобильник и, глянув на экран, закончить: — Уже около трёх часов. — Кай… Шикаю на него, заставляя озадаченно замолчать. Хочет спросить, что случилось. Хочет знать всё от и до и, если потребуется, готов трясти меня, пока не сознаюсь. Хочет помочь мне. Хочет и потому будет трясти, как резиновую игрушку. Ну к чёрту. Потом. Не по второму кругу вот это всё. Не по второму кругу, не размазывая маленькое, совсем незначительное по сравнению с тем, что нам уже пришлось раскидать, дерьмо. Расскажу после. Расскажу дома. Дома. Дома. Дома. Должно быть, именно поэтому не чувствую, что вернулся. Должно быть, слишком боюсь начать всё по-настоящему уже, без сомнительных оговорок и товарно-рыночных договоров. Должно быть, слишком боюсь того, что вот этот вот холёный козёл может меня по-настоящему любить. Не пускать слюни из-за своих приёбнутых кинков. Не держать рядом, чтобы пользоваться и платить за это. Просто любить. Хочет сказать что-то ещё, но цепляюсь за край его кармана и, потянувшись вперёд, прерываю ещё раз. Куда более занимательным образом. Прикусываю за гладковыбритый подбородок и ощущаю, как пощипывают губы от геля после бритья. Прикусываю и тут же поднимаюсь выше, чертя прозрачную дорожку кончиком языка. Обе ладони стремительно перетекают выше. Вцепляются в лацканы расстёгнутой куртки и рывком тянут на себя. Буквально накручиваю их на кулаки, ощущая, как молния впивается в пальцы. Ощущая, как кровь начинает бурлить в венах. Колено меж затянутых в чёрные джинсы бёдер протискивается само собой. Ведёт выше и оказывается остановленным опустившейся вниз ладонью. Предупреждающе сжимает, а у самого в глазах целый замерший ад. Мои, если подумать, никогда не были такими яркими, как его. Никогда не были столь безумными или горящими тёмной стальной искрой. — Ты же не любишь на людях, — шутит, а сам, гад такой, растягивает губы в усмешке. Шутит якобы, а на самом деле просто, сориентировавшись, прощупывает почву. Насколько же мозги повёрнуты, а. — Но поцеловать-то я тебя могу. — Ты — всё можешь. Только потом не шипи на меня за то… Да-да, я знаю. Не шипи на меня за то, что я лезу к тебе в такси. Не шипи на меня, когда я пытаюсь утащить тебя в сортир или подсобку. Не шипи на меня, когда я зажму тебя в лифте с работающими, в отличие от этой дыры, камерами и, в конце концов, трахну, не дав даже расшнуровать обувь. Знаю, а потому и не слушаю. Мне очень нравится «не слушать». Сразу отпадает столько недостойных разбирательств и проблем. Покусываю его губы и дразню куда больше, чем делаю больно. Дразню, жмусь и потихоньку вхожу во вкус. Отвлекаюсь от своих «страшных» проблем, и всё становится много легче и совсем не страшно. — Мы не сможем по-другому, Кай, — шепчет даже не вполовину, а в четверть голоса, придерживает за плечо — и то скорее потому, что не знает, куда деть свои беспокойные пальцы. Вернее, не так. Вернее — как удержать их на приличном месте. Шепчет, явно собираясь разводить патетику, которой мне вовсе не хочется, и потому тормозит меня, схватив свободной ладонью за подбородок, когда снова лезу целоваться. — Я психую, потому что понятия не имею, где ты и в какую задницу можешь сунуть свою голову. Я плохо сплю, и у меня появляются синяки и морщины. Ты знаешь, сколько стоит ретушь снимков, детка? Кусаю щёку изнутри, и он, должно быть, решает, что отсутствующий, плавающий по стенам взгляд — признак неуверенности. Признак того, что я сейчас начну ломаться и набивать себе цену, похерив первоначальный импульс. Он решает, будто я ляпнул про дом не подумав и теперь не знаю, как откатить назад. — Перестань сомневаться во мне. — Я не сомневаюсь в тебе, — выпаливаю, ни секунды не размышляя. Выпаливаю на едином вздохе, только бы он не успел решить, что прав. — Дело в другом. Дело во мне. Я сомневаюсь в себе. Пауза выходит даже выдержанней, чем в некоторых ТВ-драмах. Пауза, которая словно разряжает воздух в подсобке, делая его непригодным для дыхания. Рен, на моё счастье, находится первым и, вместо истерики и воплей о том, что я успел перегореть или около того, просто шутит. Не самым остроумным образом, но всё лучше, чем какой-нибудь посыл. — В том, что любишь меня больше всей своей серой, скучной жизни? Отрицательно мотаю головой и стараюсь быть максимально честным: — В том, что мы сможем просто быть вместе. Без надрыва, нерва и проблем. Что мне есть что предложить тебе, кроме этого. Накрываю его ладонь своей и веду ей выше, по подбородку и губам. Жмусь к пальцам скулой и почти готов тереться, как кот, всем лицом. Лицом, которое стало причиной всего. Лицо, которое у нас одно на двоих. Только моё сдержанно серьёзное, а его кривится и корчится в гримасе. — Блядский господи, это так пафосно и мрачно, что мне нужен носовой платок. У тебя есть? Грустно развожу руками, а он, едва закатив глаза, отшатывается немного назад, а когда говорит, понимаю, что терпения в этом голосе ни на грош не осталось. Терпения и того, что делало его таким непривычным. Этот Раш — стопроцентный и без всяких примесей. Нервная, ехидная сука, у которой явные проблемы с тем, чтоб оставаться пушистым слишком долго. — Хватит. Забей хуй. Забей на своих тараканов, на ноут, на начальство — или кто оно там у тебя? — и расслабься. И, ради всего нормального, что ещё во мне осталось, прекрати елозить коленкой по моей ширинке. Или это твоё увольнение станет самым запоминающимся из всех. — Звучит слишком заманчиво для того, чтобы быть угрозой. — Знаешь что? Ты меня уже просто бесишь и поэтому… И поэтому просто заткнись и используй свой язык для других целей. Гадостями и остротами мы можем обменяться в сообщениях, а вот микробами явно нет. Маршрут подзабытый, маршрут странный, потому что я обычно прилично ниже, а тут вот на одном уровне. И потому маршрут губы — подбородок — шея оказывается смазанным. И потому, для того чтобы добраться до перекрывающей его кадык татуировки, приходится заставить запрокинуть голову и вцепиться в волосы. Для того чтобы очертить языком каждый сегмент чешуи изгибающейся змеи и прикусить едва заметный, линией уходящий под челюсть шрам. Колено, чуть подранное и светящееся полоской проступающей сквозь рваную джинсу кожи, там же, где и было. Чуть выше только. Ладонь одна в его волосах, вторая — увлечённо шарит по внутренним карманам куртки. Мне просто интересно, есть у него с собой или нет. Рассчитывал же он на что-то, в конце концов, когда припёрся сюда? А если рассчитывал, то… оп — и пальцы натыкаются на плотный прямоугольник с перекатывающимся внутри пузырьком воздуха. Хмыкнув, похлопываю его по карману куртки с внешней стороны. — Знаешь, мне кажется, ты слишком самонадеян. Отвечает ухмылкой, уголок которой тут же накрывает мои губы, и оттого кажется, будто выдыхает прямо мне в рот. — Знаешь, мне кажется, ты недооцениваешь степень моей заботы, — выдыхает с щепоткой насмешки и каплей доброго ехидства. — Что же ты у себя дома меня без резинки трахаешь? — притворно удивляюсь, а сам уже не знаю, куда деться. Не знаю, как устроиться так, чтобы перестать беспокойно ёрзать по столешнице и не навернуть стол к хренам. — Экономлю? Мой смешок тонет в следующем поцелуе, когда, дав мне поиграть немного, перехватывает инициативу. Да-да, конечно. Все мы знаем, кто тут главный. Забирай, не претендую. Забирай, только иногда, пожалуйста, вспоминай о том, что мне хочется ещё и подышать. Ну так, на полглотка. Водит по моим плечам пальцами, когда я пытаюсь прикусить шарик, венчающий его пирсинг, и даже не пытается забраться под свободно болтающуюся футболку или оттянуть пояс джинсов. Надо же, какие мы приличные, когда трезвые. Куда делся мой долбоёб и откуда взялся этот со своими нежностями? Так сильно соскучился? Что же, весьма льстит. Весьма… Особенно когда ему надоедает мять ткань и широкая, не в пример моей, горячая пятерня перемещается вниз, ложась на пояс. Дёргает на себя под надсадный скрип проехавшегося по полу стола. Хмыкаю, а приоткрыв глаза, на мгновение всего, сталкиваюсь взглядом с его. И черти там пляшут так отнюдь не потому, что вмазанный или пьяный. А черти там вот-вот перейдут на канкан — и блядская, так и разъезжающаяся в стороны улыбка это только подтверждает. Хочется сожрать её вместе с его языком и губами. Хочется сожрать её и до пугающего не метафорически. Хочется так, что горит внутри и жжёт пищевод. Хочется облапать, раздеть и потрогать. Хочется вжаться, обхватить ногами и… — Какого хера, Бругер?! Вскидываюсь, едва узнав этот голос, и по инерции, чтобы не повернулся тоже, прижимаю голову Рена к своей шее. Чувствую, как щекотно проходится носом по выступающей жиле, и невольно улыбаюсь. И от ощущения, и от представившейся картины. Раскрасневшемуся, тяжело дышащему Блохе, который схватился одновременно и за дверной косяк, и за сердце. Неужто ещё один претендент на скорый инфаркт? Интересно, а попкорн у нас делают? Продолжая щериться как умалишённый, обращаюсь к нему почти по-дружески. Вернее, к тёмным пятнам на его лице, потому что очки так и валяются позади, но кого волнуют такие мелочи? — Съеби отсюда, а? Рен хмыкает, и его смешок теплом оседает на коже. И его смешок, и сжавшиеся вокруг моего пояса руки придают уверенности. Чёрта с два рядом с ним кто-то обольёт мои вещи кофе или вздумает доебаться без повода. Чёрта с два он когда-нибудь просто проглотит это. — Если ты сейчас же не… — Замечает мой крайне заинтересованный в окончании этой фразы взгляд и осекается. Понимаю, что, по сути, он ничего не сможет мне сделать. Ни-че-го. Даже вызвать какие-то отрицательные эмоции или заставить дёргаться. — Я позвоню в полицию. Ощущаю, как напрягается горячая, украшенная тёмным шея, и пальцы, что лежали на затылке, плавно перетекают за кожаный ворот. Ну нет, в этот раз я не позволю тебе вмешаться. В этот раз — это только моё. — Рискни. И уже завтра здесь будет пожарная инспекция. — Угроза более чем весомая, учитывая, что каждый из сотрудников может, не задумываясь особо, накидать нехилый списочек нарушений, а я как протянувший едва ли не дольше остальных ещё добавить кое-чего. Бонусом. — Ну, ты как? Готов рискнуть делом всей жизни любимого дядюшки? Из красного медленно становится багровым. Кажется, ещё немного — и начнёт раздуваться на глазах. — Ты… — Я. Дёргается, да так и замирает после моего кивка. Замирает и словно никак не может перезагрузиться. Не может понять, что, собственно, всё — крыть больше нечем. — А теперь съеби отсюда и закрой дверь. Пожалуйста? Последнее выходит слишком… издевательски. Слишком знакомым мне, но со стороны. Как просто, оказывается, мимикрировать под кого-то более наглого и уверенного в себе. Под кого-то, кто никогда не отличался терпением, а потому всё-таки выворачивается из моих рук и, с интересом окинув Блоху взглядом, как-то слишком уж понимающе хмыкает, стаскивает куртку и пихает её в мои руки. Блоха даже срывает с лица очки и принимается тереть их припрятанной в нагрудный карман салфеткой. Да так яро, что стекло издаёт опасный треск, грозясь вот-вот выпасть из оправы. Вот так и ломаются внутренние механизмы. Наорать на меня решил? Ну поори — может, станет легче, чего уж. Только из-за двери. И не такой уж он и высокий, оказывается, не такой мерзкий. Рен просто хлопает его по плечу, а когда тот, отмерев, пытается убрать его руку, сгребает за шиворот и, хорошенько толкнув, выпихивает. Сам закрывает дверь и, оглядевшись, подставляет под ручку стул. Так же взглядом нашаривает что-то ещё, что мне в силу близорукости не разобрать сразу, но когда наводит это «что-то» на телек — всё становится ясно. Прибавляет громкость и даже не переключает канал. Да и нафига? И без того фоном вечное МТВ. И без того фоном затирающая внешние шумы, довольно ритмичная, пусть и навязчивая, мелодия. — Я должен спросить, насколько ты уверен? — интересуется будто бы через силу и закатывает рукава на тонком пуловере, который оказался вовсе не футболкой. Закатывает рукава, и чёрного на его коже становится видно больше. Больше узоров и штрихов, которые можно повторить кончиками ногтей и языком. — Не-а. Интересуется только потому, что должен убедиться, а не для того, чтобы сдать назад. Часто мы, что ли, трахаемся абсолютно вменяемыми и в подозрительных местах? Тянет на полноценное извращение почти. — Полный восторг. Возвращается назад, а когда пытается обхватить, перехватываю его запястья. Сжимаю пальцами и опускаю вниз, на свои бёдра. — Потерпи. Невысказанный вопрос и явное недоумение искрой во взгляде. — Я хочу сам. Хочу сам потрогать, поцеловать, забраться под одежду и потянуть кофту вверх, обнажая живот. Слишком белый на фоне чёрного и своих многочисленных татуировок. Слишком структурированный. Удивляюсь тому, что не нашёл времени рассмотреть его раньше. И неужели эти треклятые кубики всегда были таким твёрдыми? И косые тоже?.. Вау. — И сколько мне «потерпеть»? — спрашивает небрежно, а сам взглядом изучает сероватый потолок, чуть щурясь от света встроенных лампочек. Горят только две из шести, и каморку, лишённую окон, вполне можно назвать окутанной полумраком. Полумраком и моей близорукостью, которая сейчас делает всё только интереснее, заставляя шарить пальцами и дополнять картинку ощущениями. — Сколько сможешь. Подаюсь вперёд и прикусываю за край уха. Прикусываю, чуть сжав зубами хрящ и заставив его вздрогнуть. Вовсе не от боли, о нет. Ему очень по душе такие штуки. Больше тащится, только когда я неприкрыто нарываюсь на хороший жесткач, и вовсе не чувствует себя виноватым после. После того как придушит, укусит или шлёпнет до искр из глаз и наливающихся синяков. — Довольно размыто… Что же, хочешь чёткости? Ладно. Касаюсь губами его губ так, чтобы чуть прихватить, а не позволить засосать себя по самое не хочу и потерять всякое желание верховодить. Согласился — так потерпи немного. Ладони, всё изучающие его живот, скатываются ниже. Ложатся на широкий ремень и, помедлив, расстёгивают его. Вытягиваю свободный конец из шлёвок и, глядя в глаза, не дыша и не моргая в этот момент, расстёгиваю пуговицу. Ширинка короткая совсем, там и тянуть нечего. Опускаю взгляд вниз и откровенно залипаю, глядя на широкую, плотно обхватывающую кожу резинку белья. И надо же — белая. Так и липну, с нажимом оглаживая её указательными пальцами, ощущая, как чуть ниже натягивается плотная ткань. Прикусываю губу. — Ты решил вздремнуть, малыш? — поторапливает и стискивает мои колени так, будто всерьёз вознамерился никогда больше не разжимать пальцы. Костяшки выделяются особенно сильно. Выпуклыми полосками стянувшихся шрамов. — Я думаю, — вот так же звучит мой голос, когда я туплю на защите проекта, — отсосать сейчас или потерпеть до дома. Я думаю, а его член натягивает ткань куда сильнее, и на моих ногах наверняка останутся синяки. Небольшие совсем. От больно надавивших на кожу пальцев. — Будет немного неловко, если копы вынесут эту дверь, когда ты будешь стоять на коленях, не находишь? Будет немного неловко, ага, а у самого голос хриплый и словно подрагивающий. А у самого кадык туда-сюда под кожей от нетерпения. И ладони такие горячие, что сквозь джинсы ощутить запросто. — Он их не вызовет, — отвечаю со смешком и решаю не добавлять, что наверняка ещё и подслушивает, вжавшись в дверь ухом. Что наверняка кипит и краснеет, жалея, что нельзя меня самого окатить кофе. Жалея, что блядских камер здесь никогда не было и нет. — Уверен? Как и в том, что тебе явно не суждено сдохнуть сегодня от спермотоксикоза, «малыш». — Ещё как. — Ну тогда… Тогда сделай шаг назад, чтобы я мог спрыгнуть со стола и деловито опуститься на колени. Чтобы я мог взяться двумя руками за твои бока, щекотно погладить выступающие тазобедренные, на которых так круто сидят джинсы, и потянуть твои штаны вниз. Потянуть и вздрогнуть от неожиданности, когда на голову с размаху опускается нечто, довольно плотно обхватывающее виски. Нечто, что оказывается форменной кепкой, неловко нахлобученной на мою голову. Вскидываюсь, и Рен, поймав мой взгляд, криво хмыкает и пожимает плечами, не забыв, впрочем, погладить меня по челюсти: — Ну что? Не лишай меня фантазий о хорошеньких доставщиках пиццы. В ответ на это только показываю кончик языка и проворачиваю отвратительного цвета хрень козырьком назад. Фантазии так фантазии — кто я такой, чтобы пускать по сырной тёрке чужие мечты? Кто я такой… Опускаю голову и больше не отвлекаюсь. Опускаю голову, прохожусь языком по губам и прижимаюсь ими к оголённой полоске кожи над резинкой белья. Выходит немного щекотно — Рен вздрагивает и, фыркнув, невольно напрягает живот, пытаясь уйти от прикосновения. Только это так не работает. Не-а. Догоняю губами и стремительно перетёкшими на задние карманы штанов пальцами. Догоняю, проведя носом по этой самой резинке, и распахнутым ртом обозначаю первое прикосновение. Пока только лишь через материал. Согреваю дыханием, нарочно не сглатываю, чтобы выделилось побольше слюны, и дразню, обводя контуры головки. Осторожно, чтобы не прищемить, прикусываю ткань. — Так какой у нас сценарий? — интересуюсь чересчур деловито для того, кто по собственной воле опустился на колени и вот-вот начнёт нетерпеливо ёрзать от того, что джинсы в таком положении кажутся слишком узкими. — У меня не было сдачи и отрабатываю чаевые? — Именно. Представь, что отрабатываешь сотню. — Всего-то? Поднимаю глаза, натыкаюсь на ответный уже явно начинающего сатанеть парня и безропотно киваю несколько раз. Сотка так сотка — я непривередливый. Совсем нет. Увлекаюсь процессом в считанные секунды — всё, что выше его пояса, попросту перестаёт существовать. Только близорукий я, горьковатая от геля для душа кожа и вот эти прекрасные облегающие боксеры, которые хочется спустить вниз. Хочется, но мысленно торможу себя. Хочется, но попсовая мелодия, что всё это время прекрасно себе сходила за фоновый шум, меняется на нечто потяжелее и всё становится куда динамичнее. Устраиваю целое представление: утыкаюсь носом, трусь щекой, давлю подбородком и в самом что ни на есть прямом смысле пускаю слюни. Втягиваю в рот прямо так, через шероховатую ткань, и прохожусь языком по контурам головки. Отчего-то думаю, что было бы куда веселее, будь у него пирсинг и тут тоже. Отчего-то думаю, что вякну об этом чуть попозже. Или не вякну. Посмотрим. Опирается на моё плечо, к лицу пока не лезет и наблюдает сверху, держа при себе все архиважные замечания. Наблюдает, и чем мокрее становится его белье, тем пристальнее взгляд. Иногда шипит сквозь зубы, иногда втягивает в себя воздух и скрежещет металлом, перекатывая его между зубами, и только этим выдаёт своё нетерпение. Надо же… какие мы стали. Взрослые. Мельком за ресницами скрывшись и тут же вновь распахнув глаза, нашариваю его мутный из-за моей близорукости взгляд, улыбаюсь самой многообещающей улыбкой, на которую вообще способен, и медленно, очень медленно тащу край резинки вниз, зубами её ухватив, принципиально не отнимая рук от его задних карманов. Хочешь быстрее — так помоги мне. Хочешь быстрее — так помоги: приспусти свои пижонские джинсы, обхвати себя рукой и направь в мой рот. Давай же. Давай. Расслабляю челюсть, заранее мирясь со ждущей меня после ноющей болью, и чуть вздрагиваю от тактильных ощущений, когда, проехавшись пальцами по моим губам, делает всё в точности так, как я только что воображал. Охотно высовываю язык, позволяю как следует поелозить по нему и, только после того, как начнёт нетерпеливо подталкивать его глубже и упирать в нёбо, медленно смыкаю губы. По миллиметру внутрь и так же обратно. До половины лишь. Глядя вверх. Ты же любишь, верно? Любишь смотреть на это лицо во время секса или прочих занятных вещей? Ты же любишь… жадно ловить реакции и сравнивать их со своими. Как бы ни отпирался — любишь. И всё ещё тащишься от этого. От самой возможности поиметь в рот своего не совсем зеркального, но почти близнеца. И чем сильнее сжимаются пальцы на моём плече, тем тщательнее стараюсь. Добавляю язык, часто сглатываю, упираю в щёки и прикрываю зубы. Стараюсь, но принципиально не использую руки — зачем они мне сейчас нужны? Зачем, если я и так прекрасно справляюсь с этой длинной гладкой штуковиной? Зачем, если можно сделать всё так, от начала и до конца, посредством одних лишь губ? Дыхание сбивается, щёки зудят, но это просто ничто по сравнению с тем, как давят штаны. Но это всё просто ничто по сравнению с тем, как мне хочется расстегнуть ширинку и запустить пальцы внутрь. Сглатываю, пропуская чуть дальше, позволяя толкнуться почти до горла, и сильнее давлю указательными пальцами на клёпки карманов. Потом, потом, всё потом… Потом, после того, как наиграюсь с этой замечательной игрушкой. Головой вперёд-назад, чуть отвлёкшись на то, чтобы поправить треклятую, мешающую козырьком кепку. Чтобы развернуть её козырьком вбок и продолжить, держа единый ритм. Но, как бы ни старался, выходит рвано. То медленнее, чтобы отдышаться, то быстрее, на грани влажных почти шлепков. Но главное, что непрерывно, главное, что ни на секунду не теряя концентрации. Вплоть до того момента, пока не станет просто каменным и рельефным внутри моего рта. Вплоть до того, пока не будет готов кончить. Вот тогда и подаюсь назад, снимаясь с члена, как с удерживающего в вертикальном положении, вбитого в стену костыля. И звуки, что Рен издаёт, слушать куда приятнее, чем то, что крутят по ТВ. Звуки, что всё такие же ломаные, шипящие и лишь изредка смахивающие на протяжные стоны. Трусь щекой о напряжённую, пульсирующую плоть и всё-таки обхватываю её ладонью, не сдержавшись. Всё-таки обхватываю и прохожусь туда-сюда, едва-едва смыкая пальцы, просто для того, чтобы ощутить его вес. — Если ты сейчас кончишь… — интересуюсь весьма светски, несмотря на то что спина вся мокрая и хочется подрочить, — мне что-нибудь достанется? Интересуюсь весьма светски, это да. С деловитой интонацией и напускной серьёзностью. Интересуюсь, прижимая головку к своим губам и легонько обводя ей контуры припухшего рта. — Не переживай, не упадёт, — звучит небрежно и словно после утренней пробежки, на которой он никогда не был. — А если упадёт? — Встанет, пока я буду стаскивать с тебя штаны. — Ох, ну даже не знаю, в твоём возрасте и так смело говорить о втором подря… Шлёпает по пальцам, и если раньше затыкал мне рот ладонью или грубоватым поцелуем, то теперь делает это буквально втискивая головку между лишь чудом не успевшими сжаться зубами. Не успевшими оцарапать или прищемить его. Едва сдерживаю приступ кашля и как послушный мальчик прекращаю трепаться. Как послушный опускаю руки на собственные колени и сижу чуть запрокинув голову, позволяя ему размашисто двигать бёдрами и долбить в том ритме, в котором захочется. Пару раз сбиваю дыхание, судорожно восполняю запас воздуха через ноздри и гадаю не без предвкушения, как именно решит закончить. На лицо, в лучших традициях порно, или же?.. Или же захочет быть так глубоко, насколько позволяют поза и мой рот? Или же… Хватает за затылок, сбив к хренам кепку, больно дёргает за волосы, что вызывает только ответный, сладко-острый спазм в моём животе, и, придерживая, спускает. Пальцы невольно сжимаются в кулаки. Пальцы сжимаются, и я послушно сглатываю немного, а после, когда подаётся назад, чтобы выскользнуть и размазать остатки по губам, чуть сжимаю зубы, заставляя оставаться внутри. Вкус не то чтобы приятный или меня особенно вставляло с подобных вещей, но… кое-что мне хочется сделать. Кое-что, для чего требуется сглотнуть ещё немного и, проведя напоследок языком по тяжёлой, начавшей опадать головке, подняться на дрожащие, успевшие затечь ноги. Приподнимаю бровь, встречаясь глазами с изрядно помутневшими, затуманенными его, и, решив не мешкать, хватаю за ворот. Тащу на себя, больно ударяюсь об стол, когда поддаётся пугающе быстро и сам находит мои губы своими. Мои губы, что раздвигает горячим, украшенным металлической бляшкой языком и проходится по всему моему рту, умудрившись напороться даже на дальние зубы. Умудрившись просто вылизать его и как бы между делом усадить меня на стол снова. Всё ещё ведёт немного, и поцелуи, которые таковыми едва ли назовёшь, всё только усугубляют. Поцелуи, которые мешают мне нормально расправить лёгкие и хотя бы немного прийти в себя. Поцелуи, которые тягучие, сохраняющие привкус отнюдь не клубничной жвачки и потому волнующие ещё больше. А учитывая, что кончил пока только один из нас, это всё и вовсе превращается в пытку. То, как он удерживает мои руки, не давая расстегнуть джинсы или хотя бы провести по ширинке сверху. То, как лениво кусается, издеваясь над обеими губами попеременно, и как щекотно водит шариком серёжки по нёбу. Ещё немного — и начнёт натурально выламывать. Ещё немного — и мне станет хуже, чем за всё то время, что я жил без секса вообще. Да и потом, можно ли сравнивать? Можно ли сравнивать то ощущение, что поселяется в теле перед одинокой быстрой дрочкой, и то, как стонет всё тело, не имея возможности вжаться в такое близкое и горячее его? И знает же. Прекрасно знает, что я чувствую, и нарочно тянет. — Это всё, конечно, безумно круто… — давлю из себя, запрокинув голову и едва подбирая слова, когда, наконец освободив мой рот, перемещается на шею и ставит первый, клеймом вспыхнувший засос, — но, может, ты всё-таки меня трахнешь? Отвечает укусом, да таким болезненным, что приходится сдавленно охнуть и сцепить зубы. Отвечает укусом, тут же зализывает его и, отпустив запястья, забирается ладонями под мою футболку. Шарит ими по спине, и вроде бы ничего особенного, но я, столько времени лишённый тактильного контакта, натурально схожу с ума. Если с чего-то можно сойти дважды за несколько минут. Гнусь как пластилиновый, кое-как дотягиваюсь до ступней и, едва справившись с узлами, стаскиваю кеды. Гнусь как пластилиновый, льну, вжимаюсь и делаю всё, чтобы урвать как можно больше прикосновений. Наконец-то расстёгиваю грёбаные штаны. Тихий вздох облегчения едва не становится криком, когда впивается в тонкую кожу зубами без предупреждения. Под подбородком помимо следов зубов зреет свежий засос. Целая россыпь их, ожерелье из горящих меток. — Трахни меня, — звучит как просьба о помощи или мольба. Звучит так, как он любит, и потому награждает меня ещё одной отметиной на теле и ладонью, живо скользнувшей под топорщащийся пояс джинсов и бельё. Сжимает маленькую, прохладную по сравнению с его рукой ягодицу и чуть приподнимает меня над столом, чтобы подтолкнуть подальше. Смахиваю очки, но даже глазом не веду, проигнорировав негромкий пластиковый треск. — Мне попросить или договориться через твоего агента? — Просто повтори ещё раз, — доносится справа, опалив мочку уха, и я, не выдержав, хватаю его за лицо, сжимаю ладонями щёки и, дёрнув, заставляю смотреть на себя. Заставляю смотреть в глаза и, может, немного на едва шевелящиеся губы. — Трахни меня. — А ещё раз? — Трахни меня. — И ещё раз… Я бы решил, что издевается, да только сам уже судорожно шарит по карманам брошенной на столешнице куртки и, наконец найдя искомое, пихает её дальше, так, чтобы можно было подложить под голову. И я бы непременно оценил такую заботу, если бы всё натурально не горело. Падаю назад, игнорирую вспыхнувшую тупую боль в локтях и лопатках и, приподняв бёдра, помогаю стащить с себя одежду и оголить зад. На всё про всё один рывок. Раз — и холодит кожу от пояса до колен. Второй — и левая нога оказывается свободной совсем. Удерживая за лодыжки, дёргает к краю. Послушно вытянув носки, упираюсь в его плечи. Удерживая за лодыжки, сгибает почти напополам, прихватывает зубами блестящий прямоугольник и дерзко дёргает головой, вскрывая упаковку. — Будет больно, — предупреждает, спешно раскатывая резинку по решившему не опровергать его слова члену, и проходится пальцами по моей промежности. Смазанно, вскользь почти по члену и тяжёлой ноющей мошонке и более обстоятельно снизу, ощупывая и чуть надавливая на сжатую, вовсе не готовую к таким приключениям дырку. — Ещё как больно. — Мне больно прямо в эту самую секунду от того, что ты тормозишь! — шиплю в наглую и привстаю на локтях. Сказать, что мне неймётся, — значит ничего не сказать. Больно? Да трижды «ха». Можно подумать, я не дрочу, когда тебя рядом нет! — Ты вставишь или нет?! Кривится, едва зубами не клацает в ответ и, потеряв всякую жалость, делает то, что я от него хочу. Приставляет головку ко входу — тут же вздрагиваю от того, как холодит нежную кожу от анестетика в смазке, — и толкается вперёд. Шиплю и, откинувшись назад, упёршись затылком в его куртку, чувствую себя как на обряде экзорцизма. Только из меня вовсе не изгоняют демонов. О нет, мои, напротив, проснулись и жадно жрут. Боль, жжение, ощущение распятости. Хватаюсь за край стола, не особо ловко изогнув руку, и стараюсь прочувствовать каждый миллиметр этого грёбаного, не помещающегося в мой рот члена и при этом не сдохнуть раньше времени. Потому что — да, я частенько балуюсь без него. Балуюсь неторопливой растяжкой, когда остаюсь один в комнате, или играю с посторонними вытянутыми предметами, но ни один из них не может заменить живой пульсирующий член. Ни один из них не может заводить и заставлять желать получить его в себя до дрожи. Ни к одному не прилагается такой серьёзный и напряжённый Раш, который вот-вот плюнет на все эти «туда-сюда, остановились, подышали» и просто выебет меня. Больно. Грубо. Охренительно. До искр из невольно ставших влажными глаз. Ножки стола весьма однозначно скрипят. Молюсь только, чтобы в процессе не развалился. Молюсь только, чтобы Рен, отвлёкшись на этот премерзкий звук, не вздумал остановиться. Всё ещё горит внизу, но кишки, завязавшиеся в узел, когда я ещё стоял на коленях, и не думают развязываться. Боль, пусть и такая, — вовсе не то, что может сбить мне настрой. Вовсе не то, и в такие моменты я ощущаю себя самую малость ёбнутым и помешанным тоже. И на Раше, нависающем сверху, и на самом сексе. Пылает всё тело, от макушки и до кончиков пальцев ног. Пылает и требует, чтобы прикоснулись. К шее, груди, животу и члену. К коленкам и ступням. Чтобы огладил, укусил, поцеловал. Мало, мало, мало всего. Мало его и ощущения близости. Мало настолько, что привстаю и хватаю за его плечи. Тащу ниже. Целую куда-то в нос, затем в щёку и лишь с четвертой попытки добираюсь до губ. Между нами комом болтаются так и не снятые с правой ноги джинсы. Между нами прорва всего, и это самое «всё» может обрушить не только скрипящий стол. Каждое движение вперёд как вызов. Выдержит или нет? Беспорядочно шарю ладонью по своему телу, щиплю за выступающие соски, царапаю оголившийся из-за задравшейся футболки живот и, наконец, зверски грызя и свои, и его губы, едва ли не с воем стискиваю ноющий, оставшийся без внимания член. Словно зудит под кожей — и мне это ощущение никак не снять. Никак не выдернуть его изнутри, не выцарапать. Стискиваю себя до боли, до пятен перед глазами, и скорее выкручиваю и дёргаю, чем нормально дрочу. Почему-то сейчас мне хочется именно так. Хочется, чтобы на полную катушку, пусть и с примесью не нежности, а самой настоящей жести. Мне хочется ещё. Пальцы спускаются ниже, пальцы трогают его, вторгающегося в моё тело и такого же слепого, как и я. Такого же озверевшего. Злого. Нетерпеливого. Бук, от толчков сдвинувшийся к краю, летит на пол. Телека почти не слышно из-за шумящей в ушах крови и сдвоенного, то и дело окрашивающегося в куда более интересные звуки, нежели простой свист, дыхания. Цепляюсь за Рена сильнее, и если бы двумя руками, то смахивало бы не на объятия, а на захват. Цепляюсь за Рена сильнее, вгоняю ногти в нежную кожу под головкой и, взвыв, резко откидываюсь назад. Прикладываюсь головой вовсе не о мягкую подкладку невесть когда скинутой куртки, а о кромку стола. До искр. Кончаю так же бурно и больно. Кончаю так бурно, что тёплые капли долетают до шеи и весь живот становится мокрым и липким. Кончаю, сжавшись с такой силой, что Рен падает сверху и, кажется, не может вспомнить, как дышать. Ощущаю каждый миллиметр его члена — так крепко сжал внутри. Ощущаю каждый миллиметр и то, как он сокращается, кончив во второй раз. Почти сразу же выдёргивает, едва не оставив мне нихуевую травму на память и резинку, что в последний момент додумался придержать. Пить хочется так сильно, что, пожалуй, я бы согласился полакать как собака из ближайшей уличной лужи. Пить хочется так сильно, что кажется, будто во рту образовались глубокие трещины. Поморщившись и всё ещё не обретя назад своё стрёмненькое зрение, тянусь пальцами вниз, чтобы ощупать себя и убедиться в том, что всё-таки остался цел. — Ты такой ёбнутый иногда, — заполошно, словно от одного только сбитого дыхания охрипнув, сообщают мне откуда-то справа, и я могу лишь вяло пошевелить конечностями в ответ. Да и то верхними — нижний этаж отказывается функционировать. — Даже нет, не так: ты всегда ёбнутый. — От ёбнутого слышу. Язык будто распух и едва ворочается. Но, несмотря на то что завтра я буду проклинать и себя, и Рена, сейчас мне удивительно хорошо. Пусть это и пахнет явным таким мазохизмом, но — определённо хорошо. Хорошо от осознания того, что более достойное прощание с этой дырой и представить сложно. В поле моего зрения возникает протянутая рука, и я не раздумывая хватаюсь за неё, позволяя усадить себя. Всё ещё немного кружится, но как только мне возвращают вполне удачно пережившие падение очки, то становится на свои места. Рен же уже разобрался с резинкой и даже умудрился застегнуть штаны. Теперь соображает, куда пристроить свой биологический материал, и, не придумав ничего лучше, лезет в куртку за пачкой сигарет, которая оказывается совершенно пустой. Кривится, и я с тоской понимаю, что тоже бы сейчас не отказался затянуться. Ну или, ладно, чтобы затянулся он, а после выдохнул в мой рот. Так сойдёт тоже. Заталкивает использованную резинку в пачку и толкает её назад, в карман. Я бы, наверное, поржал даже, если бы не та история с его ёбнутой бывшей. Кое-как одеваюсь, обтерев собственный торс стянутой футболкой. Точно знаю, что в шкафчике есть запасная, а потому особо не парюсь. Рен же поднимает с пола залитый кофе ноут и, повертев его в руках, кладёт в мой так и валяющийся около стола рюкзак. Пихаю ноги в кеды, медленно слезаю и выгребаю остатки вещей из шкафчика. Туда же их, в сумку, и сверху изгвазданную футболку взамен натянутой чистой. Форменная куртка остаётся валяться на полу, кепка чуть позади. Рен молча отпирает дверь и выходит первым. Я отчего-то притормаживаю и тянусь следом лишь спустя полминуты, убедившись, что уж точно ничего не забыл. Нагоняю, когда уже в дверях стоит и, уткнувшись в телефон, вызывает такси. Оборачиваюсь к так и стоящей за стойкой Сидни. Виновато улыбаюсь и пожимаю плечами. Ну вот так вот, бывает же. Только качает головой и, должно быть, не находит слов, но я-то знаю, что, осмыслив, просто забросает меня сообщениями в «Фейсбуке». И если с ней я явно не прочь потусить как-нибудь, то с побелевшим, сидящим за крайним гостевым столиком Блохой прощаюсь безо всяких сожалений. Каждый шаг отдаётся вполне себе ощутимой болью в определённом месте, но я просто не могу отказать себе в удовольствии и не подсесть к нему. Глядит в упор и так сильно меня ненавидит в этот момент, что, кажется, если бы не стёкла очков, то и испепелил бы на месте. Я же, напротив, улыбаюсь и не испытываю к нему ровным счётом ничего больше. Ничего, кроме жалости. Киваю в сторону подсобки, и он неосознанно переводит на неё взгляд: — Моё заявление. Сжимает зубы, но отчего-то не начинает орать и даже не вскакивает. Просто пялится в одну точку, что расположена между моими глазами, и словно целится. — Может, немного попало на пол. — Ты за это ещё ответишь, — обещает с такой наивной уверенностью в голосе, что моя улыбка невольно становится шире. Насколько это возможно, конечно. Рот тоже довольно сильно саднит. — Так камер же нет, — киваю Сидни, протирающую стойку, и уверенно добавляю: — И свидетелей тоже. Старается смотреть всё туда же, но то и дело глазами спускается на мою шею, и она покрывается дурацкими красными пятнами. Покрывается пятнами не то от злости, не то от смущения. И это делает всё только лучше. Молча свербит взглядом и больше ничего так и не говорит. Ну да ладно. Что с него взять? Что взять с того, кто навечно застрял лишь во временном этапе моей жизни? На одной из её нижних ступеней, да ещё и решил было, что вот она, та самая власть, позволяющая плевать на головы другим. — Привет Терри. Я заскочу как-нибудь пожрать. Поднимаюсь со стула, хватаясь за его высокую спинку, и, уже развернувшись к двери, замечаю метнувшуюся следом тень. Успеваю вывернуться и уклониться от неловкой злой оплеухи, что едва не пришлась на мой затылок. В первое мгновение радуюсь тому, что Рен этого не видит, потому что судебное разбирательство явно не входит ни в его, ни в мои планы. В первое мгновение радуюсь, а сморгнув, отвечаю, сжав пальцы в кулак. Отвечаю, двинув в плечо и почти сразу же челюсть. И всё быстро настолько, что тело реагирует раньше, чем я успеваю осмыслить. Боль, лизнувшая костяшки, кажется сладкой. Будто окунул пальцы в сахарный сироп. Блоха, не ожидавший такого отпора, кренится в сторону, отшатывается, а спустя мгновение, сообразив, что произошло, хватается за подбородок. Сидни в этот момент смахивает со стойки трубочки и, спешно нырнув вниз, принимается собирать их. Не знает, не видела, подтвердить ничего не сможет! Горжусь ей в этот момент настолько, что решаю послать букет или какую-нибудь другую из девчачьих радостей. Как только отожму у Рена кредитку, конечно же. У Рена, который заглядывает назад, в кафе, спустя несколько мгновений и сдержанно интересуется, не сдох ли я от боли в заднице. Отрицательно мотаю головой и чувствую себя счастливым примерно на девяносто восемь процентов. Оставшиеся два доберутся чуть позже, я уверен. Чуть позже, после горячего душа и пары-тройки грубоватых нежностей. На этот раз пячусь к двери спиной и всё никак не могу перестать улыбаться. — Пока-пока… — шепчу одними губами, и колокольчик на двери звенит прямо над моей головой, — Блоха. *** Утро отличается от многих других только тем, что на этот раз я умудрился проспать всего на десять минут, а не на полтора часа, и потому могу не бегать как ужаленный, собирая вещи и решая, что из всего своего хлама переть сейчас, а что можно забрать позже. Теперь нет. Включаю чайник, мимоходом заглядываю в холодильник, и без того зная, что там ничего нового явно не наросло, и отсоединяю зарядившийся за ночь бук от сети, чтобы затолкать его в рюкзак. Всё тот же, теперь ещё и с поплывшими застёжками на лямках, но ещё живой. Торжественно спалю его на окончании универа или, может, чуть раньше. Поглядим, как пойдёт. А вот ноут — совсем новый. Ноуту всего пара дней, и кнопки у него всё ещё балдёжно шероховатые и нестёртые. От старого уцелел разве что только жёсткий диск, но и он отправился в мусорку после того, как с него считали все файлы. Мне было откровенно жалко так разбрасываться, но попробуй тут вякни что. «Сдох так сдох. Нечего собирать всякое дерьмо» — почти цитата, первоисточник которой спокойно дрыхнет себе, накрыв голову подушкой. Постельное бельё непривычно светлое и уж точно купленное не им. Мысленно делаю пометку поговорить насчёт домработницы и, прошлёпав босыми ногами через всю квартиру, поднимаю с пола свои джинсы. Критически осматриваю их и, убедившись, что никаких посторонних пятен на них нет, медленно натягиваю на задницу. И вот с этим, кстати, тоже надо что-то делать. Кто-то всё никак не может успокоиться и натрахаться, а страдать, сидя на краю стула, приходится мне. Правда этот «кто-то» свалит в конце недели минимум на полмесяца и оставит меня в гордом одиночестве среди этих стен, так что… Вздрагивает во сне, дёргает лопаткой, и я выныриваю из своих мыслей. Вскидываюсь, наблюдая за тем, как медленно отводит руку в сторону, а после спихивает и подушку. Кривится от слишком яркого, по глазам бьющего света и, окинув меня мутным взглядом, зарывается в одеяло снова. — Доброе утро. — Пошло оно на хуй. Пожимаю плечами и, повернувшись к нему спиной, открываю шкаф. У меня теперь вроде как даже есть своя полка. Вернее, была полностью и безраздельно моей первые три часа совместной жизни. После на неё магическим образом оказались спихнуты его шмотки, и мои серые застиранные тряпки как-то затерялись. Впрочем, футболку нахожу почти без проблем, а вот с чем-то потеплее возникают явные проблемы. Заглядываю на соседнюю полку и слышу, как негромко скрипят пружины за спиной. Оборачиваюсь на этот звук и наталкиваюсь на сонный, но довольно внимательный взгляд. — Ты там вход в другое измерение ищешь? — Ага. Надеюсь, хоть так получится съебаться куда-нибудь и поспать. — Не получится, — звучит крайне убеждённо. Звучит так, будто бы я всерьёз могу замышлять нечто подобное. Побег в Нарнию через шкаф, ага. — Не сомневался. Не видел мою толстовку? Жмёт голыми плечами, обхватывает подушку и прижимается к ней правой половиной лица. Кажется расслабленным донельзя, а сам наблюдает, не отводя взгляд. И я догадываюсь, чего именно ждёт. Догадываюсь и, выдохнув, медленно закрываю дверцу, размышляю с секунду и открываю снова. Привстаю на носки и вытягиваю нечто серое, явно не моего размера. Нечто знакомое и с тёплой флисовой подкладкой, капюшоном и карманами. Закусываю губу, чтобы заставить себя не улыбаться. Закусываю губу и жалею, что ему-то это не помешает что-нибудь вякнуть. Ныряю в ворот, как в какую-то нору, и едва не путаюсь в ней, когда натягиваю через голову, ещё и рискуя потерять в этих серых недрах разболтавшиеся очки. Рукава длиннющие, до самых кончиков пальцев, немного подкатываю и, лишь поправив капюшон, всё-таки поворачиваюсь. Жду подъёбки куда больше, чем расплывшейся почти до самого уха ухмылки. Странноватой немного и половинчатой. — Ты же сказал, что больше не будешь? Пожимаю плечами с самым невинным видом и решаю не уточнять, что курить я вроде как тоже бросить обещал. Самому себе хотя бы. Месяца четыре назад. Носки находятся в ящике, последним сборовым штрихом хватаю телефон с покоящейся чуть в отдалении от Рена подушки. Заталкиваю в карман толстовки и думаю о том, что было бы неплохо не забыть ключи. — Или это теперь входит в список твоих «нормально»? Ещё одно невнятное движение плеч вместо демонстрации среднего пальца, и уже было собираюсь развернуться и утопать в коридор, как вспоминаю. Кое о чём, что тоже есть в списке. — И что, даже не поднимешься, чтобы поцеловать?