Жил-был мальчик

Зима, как ни крути, время почти что взаправдашнего волшебства. Огоньки, подарки, добрый дедушка в длинной шубе. В детстве. А повзрослев, начинаешь примечать и чернющую грязь у дорожных обочин, и дохлых синичек, скопытившихся от отравы, заботливо подсунутой местной собачьей стае, и то, что нос у доброго дедушки опухший и красный вовсе не от холода. Но, несмотря на все это прозаическое дерьмо, иногда так и веет старой сказкой. Например, когда снег вечерами идет. Хлопьями кружится, неторопливо опускается вниз. Завораживающе и абсолютно бесшумно. Сугробы все растут, и белого становится больше. Хотя, казалось бы, куда уже? Самое начало января. В городе то и дело все еще нет-нет да запустят пару салютов или бабахнут хлопушку, а вот в дачном поселке, где у жнецовских родителей, как оказалось, есть не только традиционные шесть соток под картошку, но и благоустроенный двухэтажный дом, и абсолютная тишина. Такая плотная, что кажется, будто бы все наши вопли затираются, не достигнув даже высокого новенького забора. А снег идет… c утра и до самого позднего вечера, когда все сидят во дворе вокруг разведенного в старом мангале огня и пытаются поджарить нанизанные на шампуры зефирки. Не традиционную пастилу, которой, разумеется, не оказалось в почти что сельском магазине, гордо величающем себя мини-маркетом, а самый что ни на есть обыкновенный белобокий зефир, который эту затею вовсе не оценил и поэтому лишь угрожающе шипит, сворачиваясь в нечто малоаппетитное. Но я все еще не теряю надежды; тем более, что у огня можно неплохо погреть пальцы. Пальцы, в которые все норовят запихнуть глиняную кружку, до краев полную самопального кисловатого глинтвейна, в который девчонки бухнули столько корицы, что нос чешется. Отказываюсь в который раз, и Снежка кривит рот, а я, дождавшись, пока она отвернется к своей Ленке, бесшумно передразниваю ее. Саня, сидящий тут же, в полуметре на предназначенной для колки дров чурке, тихонько посмеивается и толкает мое колено своим. Саня, который ни с того ни с сего подался в футбольную команду в начале семестра и теперь вечно покрыт ссадинами. То колени, то лицо. Плюс тренажерка в нагрузку. Помешались они все на ней, что ли? Впрочем, это, скорее, я чего-то не понимаю. Вполне доволен своими руками-палочками и более чем невпечатляющей грудью. Закатываю глаза и возвращаюсь к несчастной зефирке. Подумав, пробую ее оплавившийся почерневший бок языком и тут же отдергиваю руку подальше. Слишком горячая, зараза. – Да выкинь ты уже это дерьмо. – Ленка, вынесшая из дома одеяло и натянувшая его прямо поверх пуховика, выглядит весьма довольной, несмотря на покрасневший нос. Ленка, которая изначально была крайне скептично настроена насчет моих вкусовых изысканий. – Ты ничего не понимаешь в кулинарии, женщина… – бурчу себе под нос, чтобы она наверняка не услышала, и, дернув головой, скидываю капюшон. На волосы и челку тут же начинают налипать снежинки. Невесомые и совсем не холодные. На свету так и вовсе кажутся почти нереально идеальными. Невольно залипаю, засмотревшись на массивный навесной фонарь, и вздрагиваю всем телом, когда скинутый капюшон возвращается на мою голову, еще и с увесистым таким подзатыльником. – Не смей морозить мою голову! Схватишь менингит, а мне потом придется туфли под костюм надевать, а я ненавижу чертовы туфли! Замираю на мгновение, скривившись, а после медленно отплевываю забившуюся даже в рот опушку. Ноздри щекочет, и неудержимо хочется чихнуть. – Менингит – это инфекционное заболевание, идиот. И при чем тут туфли? – цежу сквозь стиснутые зубы и от неожиданности разжимаю пальцы. Треклятый зефир летит в мангал прямо с шампуром, а я, неуклюже замахав руками, заваливаюсь назад, подчинившись с силой дернувшим мой стул назад пальцам. Но упасть не позволяет, удерживает и, нагнувшись сверху, ехидно выдыхает вместе с сигаретным дымом: – Разве кроссы уместны на похоронах? – Ой, да иди ты! Придурок! Бестолково машу руками, и он лишь чудом умудряется не выронить сигарету. Усиленно кивает и, затянувшись, зажимает ее между пальцами. В опасной близости от рукава моего пуховика, между прочим. – Каюсь, придурок, а ты – умный. – Умнее некоторых. – Наверное, именно поэтому, чтобы выпросить мои конспекты за прошлый год, ты решил поработать головой, а не… Делаю страшные глаза и, выгнувшись, ладонью затыкаю его рот. Смеется сквозь мои пальцы и, буркнув что-то, смутно смахивающее на ругательство, так же резко усаживает меня обратно, возвращая шаткому стулу первоначальное положение. – А не просто отобрать их. О чем ты только думаешь, Кирилл? – В шутливом ужасе прикладывает ладонь к скуле и уворачивается от почти что долетевшей до его плеча толстой щепки. Грозит мне пальцем и, пятясь, исчезает из зоны видимости, обогнув маленькую котельную, пристроенную к дому. И, разумеется, сам без шапки, в расстегнутой тонкой куртке и неизменных кроссах. Кто еще заболеет первый? Кто еще… Хотя вопрос определенно бессмысленный и глупый. Это же Жнецов, которому все нипочем. Который не мерзнет, не страдает похмельем и вообще ничего «не». Жнецов, с которым мы с самой середины декабря никак не можем заныкаться в какой-нибудь темный угол и немного побыть наедине. Жнецов, у которого есть своя комната, кстати, и, я очень надеюсь, нескрипучая кровать. Впрочем, я, кажется, уже согласен даже на пол. Или в той самой котельной, рискуя ошпарить зад. Согласен не столько на потрахаться, сколько утолить свой тактильный голод и трогать-гладить, опять трогать. Обнимать, цепляться ногами за пояс, целовать, задирать футболку, и… Только тактильный голод, да, Кирилл, продолжай себя обманывать. Перевожу помутневший взгляд на вернувшуюся из дома Снежку. Они с Ленкой вроде как делят один шезлонг, одно одеяло и один пивной стакан на пол-литра, наполненный не то все тем же глинтвейном, не то просто прихваченным из города винищем. Запах дыма перебивает даже чертову корицу, и в потемках по цвету пойла сразу и не угадать. Снежка, Саня, Ленка, занятый за домом невесть какой херней на пару со Жнецовым Диман… Кажется, что минимум с тремя из них я живу, и не просто в общаге, а на двух квадратных метрах. И не сказать, что устал или вроде того, но странновато немного. И на каникулах, и в универе постоянно видеть одни и те же лица. Через год или два срастемся совсем. Впрочем – замечаю краем глаза мелькнувшую красную куртку Влада – не сказать, что я был бы особо против. Не был против вообще. Оставшаяся часть нашей маленькой компании присоединяется чуть погодя, как раз когда Снежка делает контрольный звонок матери и доверительным шепотом сообщает, что мы вообще-то уже ложимся спать и, да, Лена будет спать с ней. Лена, не Влад. Точно не Влад. Владу она спихнет Кирилла. Ха-ха, как смешно. Давай, юморни еще, что вы решили не трахаться до свадьбы, а чтобы он вытерпел, ты подарила ему меня. И все ок, не переживай, мам, моя честь не будет запятнана – Кир отработает за двоих. Пялюсь на нее исподлобья, натянув капюшон пуховика по самые брови, старательно излучая лучи сарказма. Так старательно, что этот бы энтузиазм да в нужное русло. Ни одной пересдачи бы не было. Да что там пересдачи – у меня бы ни одного экзамена не было, сплошь одни автоматы, но… Я это я, увы. Снежка скидывает вызов, тщательно проверяет, действительно ли отключилась, и только после этого поворачивается ко мне. – Какие-то проблемы? – Нет-нет-нет… Продолжай и дальше говорить маме, что я сплю вместе со своим парнем. Можешь в следующий раз уточнить, что у него в комнате узкая полуторка и спит он прямо на мне. Ленка заливисто смеется, а Снега тянется за их импровизированным бокалом. Делает глоток и пожимает плечами. – Для мамы – это мой парень, так что не попси тут. И вообще, застегни куртку, я не хочу тебя лечить. Если бы физически это было возможно, мои глаза совершили бы полный оборот. Три оборота. Тоже мне, блядь, заботливые родители. Один с менингитом, вторая наверняка вспомнит пневмонию. – Кого делим, девочки? – Влад материализуется прямо за шезлонгом и коленкой опирается на шаткую спинку. Снежка тут же запрокидывает голову и даже терпит, пока Жнецов стряхнет налипшие на ее шапку снежинки. Ленка же, в свою очередь, пытается спихнуть его ногу и довольно сильно лупит по бедру. Успевает аж три раза, а после он перехватывает ее запястье и сжимает в своих пальцах. – Наш старшенький разбушевался. Потому что я сказала маме, что ему придется спать в твоей комнате. Жнецов глубокомысленно кивает, отпихивает вторую Ленкину руку и, улучив момент, перехватывает девчачью кружку. Набирает полный рот вина и едва проглатывает. Еще и умудрился не облиться, гадина! Ну никакой вселенской справедливости! – Так, может, поменяешься с ним? Я сплю голым, знаешь ли. Вдруг это отразится на его психике. Сглатываю и растягиваю губы в самой милой из всех тех, на которые способен, улыбок. – Ничего страшного. Можешь спать хоть с динозавром на члене, я уйду на диван. К Сане. К Сане, что в это время молчаливо постигает дзен, но, услышав свое имя, закашливается, подавившись недоглинтвейном, который послушно цедит. Тут же сочувствующе стучу его по спине, краем глаза успев заметить, что Снежка кидает на переменившегося в лице Жнецова просто зверский взгляд. И напрягаюсь. Что это сейчас было вообще? – Эй, ты живой? – интересуюсь у красного как рак друга, но тот только отмахивается, убирая с лица отросшую за полгода челку. – Попытка захлебнуться прошла неудачно, спасибо. Что ты там говорил про диван? Открываю рот было, чтобы действительно мстительно попросить его подвинуться этой ночью, но Жнецов тяжело опускается рядом со мной, притащив откуда-то припорошенный снегом раскладной стул. – Ничего. Улыбается Сане во все свои тридцать два, но выходит у него премерзко. И как-то предупреждающе, что ли. Что за новая волна бреда? Не ревновал столько времени, а тут начал вдруг? Странно и мало похоже на правду. Ощущение того, что я чего-то не знаю, преследующее меня еще с летних каникул, усиливается во сто крат, но тут появляется еще и Диман, который тащит бутылку Джека в одной руке и прямо по снегу, вцепившись в спинку, прет за собой легкую летнюю лавку. Влад вздыхает, корчит рожу, но, легко поднявшись на ноги, бросается помогать. Вдвоем они разворачивают эту хрень, ставят так, чтобы мы все образовывали подобие ломаного круга. Притаскивают толстый плед из дома и пару подушек и устраиваются на всем этом под явно завистливые взгляды девчонок. Не могу не улыбнуться, глядя, как Диман, напевая себе под нос, мотает головой, отказываясь взять свою подружку на ручки. Мол, кинула меня, вероломная, сиди теперь на своем шезлонге и морозь зад. – Ну что, народ? Так и будем пялиться на торжественно сожженную зефирку Кирилла или сыграем во что-нибудь? Ленка дует губы на своего вроде как жениха, но это не мешает ей веселиться и подначивать других. Диман откликается с живейшим интересом и даже отрывается от страшно занимательного занятия: попыток открыть бутылку, не снимая толстых перчаток. – Предлагаешь раскинуть карты на снегу? Или будем гадать на суженого? Снега, снимай ботинок и швыряй за забор, лет через семьдесят его там непременно найдут. Влад косится на этих двоих с явным сомнением и подбрасывает дров в чашу мангала, с которого благоразумно не забыли снять решетку. – Может, в прятки? Чур, в бане не искать, я буду не один. – Тогда, может, – все, включая обернувшегося меня, смотрят на подавшего голос Саню, – «Я никогда не…»? Или «Правда или действие»? – А что, – подумав с секунду, решаюсь я, – почему бы и нет. Мы никогда не играли. – Ага. – Влада так косит, будто кто-то невидимый незаметно заехал ему по голени или еще куда. – С голым задом я по поселку уже бегал. И хер вы заставите меня сделать это еще раз. У меня глаз нервно дергается и не выпадает только потому, что это физически невозможно. А вот челюсть вполне себе натурально падает. – Мне нужны подробности… – едва выдыхаю, и Снега заметно оживляется, кусает губы, ловит умоляющие взгляды Влада и все-таки решает быть благородной, а вот ее подруга – нет. – Я скину тебе ссылку на ютьюб. О, как жаль, что камера на моем мобильнике слишком херовая, иначе я бы обязательно запечатлел изменившегося в лице Жнецова, да еще и на главный экран ее. Без вариантов вообще. – Ну а что? Твоего лица, красавчик, не видно. А Кир тебя и по другим частям тела сможет опознать. – Ты в курсе, что такие, как ты, редко умирают своей смертью? – В голосе Влада что-то затаенно-маниакальное, а улыбка напоминает оскал, но на девушку это производит впечатление еще меньшее, чем треснувшая в мангале, невесть как попавшая в него еловая шишка. Ленка шлет ему воздушный поцелуй и начинает, чуть повысив голос: – Итак, Жнецов, правда или действие? Тот скалится еще шире и отпивает из предложенной сочувствующим Диманом бутылки. Надо же, все-таки открыл. – Правда, Леночка. Замираю в ожидании вопроса, но она, кажется, его еще не придумала и потому какое-то время поглядывает куда-то вверх, отпив вина и не спеша проглатывать. – Ты любишь быть снизу? О, ну конечно. Спасибо. Очень неожиданный вопрос. Лучше бы ты спросила, любит ли он квантовую физику и пялится ли на сиськи новой вузовской медсестры. Весьма пышной дамы за пятьдесят, кстати, но откуда Ленке про это знать? Влад отвечает, даже не думая и без особых эмоций. Его лаконичное «нет» сопровождается коротким передергиванием плеч, словно он смахивает с них что-то. Конечно, он не любит. Иначе я бы давно перестал быть единственной принимающей стороной. Или… невольно задумываюсь… не перестал бы? А что, если бы я захотел ему вставить? Он позволил бы мне? Бросает в краску, уши вспыхивают вместе с шеей, и я радуюсь, что освещение весьма скудное. Если кто заметит, то только Саня, что сидит ближе остальных, но и от него я пытаюсь отгородиться поднятым воротом куртки и опушкой капюшона. – Окей, теперь я. Ита-а-а-ак… – Взгляд Жнецова блуждает по всем присутствующим и останавливается на том, кто сидит рядом с ним. И уже по одной только глумливой ухмылочке я догадываюсь, что нормальных вопросов не будет вовсе. Все, как один, на скользкие или неприличные темы. Окей, я смогу это пережить. И Диман, который оказался следующим, тоже сможет. – Правда или действие? – Ха, ты же спросишь, есть ли у нее страпон или как она спит: в коконе или под потолком. Ну уж нет, давай действие. – Окей. – Жнецов не выглядит расстроенным. – Лизни трубу. – Что? – Что слышал. Трубу. Языком. Лизни. Во-о-он ту, – указывает в сторону пристройки, – металлическую. Давай, детка, я хочу быть уверен, что сегодня ночью буду единственным, чей язык будет вызывать неприличные хлюпающие звуки. Диман обреченно вздыхает, встает, делает еще один глоток и покорно идет. Впервые в жизни, наверное, вижу настолько спокойного человека, готовящегося сделать глупость. – Ну и тварь же ты, Жнецов. – В голосе Ленки, вскочившей вслед за своим парнем и, должно быть, собравшейся отдирать его от железяки, слышится неподдельное восхищение. – Ты за это еще ответишь. – Ага, иди давай, проконтролируй. – Мог бы быть подобрее, – Снежка укоряет его весьма мягко и, воспользовавшись тем, что место освободилось, перебирается поближе к Владу. Тот вовсе не возражает, напротив, подает ей руку, помогая перебраться через шезлонг. – Вообще-то. – Кто бы говорил. Тоже мне, добренькая нашлась. Скажи спасибо, что я немстительный. Все интереснее и интереснее становится. Уточняю и заодно тянусь за бутылкой, глотнуть совсем немного, чтобы согреться: – «Немстительный»? Что это значит? – А как ты думаешь, кто заставил меня бежать в чем мать родила до нижней улицы? – Указывает двумя большими пальцами на мою сестру и, когда та строит рожицу, доверительным шепотом добавляет: – За этой миленькой внешностью скрывается настоящий монстр. Верь мне. – О да, я верю. – Во что веришь? В то, что у него будет стоять после двадцати пяти? – Вернувшаяся Ленка верна себе как никогда. Ее парень, расслабленно улыбаясь, демонстрирует припухший красный язык и, увидев, что его место занято, без лишних возражений падает на шезлонг. Тычет большим пальцем в мою сторону, и мне хочется сказать Владу большое человеческое «спасибо». Кажется, кто-то вознамерился мстить ему через меня. – Правда или действие? – Диман забавно шепелявит, добавляя шипящие к каждому звуку, и я покорно выбираю действие. Сделать какую-нибудь хрень проще, чем в хрени же сознаться. – Давай действие. Кивает, словно этого и ждал, и, покосившись на мангал, примечает торчащий оттуда шампур. Со вздохом встает, натягивает перчатку на пальцы и вытаскивает его из огня. На другом конце, нанизанная на острие, чернеет моя зефирка. Точнее, свернувшееся в непонятную плотную массу нечто. Воняющее гарью и жженым сахаром. – На. – Протягивает мне, и я, последовав его примеру, послушно беру горячую железку, натянув рукав пуховика на самые кончики пальцев. – Ешь. – Что? Вот это вот? – Киваю на темную запекшуюся массу, которую теперь наверняка и наждаком не отколупаешь, и Диман согласно опускает голову. – Это, это. Хавай давай. Приподнимаю бровь и, покосившись на Влада, пробую колупнуть эту заплавившуюся хрень пальцем. На холодном воздухе остывает быстро, но сам шампур все равно все еще достаточно горячий, чтобы обжечь рот. – Ну спасибо тебе, Жнецов, – проговариваю негромко, но так, чтобы наверняка все услышали, и пробую на зуб свое «действие». Оказывается и горьким, и приторно-сладким, и кислым одновременно. Странно. Но не настолько блевотно, как мне представлялось. Гарь – она и есть гарь. А тут еще и зола, и железо… Охереть можно, сколько полезных элементов, и все в одном. – И как? – У Сани, единственного на лице, написано искреннее сочувствие, когда у меня получается отгрызть кусочек этого некогда яблочного дерьма и проглотить его. – Хочешь разделить мой ужин? Отрицательно мотает головой и отсаживается подальше. – Прости, но толчок тут всего один. И будет нехорошо, если его займешь ты, а мне придется блевать в карман. – Не так уж оно и мерзко… Отковыриваю кусок за куском, стараюсь не жевать особо, глотаю. На четвертом Снежка не выдерживает и отбирает у меня уже еле теплую железку. И даже жаль – я только-только начал отогревать пальцы. – Ну все, хватит. Мама мне не простит, если ты реально отравишься, нажравшись углей. Точно же! Мама! Вскидываюсь, глядя на нее сверху вниз, и улыбаюсь так радостно, словно это вовсе не у меня нечто мерзостное между зубами застряло и заставляет ныть пятерку сверху. – Правда или действие? Снега замирает с занесенной над мангалом рукой, а после, передумав, медленно приседает и оставляет шампур прямо так, на снегу. Оценивающе разглядывает мою рожу, подозрительно прищуривается и тоже выбирает действие. И мне даже хочется захлопать в ладоши, как в детстве. Есть у меня для нее кое-что. – Позвони парню, который тебе нравится, и позови его попить кофе, скажем, в следующую пятницу. Только что прикуривший Жнецов, с которым мы сталкиваемся взглядами, улыбается и выпускает дым через ноздри. Подмигивает мне и покусывает уголок губы. Еще бы ему не знать, о чем или ком идет речь. Остальные молчат, и Снега отмирает лишь спустя десять, а то и больше, секунд. Осоловело моргает в пустоту несколько раз и решительно мотает головой. – Нет. – Это почему это? – В «рюмашке» у Ленки почти ничего не осталось, но хмурит свои идеальные брови она явно не поэтому. – Правила одинаковые для всех. И потом, я так чудовищно зла за то, что ты ничего не рассказала, что сейчас кого-нибудь покусаю. – У меня нет его номера. – Отмазка весьма так себе, тем более, что предпочитающий пока не вмешиваться Влад тут же вытягивает перед собой указательный палец, прося подождать немного, и лезет за своим мобильником. – И он уверен, что я тайно страдаю из-за разрыва вот с этим вот. «Этот вот» так увлеченно залипает в экран телефона, что даже не слышит ее. А я смотрю на него и понимаю, что да, в этом есть рациональное зерно. Я бы на ее месте страдал. Ну, если бы они встречались по-настоящему, а не вот это вот все. Да кто угодно бы страдал. – Так объяснись со своим бедным виолончелистом и, когда он онемеет от шока, хватай за шкирку и тащи в кровать. Он вроде не в общаге живет, а на съемной. Я узнавал. Оу, даже вот как. Когда это он узнавал? И что там за виолончелист, о котором я ни сном ни духом? Нет, я, конечно, знал, что моя сестра явно заинтересована в обществе одного темноволосого щуплого парня, с которым частенько сталкивается в библиотеке, но то, что он играет, да еще и на виолончели… А вот Влад – молодец. Влад, должно быть, куда тщательнее следит за жизнью моей сестры. А может, она уже и не моя, а? А наша? – И это говорит мне тот, кто несколько лет шатался с кем ни попадя и тайно вздыхал по моему такому же тупому брату. Нет уж, спасибо, забери свои советы. Влад даже бровью не ведет и послушно кивает, соглашаясь с ее словами. Да и как тут возразить, если мы оба – реальные валенки. – Ага, я-то заберу, а ты телефон доставай. Коленка же сказала: правила есть правила. Давай, Снега, расчехляй свои стальные яйца и звони. Только на громкой! Закатывает глаза, но все-таки забирает жнецовский мобильник и быстро, глядя на свой, перебивает цифры. Только перед тем, как нажать кнопку вызова, колеблется. – Мне будет так стыдно, что придется забрать документы из универа. Влад такой серьезный сейчас, а саркастично вздернутая бровь делает его еще и каким-то гротескно опасным. Тени складываются донельзя правильно, выделяя лишь правую сторону лица. Я бы, не раздумывая, сфотографировал его, если бы мы были вдвоем. И то, как он уцепился за мою идею, заставляет чувствовать приятное тепло. Хочется кусать губы и обниматься. И греть руки у него под курткой тоже. – Тебе будет ужасно стыдно, если ему позвоню я. Хихикаю, представляя, как это могло бы выглядеть, и под тяжелым взглядом сестры тут же перестаю. Складываю ладони в молитвенном жесте и, хотя в потемках это и непросто, пытаюсь заглянуть ей в глаза. – Серьезно, давай уже. От того, что ты нажмешь на кнопку, никто не умрет. Клянусь, что буду молчать и заколю остатками своей зефирки каждого, кто попробует издать хотя бы один жалкий вяк. Невесело улыбается и, выдохнув, все-таки жмет вызов, а после переключает на громкую связь. И мне кажется, что волнительно сейчас не только ей. Мне почему-то ужасно хочется перебраться к Владу под бок, а Ленка все еще выглядит немного обиженной. Еще бы, лучшая подруга не рассказала про парня. Хотя я бы, наверное, тоже не рассказал. Да и вообще-то оно и было без «бы». Никто не знал. И поэтому мы так бездарно продолбали столько времени. «Алло?» Вздрагиваю вместе со Снежкой. Голос у этого парня оказывается достаточно неплохим. Приятным, по крайней мере. – Привет. Это Снежана. Мы с тобой вроде как не можем поделить стол в библиотеке. «И ты звонишь для того, чтобы договориться о посменной аренде?» – посмеивается в трубку и, кажется, вовсе не чувствует напряжения. Потихоньку начинает нравиться мне, несмотря на то, что сказал всего лишь пару реплик. И потом, разве Снега стала бы вздыхать по какому-то придурку? Самоуверенные, обезбашенные придурки – это по моей части, а не по ее. Снежка неловко хмыкает, прикусывает нижнюю губу и в поисках поддержки глядит на Влада. Тот закатывает глаза, кривит рот и изображает говорящую утку – продолжай, мол. – Нет. Вообще-то, нет. Я звоню тебе потому, что думаю, что мы могли бы встретиться в другом месте. Скажем, для разнообразия. Пауза. Готовлюсь уже к тому, что вызов сорвется и остаток вечера, каникул и жизни мне придется себя ненавидеть за идиотское желание, но, подумав, этот любитель классической музыки оживает. Надо бы, наверное, узнать его имя. «А твой парень мне потом ничего не сломает?» Снежана выдыхает с видимым облегчением и на этот раз, словно спрашивая разрешения, глядит на меня. Коротко киваю в ответ, и она, если и продолжает переживать, то уже вовсе не так, как в самом начале. Расслабляется и медленно выдыхает, наблюдая за тем, как в холодном воздухе растворяется облачко теплого пара. – У меня нет парня. Да и никогда не было в универе. «А Жнецов?» Ну да. Ткните мне пальцем в того, кто не знает Влада в нашей шараге, и я буду с ним дружить независимо от того, окажется это седеющий ночной охранник или ботаник-дотапоклонник. – Он действительно встречается с моим младшим братом. И это пиздец звучит на самом деле. Когда вслух. И при пускай и малочисленных, да еще и не совсем моих друзьях. Звучит пиздец, но они и так все знают и всем по барабану. А уж что там про нас подумает сомнительный любитель водить струнами по смычку, или как у них там, меня волновать не должно вообще. Глубокомысленное «охуеть» на той стороне трубки заставляет и Снегу, и даже меня улыбнуться. Все-таки он нормальный, наверное. Этот виолончелист. Не пришибленный томиком Шиллера или кого-то из этой братии. – Влад мне как старший брат. Жнецов улыбается и опускает взгляд, разглядывая носки своих белых кроссовок. Ничего себе. Оказывается, тоже иногда смущается. Забраться на его колени хочется еще больше чем пять минут назад. Обещаю себе, что сделаю это, как только мы окажемся вдвоем. Обещаю себе, что буду сидеть так долго-долго и просто гладить его по беспокойной голове и теплой шее. «Тогда, может, в следующий четверг? Ты же сейчас дома?» – Да, мы с Киром тут, у мамы. – Смотрит снова, приподняв бровь и беззвучно, одними губами, спрашивая о пятнице. Ага. Счаз-з. Четверг так четверг. Я не привередливый. Так же, как и она, чеканю ультразвуковое «соглашайся». – И да, четверг. Офигеть как все просто, оказывается. Как легко вселенная сводит нужных людей друг с другом. Может, конечно, этот парень и не герой ее романа и все такое, но сама мысль об этом приводит меня почти что в щенячий восторг. Отчасти потому, что чувство вины притыкается немножко, и я уже не кажусь себе таким мудаком, ради своей личной жизни положившим на жизнь сестры. «Встретимся в кафешке напротив универа, а после проверим, как там наш стол? Думаешь, с ним хорошо обращаются?» Ленка делает круглые глаза, часто-часто машет руками, показывая, что сейчас начнет ржать, и надувает щеки. Снега косится на нее, как на припадочную, и, вырубив громкую связь, подносит телефон к уху. Просит подождать минуту и, обогнув лавку, поднимается на крыльцо дома. Разговаривает там, прижавшись спиной к стене около окна, и пару раз тонко улыбается. Наблюдаю за ней, совершенно игнорируя поднявшийся гомон, и думаю только о том, что никогда не видел ее такой. И совершенно не могу вспомнить, нравился ли ей кто-то вообще. В старшей или средней школах. Наверняка нравился, но я был так поглощен своими страдашками, что совершенно не замечал поклонников, если таковые и были, старшей сестры. Надо же… Оказывается, можно жить в одной квартире, учиться в одной школе, даже общаться с одними людьми и быть таким недалеким полудурком. Впрочем, быть полудурком – как раз по моей части. Снежка болтает недолго, минуту или, может, от силы три, и, скинув вызов, не спешит убирать телефон в карман. Смотрит куда-то вверх, в темное небо, которое стало прекрасно видно из-за поутихшего снегопада. Смотрит, думает о чем-то своем. Улыбается, закусывая краешек губы, и наконец возвращается. – Никаких комментариев! – говорит это не то Владу, не то Ленке. – Потом. Все потом. Дайте мне отойти от приступа собственной смелости. Забирает у подруги стакан и залпом допивает остатки содержимого. – Но сломать – я ему все-таки что-нибудь сломаю. – Влад кажется сейчас более задумчивым, чем во время последних экзаменов. – Если будет себя плохо вести. – Надо же, какие мы грозные. – Очень. Ну что, играем дальше? Или соберемся в кружок поплотнее и будем обсуждать смычок Снежкиного принца? – Правда или действие? – стоило только Владу договорить, на одном дыхании выпаливает моя сестра, глядя на Саню, и тот, поколебавшись, выбирает действие. Снега кивает с видимым облегчением и протягивает ему свою кружку. – Принеси мне еще вина. Там, в доме, увидишь на кухонном столе. – О, слава богу. Никогда не видел, как человек так радуется простой просьбе. – Ты лучшая. – Ты скучная, – с толикой презрения цедит ему в тон Ленка, но возвращения кружки ждет с не меньшим энтузиазмом и даже потирает наманикюренные ручонки, что Диман, которому не то лень, не то уже просто сонно говорить, перехватив, греет в своих. Интересно, а мы с Владом бываем такими же трогательными со стороны? Саня что-то возится слишком долго, и я уже решаю отправиться следом, чтобы посмотреть, где он там заблудился, как он показывается на крыльце. Торжественно вручает Снеге свою добычу и даже раскланивается. Но на свое место отчего-то не возвращается, обводит взглядом всех присутствующих и останавливается на Владе. – Правда или действие? Неожиданно. Учитывая, что круг вроде как замкнулся и он должен был спрашивать Ленку. Влад, должно быть, думает о том же, но не отказывается, а смекнув, каким может быть вызов, выбирает правду. Я ожидаю услышать вопросы про футбол, анаболики, качалку или время, что Жнецов проводит, любуясь на свое отражение в зеркале. Я ожидаю… всего, кроме того, что в итоге слышу. И сердце, вполне ровно бившееся в грудной клетке до этого, ухает куда-то вниз. – Сколько одноразовых партнеров у тебя было? Не хочу я этого знать! Не хочу! Но и закрыть уши не могу. Убежать тоже. Психанув, скрыться в доме. Ну зачем… Ну нахрена?! Влад выдерживает паузу, а взгляд его глаз не обещает ничего хорошего. Они словно темнеют и становятся больше. – Больше, чем присутствующих здесь, – проговаривает медленно, делая паузы между словами. Не называет точное число. Не хочу даже думать о том, что он считает. Что он считал раньше. – А имена скольких из них ты помнишь? Жнецов расслабляется и откидывается назад, закидывая руку на спинку лавки. Улыбается широко и настолько добродушно, что невольно наталкивает на определенные мысли. Определенно маниакальные. – Это уже второй вопрос. Верно, это уже второй… И он не обязан на него отвечать. Он – не обязан, а я теперь не смогу перестать думать об этом. И действительно, сколько у него было до меня? И, боже, пожалуйста, пускай только «до». Я же не переживу, если вместе. Совершенно точно не переживу. Понимаю, что подобные мысли закрадываются мне в голову первый раз. Я часто думал о том, что он может наиграться со мной, что может точно так же любить еще и девушек, что в итоге выберет одну из своих многочисленных поклонниц и женится на ней, бросив маяться всякой дурью. Я думал… что это может быть несерьезно. Но никогда не думал о том, что, чтобы проделывать со мной все эти грязные штуки, от которых хочется и вверх, и вниз одновременно, он должен был научиться. Где-то. С кем-то. Тошнит неожиданно сильно. Убеждаю себя, что все дело в чересчур стремившейся к загару зефирке, но… – Правда или действие? Подняв голову и кое-как сфокусировав мутный взгляд, понимаю, что это спрашивает у меня сам Влад. Правильно, к черту всю очередность. Да и что уже от нее. Вся игра скомкалась. – Действие. Потому что, пускай он и не сможет спросить меня о чем-то подобном, потому что все и так знает, но может спросить, что я сейчас чувствую. Или думаю. Или все вместе. Не хочу. Не надо. – Тогда иди сюда и поцелуй меня. Просит. Знаю, что если откажусь, то кивнет только и отцепится. Потому что прекрасно видит, насколько меня только что грузануло, и явно догадывается почему. И, разумеется, ничего не сможет с этим поделать. Поднимаюсь на ноги и понимаю, что те порядком подмерзли, несмотря на толстую подошву зимних ботинок. Сделав два шага в его сторону, наклоняюсь и неловко клюю его в щеку. Даже не размыкая губ. Как самую нелюбимую тетю из глубинки, что раз в тысячелетие заглядывает к матери. Возвращаюсь на свое место. Покусываю щеку, думаю выбрать Димана и, если ему и второй раз хватит глупости выбрать действие, попросить его поменяться со мной местами. Пусть идет спать к Владу в комнату, а я останусь с Саней внизу. Думаю об этом и понимаю, что ни за что не попрошу. Потому что у нас и так чудовищно мало времени, которое может быть только нашим, только на двоих. Что, как бы сильно тараканы в моей голове ни шевелили своими лапками, я от него не откажусь. Ни от единой минуты. Поэтому выбираю уже было расслабившуюся Ленку. – Правда или действие? – Давай действие. Киваю и, осознавая, что ничего оригинального мне уже не придумать, банально загадываю ей перемыть всю посуду утром. Кисло кивает, но даже не возмущается. Ее взгляд останавливается на Владе. Снова. Да уж, везет Жнецову. – Владик? Правда или действие? И ему явно не нравится это «везет». Хмурится и даже накидывает на голову капюшон. Запоздало замечаю, что и куртку он давно застегнул, а руки прячет в карманах. Неужто тоже замерз? – Действие. Ну нахуй вашу правду. Действительно. Нахуй. И за каким чертом только Саня у него спросил? Чужие лавры покоя не дают, или неудачная попытка уколоть? – Тогда расскажи нам сказку. Даже Снежка, стоящая напротив меня и что-то напряженно разглядывающая в затухающем огне, вздрагивает, как только что разбуженная, и непонимающе оборачивается к подруге. В ее взгляде так и читается «ты нормальная вообще?», и, признаться, я с ней солидарен. Что за попытки в детский сад? – Что? Сказку? – Ну да. Сказку. Любую, какую придумаешь. Жнецов кивает. Опускает голову, сцепляет пальцы в замок – всегда так делает, когда думает – и вдруг вскидывается. И взгляд у него откровенно недобрый. Взгляд, который устремлен мимо меня. Глядит не то на Саню, не то на аккуратно сложенные поленья под навесом. Мне хочется думать, что второе. Злобы во взгляде слишком много. – В каком-то городе какой-то страны… – Его голос немного вибрирует на холодном воздухе и сейчас кажется ниже, чем обычно, раза в полтора. – На какой-то улице в каком-то доме мальчик жил. Ленка хмыкает в этот момент, но даже у нее выходит невесело. Все остальные молчат в ожидании продолжения жнецовской страшилки. Ни на секунду не сомневаюсь в этом. – Мальчик жил не один, а с точно такими же мальчиками и девочками. Маленькими и постарше. Светленькими и темненькими. Глупенькими и умненькими. Мальчиками и девочками, что были никому не нужны. Наш мальчик рос, все реже выглядывал в окошко, в каждом прохожем видя того, кто заберет его из какого-то города какой-то страны. Проходила зима, и наступало лето. Распускались почки, и опадала листва. Год за годом, за кругом – круг… Мальчик вырос и уехал оттуда, и дом его больше не из серого кирпича. Но, самое главное, сколько бы времени ни прошло, он навсегда останется маленьким мальчиком. Мальчиком, которого никто никогда не любил. И тишина. Слышно, как проседает снег у ограды. И тишина… Слышно, как в котельной трубы гудят. И тишина… Настолько абсолютная, что становится не по себе. А Жнецов продолжает улыбаться, глядя туда же, сквозь меня. Через меня. И, конечно, я понимаю, что это значит. Я понимаю, что поддели его, и он, прицелившись, ударил в ответ. – Миленькие у тебя сказочки… – Саня первым подает голос. И он, на удивление, ровный, а если знать его чуть хуже, то можно принять за обычный. Ничем не заинтересованный. Но я кожей чувствую, что это не так. Ну зачем? За что ты с ним так, Влад? – Я старался. Хочешь, еще одну расскажу? Скрытой угрозы в вопросе куда больше, чем предложения. Вся его поза говорит о том, что коснись только – и ебнет, как током. Спасибо тебе, высшая сила, за то, что не один я тут такой догадливый! Снежка легонько толкает Влада в плечо, и осуждения в ее взгляде столько же, сколько вина осталось в стакане: чуть больше чем дофига. Ленка тоже вскакивает со своего ложа и начинает командовать в два раза больше обычного: – Ну уж хрен! Все, хватит сказок и морозить задницы! Давайте-ка все в дом, поздно уже! Маленькая красивая Леночка хочет спать! Послушно поднимаюсь с чурки и, ни на кого не глядя, иду к крыльцу. Только оказавшись в тепле и щелкнув выключателем в маленькой прихожей, с удивлением вспоминаю, что последние часа три не курил. *** Я тут, а его нет. Я сижу на его застеленной кровати, на краешке покрывала, и не знаю, куда деть руки, а он свалил в ближайший круглосуточный ларек, ибо у него сигареты закончились. Я тут не знаю, куда засунуть себя и как не начать шарить по полупустым полкам и единственному узкому шкафу в очередной его комнате, а он… А он – Жнецов. И свалил. Хмыкаю, и ощущение неловкости достигает критичного, когда, поерзав по кровати, я убеждаюсь в том, что она не скрипит. Зато адово стучит подголовником о стену. Прекрасно. Вообще, если честно, мне уже и не очень-то хочется заниматься чем-то, но я знаю, что в следующий раз одни или почти одни мы останемся очень нескоро, и запихиваю свои идиотские думки куда подальше. И кое-что еще есть. Кое-что, о чем я неизменно задумываюсь из раза в раз. Вот есть спонтанность, когда вы неловко дрочите друг другу, спрятавшись где-нибудь под трибунами, и больше сталкиваетесь зубами, проваливая попытки нормально поцеловаться одну за одной, а есть секс, к которому тщательно готовишься. Готовишься, зажмурившись и закусив губу, стараясь не думать о том, как это может выглядеть со стороны. Делая вид после, что никакой подготовки не существует вовсе и все прекрасно, гладко и чистенько само собой, а не потому, что ты проторчал в душе почти сорок минут, успев забраться туда раньше девчонок, и к хренам истратил почти всю горячую воду. О да, если бы все было как в гейском порно, где пассив всегда готов, отбелен и чист, а его дырка, кажется, могла бы принять целый кабачок, если бы его герой-любовник захотел. Я посматриваю подобное иногда. Ладно, чуть чаще, чем иногда, но все-таки реже, чем раньше, когда только пытался разобраться, что такое «секс» и с чем его едят. Рассматривал, как эдакое не совсем правильное пособие для прыщавых задротов и откровенных неудачников, которым вдруг раз – и обломилось. И меньше всего они знают, что со свалившимся на голову счастьем делать. Мне вот тоже обломился. Влад. Влад, который успел попробовать большую часть того, о чем я смотрел, еще до меня. С другими людьми. Еще в школе. Знакомясь на вписках или анонимных сайтах – не важно. Все, что он делал со мной, до этого он делал с кем-то другим. И я не знаю, как перестать думать об этом. И вовсе не потому, что ревную, а потому, что именно я из нас двоих частенько играю роль восторженного, стеснительного бревнышка, которое ублажают и облизывают со всех сторон. Именно я все еще не уверен в себе и, кажется, никогда не буду, чтобы открыть рот и попросить его о чем-то. О чем-то, что ему может не понравиться даже просто в теории. Я адово боюсь того, что ему может не понравиться, или что я, набравшись смелости, попрошу его о чем-то, что он при всей своей отбитости сочтет нездоровым или больным. Я боюсь, что, несмотря на то, что мы спим вместе больше чем полтора года, все еще не дотягиваю до кого-то из тех, одноразовых. Боюсь сравнения с кем-то из них. Что он вообще может сравнивать. Что может думать о ком-то другом, находясь во мне. Сжимаю виски пальцами и низко опускаю голову, рискуя сместить центр тяжести далеко вперед и навернуться с кровати. Но так дурно становится, что едва ли обращаю внимание на это. И мне уже даже хочется грохнуться и как следует приложиться башкой, чтобы весь тот бред, что генерируется в ней со страшной скоростью, вытряхнулся и, распавшись на тараканьи кучки, убежал. Я готов оплатить Жнецовым дезинсекцию и, конкретно Владу, моральный ущерб. Слышу шаги на лестнице и, вместо того чтобы сделать вид, что все лучше не бывает, так и остаюсь в своей позе неправильного, скрюченного эмбриона. Слышу шаги, которые замирают где-то в коридоре. Наверняка столкнулся с кем-то и треплется. Только что-то слишком долго треплется. Спина затекает, а мои надуманные страдашки заканчиваются. Хмурюсь и уже собираюсь отправиться на поиски своей пиздливой собственности, как сталкиваемся в дверях. И Жнецов с широкой улыбкой и висящим на плече полотенцем заталкивает меня назад, щелкая дверной ручкой. Его волосы беспорядочно торчат, а футболка, кое-где мокрая, пристает к телу. Белая, без всяких рисунков, обтягивающая и задирающаяся вверх из-за широкой резинки на его спортивных штанах. Отрыл где-то тапочки, и, кажется, шампунь у него везде один и тот же. И он выглядит просто до безобразия счастливым. Глаза горят, а улыбка такая, что скулы вот-вот треснут. Ни следа от того Жнецова, что хрипловатым низким голосом с ужимкой садиста рассказывал сказочки. – Куда собрался? Хватает меня за низ футболки и тащит ближе. Сопротивляться не хочется от слова «совсем», и поэтому спустя секунду я уже держусь за его плечи и носом касаюсь подбородка. – Тебя искать. – И как? Нашел? – Вроде да. – Так вроде или нашел? Тянусь выше, привставая на носки и не торопясь касаюсь своими губами его. Раз – и назад, как и не было. Ощущение прикосновения только остается и мятный привкус зубной пасты. – Еще не разобрался. Тогда он обхватывает меня поперек торса, сжимает и протаскивает по своему телу. И ладони, до этого совершено невинно лежащие на его плечах, перетекают выше, зарываются в мокрые волосы и, поглаживая, опускаются на его шею. – А теперь? – Все еще не… – Не? А если… Если что? Если ты поцелуешь меня? Не дожидаюсь, пока это сделает он, и, закрыв глаза, тянусь сам. Куда с большим энтузиазмом, чем в прошлый раз. Словно мы целую вечность не целовались. Ладно, минимум – две вечности. Напирает, оттесняя от двери. Напирает, удерживая рядом, и кажется, что сейчас съест меня. Начинает с нижней губы, а после явно собирается откусить мой язык. Пусть, я не очень против. Целует нагло, голодно и ладонью поймав мой затылок. Не позволяет ни отвернуться, ни даже отстраниться для того, чтобы подышать. И маленькие яркие звездочки в темноте под веками вспыхивают подозрительно быстро. – Ты дверь закрыл? – поддавшись черт знает откуда выглянувшей паранойе, шепчу прямо в его рот, пытаясь совместить это с короткими частыми поцелуями. Уголок рта, верхние зубы, даже подбородок… – Закрыл. – И проверил? Еще немного – и я попросту потеряю равновесие, натолкнувшись на кровать. – Проверил… Один шаг. – А если кто-то… – упорно не желаю сдаваться, даже когда склоняется ниже, чтобы прикусить мой подбородок и проложить влажную дорожку вниз по шее. – Нет. – А если все-таки… – Тоже нет. Перехватывает меня за предплечье, тащит за собой и усаживает на матрац. После подхватывает под коленями и, легонько толкнув в грудь, укладывает на покрывало. Спешно отползаю назад, пока локти не упираются в подушку. – И они же все знают… Жнецов, уже было взявшийся за свою футболку и потянувший ее вверх, останавливается. Смотрит на меня, скептично вскинув бровь, и, вместо того чтобы рухнуть сверху, как собирался, присаживается с краю. – Да, знают. – И это как-то стремно, – пытаюсь подытожить, но Влад смотрит так, что, кажется, еще немного – и у меня волосы задымятся от количества излучаемого скепсиса. – Стремно – это не заниматься сексом. И что за «стремно»? В общаге тебе не стремно, а здесь – стремно? – Конечно, нет! – Тогда закрой свой прекрасный ротик и не мешай мне тобой наслаждаться. Вот. Опять. То самое. Не мешай, Кирилл. Я все сделаю сам. Так, что нам обоим понравится. Все то дерьмо, что крутилось в моей голове, всплывает на поверхность снова. Да еще и ладно бы оно одно… Про остальных я невольно вспоминаю тоже и, не особо осознавая, что делаю, погруженный в свои мысли, отталкиваю его потянувшиеся к моей коленке пальцы. – Ой. – Гляжу виновато и словно только что проснувшись. Не понимая, как это только что произошло. – Прости. Я задумался. – И мне заранее страшно спрашивать, о чем. – Забирается с ногами на жалобно скрипнувшую кровать, складывает их по-турецки и сжимает оголившуюся лодыжку правой, пальцами. Выглядит терпеливым настолько, насколько может быть вообще. – Выкладывай, любитель разводить драмы. – И вовсе я не… – Кирилл. – Окей, ладно. Я снова грузанулся. Да. – Может, уже пора перестать страдать ерундой? Мы же договаривались: если тебе что-то не нравится, ты открываешь рот и говоришь об этом. – Ну, я его и открыл. Около двери. Отмахивается и прикусывает губу. Ухмылку-то удалось спрятать, а вот сверкнувшее в глазах веселье – нет. Жнецов, Жнецов. – Это не в счет. Я соскучился. – Ну конечно. – Не съезжай с темы. Что за новое дерьмо поселилось в твоей головенке? Хорошо. Замечательно. Я смогу. Давай, Кирилл, покажи, насколько ты взрослый. Выскажись уже и забудь про это. Давай-давай, мешок с костями и тонной сомнений. Он твой парень, он тебя любит, он тебя слышит… – Тот вопрос. Про то, сколько их у тебя… Терпеливая улыбка превращается в оскал, а взгляд Влада медленно перемещается на потолок. Секунды проходят всего, а он выглядит уже откровенно злым. – Я ему башку оторву, – обещает в пустоту, да так, что я только по нескольким слогам улавливаю смысл. Произносит слишком тихо. – Да ты, вообще-то, уже ответил. И весьма нехило. За что ты с ним так? Оп, а вот и та самая тема, которую, в свою очередь, он не хочет обсуждать. Бывшие? Да пожалуйста – колупайся, сколько хочешь, но вот это… Это он не желает поднимать вообще. Почему? – Мы будем обсуждать комплексы твоего ранимого дружка или о нас поговорим? Вздыхаю и покорно опускаю голову. Тут он прав. На «нас» времени почти нет, а проблемы его взаимоотношений с моими друзьями вполне можно обсудить и в Вотсе. Или по телефону. Или как-нибудь еще. И, кстати, наверное, стоит спросить, почему имени моего дружка он никогда упорно не называет. Словно забывает его и все. – Так много их было? – Я же сказал: больше, чем присутствующих здесь. Больше шести, если тебе угодно. – А я вхожу в эти «больше шести»? – Нет, не входишь. И если ты сейчас спросишь, в чем ты хуже других, я клянусь: отправлю баиньки, выставив челюсть. А после, страшно виноватый, буду кормить тебя орехами. Грецкими и в скорлупе. Мы поняли друг друга? Рвущийся из глотки смех удается сдержать, только закусив ворот футболки. Да и то от глуповатого похрюкивания это не спасло. Но Влад так мило злится, что, кажется, еще немножко – и моя надуманная, невесть на кого направленная обидка растает и вытечет через нос. И вот это уже будет пипец как не смешно. – Можно я все-таки рискну? – Не можно. Твой странный дружок в одном был прав: я их не помню. Никого из них. А тебя я знаю до последнего шрама и скола на левой нижней семерке. До крайнего идиотского комплекса и привычки вечно что-то выдумывать. Я тебя знаю, потому что люблю, и не могу сравнивать с кем-то. Равно как и думать, что раньше было лучше. Хотя бы в чем-то. Не было – и точка. Вздумаешь сомневаться, я возьму маркер и нарисую ее на твоем лбу, – договаривает и вдруг становится опасно задумчивым. Размышляет о чем-то, приподняв бровь, и перебирается на «мою» часть кровати. Опирается на спинку, свешивается влево, к простому с одним только выдвижным ящиком столу, и едва не валится на меня сверху, пока шарится в нем. Я, впрочем, впечатленный его речью, не очень-то и против. Скорее, даже наоборот. Обнимаю поперек торса. Пользуясь возможностью, соскальзываю ниже и укладываюсь на подушку дожидаться, пока он закончит. – Что ты там ищешь? – Степлер. Решу проблему глупых вопросов раз и навсегда. В шутливом ужасе вскидываю руки и притворяюсь мертвым, но вовремя вспоминаю, что он сейчас этого даже не увидит, увлеченный столокопательством. Ладно, придется словами. – Ты со мной так не поступишь. – Еще как поступлю. – Тогда ты не поступишь так с собой. Ты любишь мой рот, Жнецов! Очень любишь! – Ага, а еще я люблю, когда ты помнишь, что у меня помимо фамилии в паспорте есть еще и имя. И ведь верно… Я так редко называю его по имени. Остальные тоже, но что с них взять – они видят Жнецова таким, каким он позволяет себя видеть. Я же знаком с другой его стороной. С той частью, которую он бы и рад почаще выставлять напоказ, да только кому она нужна после яркого, крикливого заводилы Жнецова? – Хорошо, Влад. Ты сможешь простить меня, Влад? О, не молчи, я умоляю, Влад! Влад? Влад? Влад? Влад? – Да, скажи это еще раз. Меня не бесит, даже не рассчитывай. Наконец находит. Отталкивается рукой от спинки кровати и выпрямляется прямо рядом со мной. Чтобы нам обоим было удобно, подхватывает мою ногу под коленом и отводит чуть в сторону, за свое бедро. Поглаживает ее по ткани шорт левой, а в правой держит черный перманентный… маркер. – Раздевайся. Ой… Ой, ой, ой… – Зачем? – Кирилл, не тупи. Давай, снимай футболку. – А маркер тебе для?.. И что? Полностью? – Полностью. Давай. Тебе понравится. Ага, понравится. Смутно догадываюсь, что он собирается делать, и ничего не имею против. Хочет немного побаловаться – пускай. И пофиг, что я потом и за неделю не отмоюсь. Футболку стащить легко, а чтобы разобраться с шортами – приходится привстать, выгнуться и потянуть их вниз. Помогает мне, стаскивая сразу вместе с бельем. Делает это без особой страсти, не меняясь в лице, и мне, на удивление, спокойно. И даже не хочется прикрыться. Это же Жне… Поправляюсь тут же, и плевать, что не слышит: это же Влад. Влад, который видел меня голым уже больше сотни раз. Влад, который видел меня всяким. Со щелчком снимает с маркера колпачок и пробует сначала на тыльной стороне своей ладони. И тот, на удивление, все еще не высох. Склоняется надо мной, упираясь носками, и, примерившись, начинает совсем невинно – с плеча. – Несмотря на то, что перекладина является тебе в ночных кошмарах, я люблю твои руки, – словно между делом делится наблюдениями и даже не поднимает взгляда. Быстрыми прерывистыми линиями. Слово из пяти крупных букв. По очертаниям без труда угадываю его. Угадываю, и по коже пробегает колючий холодок. Движется дальше, к ключицам, пишет на каждой из них то же самое. И под ними тоже. Спускается ниже. К груди. По ней. К животу. А после, остановившись над ямкой пупка, словно только вспомнив, возвращается к рукам. Плечи, предплечья, кисти и даже пальцы. По слову на ладони и запястьях. Быстро. Щекотно и немного неаккуратно. Быстро, щекотно, и словно не по коже напитанным красками стержнем ведет. Словно… отмечая каждое, редко касается нервных окончаний и костей. Чуть отстраняется, оглядывая результат. – Подними подбородок. Ни секунды не спорю с ним. Делаю так, как просит, и неловко улыбаюсь от щекотки. На шее выходит особенно чувствительно. Под кадыком, по линии сонной артерии и за ухом. «Люблю». «Люблю». «Люблю». – Я надеюсь, – кажется, будто говорю после очень долгого перерыва, хотя на деле прошло всего минут пятнадцать от силы, – мой лоб ты не слишком любишь. – Люблю, – звучит так категорично, что я уже почти пришел в ужас от такого подарочка, но Влад, смилостивившись, заканчивает предложение: – Но так и быть. Придется ограничиться этим. Коротко целует, отодвинув челку, и быстро касается кончика носа, прикусывает зубами и собирается отстраниться, но я оказываюсь быстрее. Цепко хватаю за ворот футболки и удерживаю рядом. – Я тоже тебя люблю. Мне не приходится делать над собой никаких усилий, чтобы произнести это, глядя ему в глаза. Мне приходится приложить их для того, чтобы следующий вздох расправил мою грудную клетку. – Тогда сделаешь для меня еще кое-что? – поглаживает мою скулу большим пальцем и спрашивает тихонько, чтобы не спугнуть момент. Спрашивает и глядит так робко и доверчиво, что я просто не могу не кивнуть в ответ. Тут же расплывается в довольной улыбке и снова становится наглым Жнецовым, у которого язык подвешен лучше, чем некоторые ведьмы в раннем средневековье. – Обычно это я, но сегодня хочу, чтобы немного поболтал ты. Расскажи мне, Кир. – Рассказать?.. – Да, расскажи. Чего ты хочешь? – Эм… Безлимитный проездной на метро? Пачку, в которой не кончаются сигареты? Посмотреть в глаза твари, которая спиздила мои кеды месяц назад? – Кирилл, твою мать. Я сейчас встану и уйду. – Ладно-ладно! Я все понял! Маркер скользит по тазобедренной косточке, рисуя простую линию, и, вместо того, чего я думаю, перетекает на бедро. Никаких тебе пошлостей, ну надо же. Никаких тебе пошлостей, Кирилл, потому что в этот раз их ждут от тебя. Сглатываю. Облизываю губы. Снова сглатываю. Думаю уже спросить, можно ли прямо в комнате покурить… Одергиваю себя и снова сглатываю. Целых три слова на бедре, одно – на колене… Хорошо. Ладно. Я смогу. Только лицо – тут же пятнами краски. Только пылают уши, а в глотку как будто бы выдавили половину порции васаби. Смогу, смогу, смогу. Он же может нести чушь разной степени откровенности и даже не меняться в лице! – Иногда я хочу… Хочу… – Ладонь сама ложится на глаза. Сама. Я готов в этом поклясться, как и чем угодно. Ну не настолько я труслив, чтобы по-детски прятаться за сомнительной преградой из собственных пальцев. – Хочу, чтобы не было стыдно говорить о подобном, боже. Идиотски. Я прекрасно знаю. Но ничего с этим поделать не могу. Маркер, расписывающий вторую мою коленку, замирает. – Хочешь трахнуть меня? – невозмутимо подсказывает Влад, и я подскакиваю на месте. Забыв обо всем на свете, приподнимаюсь на локтях и смотрю на него так, словно у него второй нос на лбу вырос. – Конечно, нет!!! – выкрикиваю в панике и тут же испуганно затыкаюсь, понимая, что мой вопль было слышно даже на первом этаже. Жнецов только ехидно приподнимает бровь и ждет дальнейших объяснений. Не знаю, кого и благодарить даже, что как козел он ведет себя только на публике. Припоминаю первый Ленкин вопрос и понимаю, откуда ноги растут. Видимо, ему тоже не дают покоя кое-какие моменты. – Нет, но в том смысле, что я не хочу этого сейчас. Может быть, когда-нибудь… Но сейчас мне нравится, как есть. Правда. – Да, мне тоже нравится, как сейчас. – Влад звучит глумливо задумчивым и прикусывает маркер. – Но ты скажешь мне, если захочешь? – Шутливый тон становится серьезным. Скажу ли я ему? Скажу ли ему, который так внимательно глядит, отслеживая все мои реакции и эмоции? Который иной раз перегибает со своей заботой и относится ко мне как к младшекласснику? Скажу ли ему, который сделал меня похожим на рэпера сельского разлива своим угловатым, скачущим, словно показания кардиограммы, почерком? Да, я скажу. И если вдруг захочу замуж – тоже. Пускай копит на Амстердам. Киваю. И он, заметно расслабившись, принимается за мое второе бедро. – Окей, с самым большим тараканом мы разобрались, а что там с его приятелями поменьше? Почему ты знаешь все мои грязные фантазии, а я о тебе только то, что тебе нравятся быдланы, хрипло дышащие в трубку? – Ты не быдло. – Ага. Мальчик-фея. Прекрати увиливать. – Ну… – Для того, чтобы откинуться на подушки и задумчиво уставиться в потолок, уходит слишком мало времени, и это, к сожалению, не тянет на полноценную паузу. – Мне нравится, когда ты командуешь. Эти твои шепотки и грязные смс-ки. И когда ты вроде злой. Мне тоже нравится. Коленки дрожат от всех этих обещаний выпороть и всего такого. Мог бы и выполнить разок. С каждым словом становится проще. Да и щекотка, которой неизменно сопровождаются все новые и новые появляющиеся надписи на лодыжках уже, не способствует напряжению. – О да, в общаге. Давай на столе комендантши? Чтобы сразу наверняка. Как думаешь, много просмотров соберем? Мои маленькие идейки явно вызывают сарказм, а не одобрение. Хотя он наверняка хотел бы попробовать такое тоже, я уверен. Попробовать там, где нас стопроцентно никто не прервет и не услышит. – Явно меньше, чем твоя голая задница на ютубе. – Думаешь, твоя в кадре смотрится хуже? – Не знаю, не было возможности проверить. – Если хочешь, мы могли бы провести эксперимент… – Не хочу! – А чего хочешь? Поймал снова. Поймал, согнув мою ногу в колене и поставив ступню на свое бедро. Принялся за пальцы. Смотрю на его белую, настолько, что отливает голубым, футболку и, кажется, знаю, еще чего. – Хочу, чтобы ты не раздевался. Чтобы я мог забраться в твои штаны, оттянув резинку. Поощряет улыбкой и нежными поглаживаниями. Мне кажется уже, что он вообще улыбается ненормально много. И слишком широко. – Продолжай. – Мне кажется, есть в этом что-то такое, непонятно-странно приятное. Чувствовать себя полностью уязвимым, когда ты, наоборот, совсем одет. Я хотел бы так попробовать. – Оке-э-й. И давай третье, на сладкое. Скажешь – и я отстану от тебя. На сегодня. Только постарайся выбрать что-нибудь впечатляющее. – Вроде футфетиша или пристрастия к иглам где не надо? Склоняется вперед и легонько прикусывает меня за коленку. Понижает голос до заговорческого шепота и глядит прямо в глаза. – Давай, будет классно. О да. Особенно будет, если я озвучу то самое единственное «впечатляющее», с которым частенько смотрю порнушку или передергиваю, представляя. И стоит только на секунду подумать о возможной реакции Влада, как тут же мрачнею. Он, конечно, да, он – Жнецов, ему все пофигу и классно, но… Что, если не все? Что, если я скажу, а он скривится в ответ? Как мы будем продолжать тогда? – Или нет. – Или да. Без вариантов. Говори уже, я хочу закончить с этой частью и приступить к следующей. Следующая – это та, в которой мы наконец трахаемся, завязав с разговорами, да? Ну или, по крайней мере, если нет, то микрофон будет явно не у меня. – Ну?.. У меня сегодня будет секс, или просто поспим вместе? Закатываю глаза одновременно с чувствительным тычком защелкнувшегося и вставшего на место колпачка. Усердно тру глазницы. По новой. От привычки прятаться хоть за чем-нибудь – избавиться не так-то легко. Кусаю губы, прихватывая и потирая зубами то нижнюю, то верхнюю, но даже боль, пускай тупая и тут же отступающая, не помогает. – Давай так: я скажу, а ты не станешь комментировать это. Просто кивнешь, поцелуешь меня, и мы больше не будем разговаривать? – Ну, если это единственный способ чего-то добиться… Давай, выкладывай, а после я обещаю заткнуться на ближайшие полчаса. – Обещаешь? – Обещаю. – Помнишь, что ты делал в наш первый раз? – Присказки помогают мне абстрагироваться и сосредоточиться на тонкой паутинке, свисающей с потолка в углу комнаты, а не на своем внимательном парне. – Ну, перед самим сексом? Задумчиво хмурит брови и смотрит куда-то вбок – как и всегда, когда думает. – Римминг, что ли? О господи! Прижимаю обе ладони к вспыхнувшим щекам и мысленно спрашиваю, ну нахера же было орать так громко?! За что?! – Я и после его частенько делал. И что, это все? Ты вот об этом стесняешься говорить? Серьезно? Хуезно! Кто-то вообще обещал заткнуться и быть предельно понимающим! Ага, как же! Забыл тут же! Отрицательно мотаю головой и вдруг замираю на середине второго или третьего преисполненного отчаяния движения. Если я скажу, что так и есть, он же отстанет? – Считай, что да. Именно про него я и говорил. Обожаю римминг. Очень. Круто. Да. Мы можем уже начать трахаться? – Кирилл… Конечно, не верит мне ни на грош. Отбрасывает маркер, и тот откатывается к стене. Принимается поглаживать мои ноги обеими ладонями и снова каким-то немыслимым образом выглядит виноватым. – Просто скажи уже, и я клянусь, что отъебусь от тебя. – Но ты всегда делал это до секса. – Господи, пожалуйста пусть в меня прямо сейчас ударит молния, и мне отшибет и память, и остатки мозгов! Я обещаю, начну в тебя верить! Господи, пожалуйста, пусть я ничего не говорил. Нашариваю пальцами складку на пледе и, сжав ее, трусливо жмурюсь. – Ну, до того, как… До того, как… Я сдохну, если договорю это. Сдаюсь снова. Не ему на этот раз. Но теперь точно может отрезать мне пальцы по одному – хрен вытянет хотя бы еще слово. И без того безумно стремно. Горит от прилившей краски даже там, где в теории не может гореть. – Да уже и не надо. – Кажется, это не то кусочек усмешки в голосе, не то просочившаяся тень улыбки, несмотря на то, что стремится оставаться серьезным. – Я понял. – И по пятибалльной шкале: насколько это отвратительно? – спрашиваю, а у самого голос дрожит. И не только голос – исписанные коленки немного тоже. Насколько?.. Ответил он мне, как же, ага. Или все-таки ответил, но вовсе не словами. Опирается на широко расставленные ладони и в одно движение протаскивается по моему телу своим. Быстро, задирая футболку, прижимаясь к моему животу и словно делится теплом. Скорее, даже жаром. Чувствую себя будто ошпаренным кипятком. Замирает над лицом, глядит в него и медленно, невозможно плавно, словно в неправильном отжимании, опускается сверху. Прижимается своим приоткрытым ртом к моему, лениво прикусывает за верхнюю губу, обводит ее языком и отстраняется. Давит, накрывая собой, и, запустив ладонь под подушку, сосредоточенно ищет что-то. – Твоей футболке пиздец, – сдавленно шепчу, понимая, что мы только что ненавязчиво сменили тему и, скорее всего, к ней больше не вернемся. И еще не разобрался, что испытывать: облегчение или разочарование. – Она никогда не отстирается. Отвечает смазанным кивком, едва не заехав мне подбородком по носу, немного неловко опирается на локоть и показывает мне то, что он там так тщательно искал. Маленький невзрачный тюбик. Бежевый и без особых опознавательных надписей. Отвинчивает большим пальцем крышку и чуть давит на мягкие стенки двадцатиграммовой, как гласит надпись на упаковке, емкости, разглядывая выступившую прозрачную субстанцию. Пробует смазку на язык, всего каплю, показывая, что она съедобная, и, перекатившись на правую сторону, перенеся на нее почти весь свой вес, левой поудобнее перехватывает маленький тюбик. Но только для того, чтобы с силой сжать в ладони, выдавив добрую половину содержимого. Протягивает мне ее, предлагая вложить свои пальцы, и я догадываюсь. Прекрасно догадываюсь, чего он хочет. И почему, собственно, нет? Провожу указательным пальцем по его, скользкому и сладко пахнущему какими-то цитрусовыми, а после соединяю наши ладони. Ощущения странные. Не липкие, а какие-то прохладно влажные. Приподнимает брови, мол, давай, и я делаю так, как он хочет. С замиранием сердца и легким нарушением координации. Касаюсь своего лобка кончиками пальцев. Сжимаю вставший, еще когда Влад сверху рухнул, член, провожу по нему всего раз, прочувствовав это неторопливое плотное вверх-вниз, и спускаюсь дальше. Развожу ноги шире и указательным пальцем, поглаживаю себя по нежной коже под мошонкой. Все это не сводя с Влада глаз. Не разрывая зрительного контакта. Следит за моим лицом и, когда я, выждав немного, начинаю осторожно растягивать себя, проникая не больше чем на полфаланги, обхватывает мой член. И от того, что использует левую, движения непривычные. Резковатые. Двигает кистью неторопливо, немного рвано, и я невольно подстраиваюсь под этот странноватый темп. Просто смотрим друг на друга. Просто едва ли наберется пять сантиметров между лицами. Ловит каждый мой вздох приоткрытым ртом, следит за движением ресниц… Не чувствую дискомфорта или боли, только немного неприятно тянет мышцы. Совсем чуть-чуть. Почти неощутимо на фоне упругого тепла, разливающегося по низу моего живота и паху. По члену, который чувствительнее обычного, потому что у меня попросту не было на него времени. По тонкой коже и плотным венам, нежной мошонке и открывшейся головке, которую он не то нарочно, не то случайно касается на грани приятного и нет, задевает шершавым сгибом указательного пальца. Потирает ее, и я невольно вскидываю бедра и глубже проталкиваю пальцы. Решаю обойтись только двумя, чтобы сжаться вокруг его члена максимально тесно. Представляю, как он проникнет в меня – не важно, плавно скользнет или рывками, – и, сжав нижнюю губу зубами, насаживаюсь снова. Не трахаю себя, а просто поглаживаю внутри, раздражая и дразня обозначившуюся бугорком простату, и этого мало. Хочется больше. Больше Влада, больше резких движений. Хочется, чтобы ласкали не подушечки, а головка его члена. Трогает снаружи, не пытаясь вставить, но почему-то одна только эта мысль опаляет. Я хочу и его пальцы тоже. Чтобы он пробовал втиснуть их. Хотя бы один. Сама мысль о том, что мы будем делать это вместе, плавит меня. Раздвигаю указательный и средний на манер ножниц, тяну себя. Вытаскиваю их почти полностью, оставив только лишь кончики пальцев, чтобы саднящая после перерыва дырка не закрылась, и, о дьявол, какой же он понятливый сегодня. Только добавляет не один, а два все еще скользких от смазки пальца. Ощущение растянутости во всех красках; во всех, но не на грани. Это приятно, это усиливает возбуждение во сто крат, но все равно мало. Мало стимуляции не особо приятно ноющего без внимания члена. Мне хочется его потрогать. Как следует передернуть и, может быть, даже просто перевернуться на четвереньки, потереться головкой о жесткое покрывало. Повернувшись к Жнецову своей распяленной, покрасневшей и опухшей дыркой. Чтобы он видел ее и то, как сильно я хочу его внутри себя. Представляю это так живо, так вкусно и ярко, что, не выдержав, обхватываю себя пальцами свободной руки. Успеваю лишь сильно сжать, потянув вниз, оголить головку, и тут же кончаю. Кончаю не особенно ярко и под явно осуждающий взгляд Жнецова. Жнецова, что непременно остановил бы меня, если бы у него была третья рука. Всматриваюсь в его лицо, щурюсь, чтобы поплывшая немного картинка встала на место, и это тоже вполне может сойти за эротическую фантазию, если к серьезной линии рта добавить костюм-двойку и строгий галстук. Боже… Осуждающий, обещающий мне порку Жнецов в строгом костюме. Я, наверное, смогу дрочить на это целую вечность. Если, конечно, выживу, когда он со мной сегодня закончит. Он, который почти что оцарапал меня, выдернув пальцы и шлепнув по моим. Он, который, как и в самом начале, просто завалился на меня и придавил своим весом. И я бы обязательно возмутился в другое время. Кислород – это необходимость; сломанные кости, боль и бла-бла-бла… Я бы возмутился, если бы не был так увлечен тем, что помогал ему приспустить штаны, и, нашарив тот самый смятый тюбик, не испачкал все вокруг, щедро смазывая его член. Покрасневший, тяжело шлепнувшийся о край белой задравшейся футболки. И мне хотелось бы немного помучить его тоже, но мои ноги разъезжаются в стороны, а спустя секунду и вовсе оказываются закинутыми на плечи Влада. Складывает меня словно чемодан, но не спешит толкнуться внутрь. Тяжело дышит, нависает сверху и… ждет. О, сейчас это будет очень быстро… Очень настолько, что он не хочет. Не хочет кончать в меня так и ждет, когда я догадаюсь сделать с этим что-нибудь. Проверяю свою догадку. Обхватываю его член пальцами все еще влажной правой и, пожалуй, пару раз дергаю слишком сильно. Да только ему будет похуй, даже если я натяну пуховые варежки. Ему сейчас на все похуй. Пальцы скользят просто на феерическое «отлично». Скользят правильно и совсем как надо. Резковато, быстро и то и дело смыкаясь над головкой. Ногти, будь они неладны, успели отрасти, и пару раз, так до конца и не успев остыть, а скорее начав возбуждаться по новой, еще и царапаю его. Шипит, но руку не отпихивает. Сжимает мою лодыжку левой, правой же рукой вцепился в свое бедро. Еще немного – и, глядишь, карман надорвет. Смотрю на его лицо, свои пальцы, его член, свои добрым десятком рассыпавшиеся по торсу острые «люблю»… И Влад, проследив направление моего взгляда, тоже именно на них смотрит. На те, что самые крупные. На груди. Смотрит, закусывает свое запястье и кончает. Прямо на них, поверх букв. Кажется, долетает даже до моей шеи, но это ничуть не напрягает. Продолжаю двигать кистью уже медленнее, сбавляя темп, помогая ему растянуть удовольствие, продлить его еще ненадолго. Шумно выдыхает, откидывает со лба челку. Разминает шею, пройдясь по ней оставшейся чистой ладонью, и, потянувшись вперед, ей же, большим пальцем, вытирает крупную каплю спермы с моей ключицы. Глядит на меня, и я послушно распахиваю рот, когда, мазнув по шее костяшками, подносит палец ближе. Просто потому, что он смотрит. Очень тяжело и внимательно. Я бы даже сказал, что властно, если бы помнил, что вообще значит это слово. Что вообще значат какие-то слова. Обвиваю языком по первую фалангу, прохожусь кончиком по подушечке и кромке ногтя и почти не чувствую вкуса. Всем моим вниманием сейчас владеет один только его взгляд. Из-под длинных ресниц, немного томный. Расслабленный. Всего секунду назад. Неторопливо тянет ладонь на себя, напоследок погладив мои губы, надавив на них все тем же большим пальцем, и, больше не дав нам обоим никакой передышки, наконец делает то, о чем я последние две недели только мечтал. Берет уверенно, без лишней грубости, уже никуда не торопясь. Выбирает даже не ритм, а размеренные покачивания, чтобы дать мне почувствовать его всего. Каждый сантиметр, начиная с мокрой от спермы и остатков смазки головки и заканчивая основанием члена. Сегодня у нас что-то новенькое. Сегодня мы обходимся без слов, и наблюдать за его лицом, а не слушать нашептывающий пошлости голос, тоже… увлекательно. Наблюдать за тем, как он чуть кривится, кусает губы, обводит верхнюю языком, иногда жмурится… Это затирает даже ту незначительную боль, что я все еще испытываю. Потому что к нему я чувствую много больше. И это буквально распирает меня изнутри. Во всех смыслах. Толкается сильнее, и спинка кровати негромко стучит о стену. Приподнимаю бровь, понимая, что спрашивать, будем ли мы с этим что-то делать, явно бесполезно. Понимая, что Владу откровенно похуй, кто там и что услышит, а спустя несколько минут он сделает так, что и мне станет тоже. Он и делает, а я, безвольно елозя по покрывалу, замечаю кое-что еще. Замечаю уже спустя, наверное, сотню движений его бедер и после того, как переплету протянутые пальцы со своими. Замечаю с десяток местами не пропечатавшихся, но вполне узнаваемых слов на его футболке. Ставшей серой, мятой и мокрой. От спермы, пота и… размазавшегося маркера. Движения – грубее. Скрипы – громче. Ладонь, подлетевшую ко рту, – зубами сильнее. Толкается, чуть изменив угол, и, уловив не мой крик даже, а его отголосок, беззвучно хмыкает. О да. Ты поймал меня. Пожалуйста. Быстрее. Спина мокрая, по лбу течет. Заминка. Секундная… И по новой, изменив темп. С размеренного на такой, от которого я слепну и глохну на какое-то время. Перестаю воспринимать реальность. Перестаю чувствовать что-либо помимо него. Перестаю вообще существовать. Есть только он. Есть только Влад. И ощущения, что заставляют взрываться мои нервные окончания. Упускаю момент, всего-то на одну крохотную вечность зажмуриваюсь, как меня тащат куда-то вбок, а после, отстранившись и покинув мое тело, переворачивают на живот. Ставят на четвереньки, заботливо поддержав под живот. Заботливо… как же. Ноги разъезжаются в стороны. Сейчас плюхнусь назад на брюхо. Вздергивает. Проведя по спине, на лопатки жмет, и я послушно укладываюсь на грудь. Подпихнув под голову руку. Уткнувшись в сгиб локтя носом. Прячась и глуша все звуки. Входит снова, придерживает за поясницу, двигается вперед-назад и вдруг передумывает. Замирает. И, наклонившись вбок, поднимает что-то с кровати. Думаю сначала, что смазку, но когда звонко щелкает снятый колпачок, то понимаю, что это на самом деле. Двигается едва-едва. Просто покачивается. И рисует, и рисует, и рисует… Буквы, а возможно, еще что-то. По позвоночнику идет вниз. На пояснице оставляет одно растянутое, жирными буквами выведенное слово и что-то незамысловатое на моей левой ягодице. Склоняется, накрывает меня собой, опирается на руки, и я не могу не заметить, как они у него дрожат. Как от мышечной усталости или вроде того. Как у человека, который только что разгрузил вагон. Опирается подбородком на мое плечо. Больно давит и, дотянувшись губами до уха, шепчет то же, что не менее сотни раз написал на моем теле. Шепчет, наверное, столько же или больше. Одно и то же слово. Кругом. В одно бесконечное «люблю». Путая буквы, но никак не теряя их смысл. – Не сдерживайся больше, прошу… – шепчу как в горячке и, кажется, даже повторяю каждое слово по два раза, путаясь в слогах. Возможно, все, что сейчас вылетает из моего рта, это один путаный бред. Плевать. Он поймет. – Или я просто умру… Чувствую, как приподнимает брови. Каким-то чудом понимаю, что это очередной невысказанный вопрос. Носом зарываюсь глубже в плед. Теперь-то уж точно мне этих речей и самому не разобрать. – Трахни меня. Так, как тебе хочется. Пожалуйста, Влад. Пожалуйста, сейчас… Мне плевать, если кто-то услышит. Мне плевать, если кто-то увидит. Я так сильно люблю тебя, что мне нужно это. Сейчас. Сейчас, сейчас, сейчас… Не краснею даже, давно весь красный. Давно весь соленый. Давно дрожащий. Давно – его. Выпрямляется, не забыв неторопливо вонзить зубы в мое плечо, и вдруг совершенно неожиданно хватает меня за волосы. – Хочешь знать, как мне хочется? Этот маниакальный горячий шепот когда-нибудь заставит меня кончить. Он просто будет разговаривать со мной так, а я спущу, не снимая штанов и не касаясь члена. – Встань. Тащит наверх, больно стискивая слишком короткие, чтобы наматывать на кулак, прядки, и действительно заставляет меня подняться, выпрямить дрожащие руки. Шлепок по бедру неожиданный и обжигающий настолько, что вскрикиваю. И, кажется, лишаюсь остатков мозга, стоит ему снова открыть свой рот. – И не смей сжимать зубы. Второй удар слабее первого, но куда более звонкий. От него непроизвольно хочется сжаться. Обхватить его туже. Повести бедрами, задницей податься назад, почувствовать еще больше. – Не смей. Я хочу тебя слышать. Да-да… Как скажешь… Я тоже… Тоже хочу слышать. Тебя. Как ты дышишь, словно только что пробежал черт-те сколько. Как сбиваешься с мысли. Как произносишь мое имя, насаживая меня, как на штырь. Крепкий, горячий и пульсирующий. Идеально подходящий для того, чтобы вбиваться в мое тело и делать ему охренительно. Делать ему очень, очень хорошо. Боль стала совсем незначительной, скорее тягуче приятной, чем раздражающей. Боль стала очень правильной. Неотъемлемой частью процесса. Проводит по моей макушке пальцами, ерошит волосы и, прежде чем убрать их, еще больше понизив голос, сделав его совсем прокуренным и шершавым, не просит даже, а, скорее, приказывает: – Стой так. Упадешь только после того, как закончим. Локти, и без того неверные, тут же подламываются, но, закусив губу, толчком выпрямляю их и больше прогибаюсь в пояснице. – Вот так. Будь хорошим мальчиком, Кирилл. «Будь хорошим мальчиком». Будь хорошим, не как тот, из жнецовской сказочки. Ты любимый, Кирилл. Ты нужный. Ты единственный для него. Будь. Хорошим. Мальчиком. Циклюсь на этом и не знаю почему. Не стремлюсь понимать. На каждое движение его бедер – по слогу. На каждый толчок – по выдоху, что все громче, что перестают быть бесшумными от слова «совсем». Что перестают быть отголосками стонов, когда он, поднырнув пальцами под живот, обхватывает еще и мой член. Толкает меня вперед так, что я врезаюсь в его сжатый кулак, что головка проезжается по плотно прижатым друг к другу горячим и влажным, совсем как мои ладони, пальцам. Толкает вперед. На коленях, кажется, навсегда отпечатается рисунок пледа, а спинка кровати оставит глубокую зарубку на стене. Движения становятся глубже и жестче. Почти не выходит из меня, двигается, как поршень внутри. А по венам – не кровь, а ртуть уже. Не кровь, а жидкий, раскаленный металл. Дышать тяжело, словно в комнате больше сорока плюс. Дышать тяжело, словно я астматик со стажем, только что нажравшийся аллергенов. А дышать… невозможно. Только попытки откровенно жалкие симулировать. Только поскуливать уже, потому что на крик или хотя бы стоны нужны силы и воздух. Потому что это Влад-Влад-Влад. С ним редко по-другому. Катится градом пот. Руки, слабенькие мышцы которых не выдерживают, разъезжаются в стороны, и он валит меня на подушку сам следующим толчком. И вопреки своим же словам подняться уже не дает. Вжимает, надавив на затылок, в наволочку и, подняв бедра выше, ускоряется еще. Я натурально давлюсь тканью, прокусываю ее, пачкаю слюной, напихиваю полный рот, чтобы не заорать. Я давлюсь тканью… Сжимаю кулаки, и на глазах выступают крупные слезы. Потому что он, дождавшись первого сладкого спазма, прокатившегося по моему животу, дождавшись, когда мой член вздрогнет, дернется, готовый излиться, с силой пережимает его у основания. Он не позволяет мне. Не позволяет кончить. И сейчас это реально весомый повод для того, чтобы со всхлипом уткнуться в подушку. Ощущая, как он сам, плотно сжатый моим так и не прокатившимся по всему телу волшебным спазмом, спускает в мою задницу. Толчками, додрачивая, даже не вынимая, головкой размазывая остатки по не спешащей закрываться даже без его члена внутри дырке. Ощущение обиды усиливается в разы, когда он еще и отстраняется, а потом пропадает куда-то. Лежу и боюсь пошевелиться, пытаясь понять, что вообще происходит. Пытаюсь улечься нормально, не торчать уже как идиот с оттопыренной задницей, но его руки, появившиеся из ниоткуда, не пускают меня. Удерживают в таком положении, и, судя по их наклону, он явно не нависает сверху. А если нет, то… Едва не верещу, как девчонка, когда кусает за наверняка покрасневшую от шлепков ягодицу. И тут же, поцеловав место укуса, кончиком языка ведет вниз. И каким же глупым я был, когда думал, что дрожал до этого. Сейчас швыряет так, что я имею все шансы упасть с кровати. Разбить голову и вырубиться. И мне настолько нравится этот вариант, что, пожалуй, я бы еще и стукнулся посильнее. Все лучше, чем свалиться почти в настоящий обморок. Вспомнить бы как дышать. Вспомнить бы, что для того, чтобы умереть, нужно чуть больше, чем ловкий горячий язык, дразняще прошедшийся по ложбинке меж ягодицами. Вспомнить бы… Что-нибудь. Сердце бьется даже сильнее чем пару минут назад. Сердце, что давно скатилось куда-то в живот, к хренам артерии оборвав. Иначе как объяснить горячую волну, омывающую ребра? Иначе как?.. До последнего не верю, что он сделает это, а когда все-таки делает, едва не отключаюсь по-настоящему. Потому что от копчика до затылка прошивает слабым зарядом электричества, и волосы становятся дыбом, я уверен. Не торопится, пока только дразнит, водит языком почти без нажима. Щекочет. Отстраняется, прикусывает за внутреннюю поверхность бедра и снова, погладив по пояснице, ныряет пальцами под живот. Поглаживает его, оставляет ладонь чуть ниже пупка, чтобы головка моего члена касалась только костяшек пальцев. Чтобы иметь возможность обхватить его в любой момент. Возвращается к прерванному занятию уже куда более серьезно на этот раз, не играя, а вылизывая, изредка толкаясь внутрь. Я забываю про все свои обидки. Я забываю, как меня зовут. Воздух заканчивается, легкие горят. Не могу поднять голову, чтобы сделать вздох. Не могу пошевелиться. Не могу, пока Влад, чтоб его черт побрал, Жнецов трахает меня своим языком. Трахает, наверняка ощущая вкус собственной спермы, и толкается языком максимально глубоко. Делает со мной совершенно дикие, неприличные вещи. Заставляет чувствовать уже не смущение даже, а адское желание провалиться сквозь землю и вылезти где-нибудь в Австралии. Делает мне так хорошо, что много и не надо. Делает это так, что я чувствую себя абсолютно мокрым и снаружи, и внутри. Мокрым, но не грязным. Чувствую, что в очередной раз «почти». В очередной раз проникает внутрь, и ощущаю, как следом за его языком тянется влажный след. Растирает его по моей растраханной заднице, помогая себе большим пальцем, и, когда прижимается губами снова, вспоминает наконец, что у меня есть еще и член. Член, который нестерпимо ноет, а головка такая чувствительная, что, когда Влад сжимает ее пальцами, мне хочется вскрикнуть. И приятно, и почти боль. Слишком чувствительно. Слишком близко. И слишком – надо. Пожалуйста… И разобрать бы: в моей голове это или проскулил вслух. Разобрать бы, да только зачем? Зачем, если я впервые кончаю, нанизанный не на его член, а на язык? Язык, который не перестает двигаться, вылизывать и толкаться. Проникновения совсем незначительные, но каждое – полный пиздец. Каждое приближает меня к краю, а уж когда он запускает в меня еще и пальцы… Когда он нажимает ими, длинными и ловкими, на опухшую, растравленную частыми и грубыми толчками простату… Надеюсь только на то, что соседи не услышали моего вопля. Содрогаюсь всем телом. Выкручивает, ломит мышцы и особенно сильно достается почему-то пояснице. Это не похоже на оргазм, это похоже на один гигантский спазм всего тела. Каждой мышцы и нервного окончания. Слезы – ручьем, а на наволочке – давно прозрачное пятно от натекшей слюны. Как и до этого, толкаюсь в его руку, уже полную горячей скользкой спермы, и никак не могу ни остановиться, ни заткнуться. Не могу сомкнуть зубы и перестать издавать эти странные плаксивые звуки. Не могу сказать ему «хватит». И себе тоже не могу. Ощущения постепенно слабеют. Ноги, впрочем, тоже. И на этот раз мне ничего не мешает упасть на кровать и притвориться мертвым. Разве что только теплые, горячие даже, ладони, поглаживающие мокрую от выступившего пота спину. Нажимает на мое плечо спустя несколько минут, благородно позволив пережить и переварить, и я нахожу в себе силы повернуть голову. – По шкале от одного до пяти, – спрашивает шепотом, протиснувшись к стенке и устроившись на боку, – насколько отвратительно это было? Силы берутся просто из ниоткуда. Вот он я лежу, думая о том, что в моем теле не осталось ни одной способной работать мышцы, а вот он я спустя секунду, вывернувшийся, перекатившийся на спину и вцепившийся двумя руками в его футболку. Вцепившийся и дернувший на себя. Закидываю ногу на его бедро, обвиваю руками шею. Целую как в последний раз, облепляя всего. Прижимаясь так крепко, как оно вообще возможно. Губы, нос, подбородок. Снова губы. На этот раз уже с языком. Прокатываясь им по нёбу, сплетаясь с его и едва ощутимо кусаясь. Потому что мне хочется. Как минимум – отхватить кусок, как максимум – сожрать его. И, наверное, это я отчасти и делаю, впиваясь своим ртом в его. В ответ подставляется, позволяет вести, и по моей спине и пояснице ладонями шарит. Придерживает ногу, поглаживая колено. Первый порыв проходит, и его заменяет нахлынувшая нежность. Поцелуи перестают быть глубокими, дыхание выравнивается, но единственное, что остается неизменным, это ощущение, что надутый гелием шарик где-то в груди. Ощущение легкости распирает. Ощущение чего-то заоблачного. Отстраняется и прижимается к моему лбу своим. Обхватывает за плечи, обнимая и фиксируя одновременно. Чтобы я не смел отвернуться, если вдруг захочу. Но я и не собирался. Ни на секунду. Глаза в глаза. В абсолютной, установившейся в комнате тишине. Наблюдаю за тем, как опускаются его ресницы, и мне хочется перецеловать и их тоже. Каждую. Его ладонь поднимается выше, с поясницы на ребра, и Влад смаргивает и хмурится. – Давай под одеяло, ты ледяной. – Это просто ты слишком горячий. Никак не реагирует на мою реплику. Приподнимается, выдергивая из-под себя покрывало. Жнецов поправляет штаны, опускает изгвазданную во всяком органическом и нет футболку и, перекатившись через меня, встает. Озадаченно смотрит на пятна и все-таки стаскивает вещь через голову. – Это никогда не отстирается. Задумчиво гляжу на отброшенный комом кусок ткани и вспоминаю, что, в общем-то, у меня самого чистым осталось только лицо. Рассматриваю свою вытянутую руку, и Влад, нырнувший было в узкий шкаф, поворачивается к кровати. – Ты тоже никогда не отстираешься. И мы оба понимаем, что он вовсе не о маркере говорит. Ну и пусть. Это как раз то, чего я хочу. Всегда носить на себе отпечаток чужой пятерни. Зримый или нет. Наплевать. Главное – его. – Ну и пофиг. Футболка, которую он в итоге находит, оказывается темно-синей и явно далеко не новой. Осматривает ее и, пожав плечами, натягивает. – Тогда, может, увековечим пару надписей в тату? Например, сердечко, которое я нарисовал на твоей милой заднице? Фыркаю и, не придумав достойного ответа, просто швыряю в него единственной подушкой. Даже не думает уворачиваться и встречает снаряд лицом. Закатываю глаза и делано отворачиваюсь к стене. Стараюсь не обращать внимание на то, что мокрый я уже вовсе не в том немного грязном, возбуждающем смысле, и было бы просто очень охуенно рысью метнуться через коридор и принять душ. Но вставать лениво, и я вполне могу потерпеть еще полчаса. Лежать без подушки – то еще удовольствие, и я подпихиваю под голову руку. Взгляд мажет по спинке кровати, чуть приподнятому углу матраса, неплотно прилегающему к деревянной раме… Оглядываю, надеясь найти там что-нибудь интересное. – Кажется, я только что нашел твою нычку, – обернувшись через плечо, сообщаю зависшему у стола Владу, который явно раздумывает покурить в окно или спуститься вниз. – Сам расскажешь, что там у тебя, или я могу посмотреть? Решает все-таки остаться в комнате. Сует сигарету в рот, которую я думаю отобрать, кстати, но не прикуривает и, явно заинтересовавшись, подходит ближе. Отгибает топорщащийся угол и двумя пальцами вытягивает черный, невесть как завалившийся туда телефон. Лежит камерой вниз, и сначала я даже подумал, что это мой. Сначала, пока не вспомнил, что мой, еще с обеда разряженный, валяется в рюкзаке. На телефоне самого Влада все еще красуется впечатляющая трещина, а этот – целый. Этот… смутно знакомый мне, но голова сейчас настолько пустая, что никак не могу вспомнить, чей он. Отодвигаюсь к стенке, чтобы Влад мог сесть рядом и, так и не сказав ни слова, разблокировать этот мобильник. Мобильник, который живо отзывается на прикосновение и даже не требует пароля, потому что оказывается включенным. И даже больше того… Оказывается включенным, потому что запущено одно незамысловатое приложение, которое я иногда юзаю для того, чтобы записывать лекции на диктофон. Оказывается запущенным последние два с половиной часа. Я все еще не понимаю. Влад молчит. Обрывает запись и включает проигрывание по новой. Мотает на середину, и мы оба слышим мой приглушенный голос, который умоляет его быть расторопнее. Который зовет его. Жмет на «Стоп». Просто ударяет по нему большим пальцем и прикрывает глаза. Выдергивает изо рта сигарету и выходит из режима прослушивания. Подумав, открывает галерею. Бездумно пролистывает папки. Останавливается на предпоследней, и лицо его остается таким равнодушным, что даже страшно. Приподнимаюсь на локте, заглядывая через его руку, и холодею еще больше. Снимков много. И на каждом из них – я. Со спины, боком, иногда даже смотрю в кадр, но чаще – нет, отпихиваю рукой или вовсе даже не подозреваю, что меня снимают. Я на физ-ре, на лекции, в комнате. Я растрепанный, я после душа и я… спящий. По наволочке узнаю общажную подушку и почему-то не могу заставить себя хотя бы моргнуть, не то что выдохнуть. Не могу заставить себя думать. Вернее, даже не так – я не хочу думать о том, чей это телефон и как он оказался в этой комнате. О том, кто параноидально фиксирует каждый мой шаг и пробирается в мою комнату, пока я сплю. Я. НЕ. ХОЧУ. Потому что и так все знаю. Знаю, чей это телефон. Знаю его, узнаю по царапинам на портах и модели. Знаю, потому что сам же и перекинул на него то самое приложение. Знаю, и вдруг все становится на места в моей голове. Со щелчком, подобно которому издает механизм, вставший в специальный паз. Все становится так ясно и однозначно… Закрываю глаза. Понимаю теперь. Понимаю, за что Влад к «нему» так. Понимаю, что в действительности никогда не бил Жнецова по лицу. Понимаю, что… – Эй, – пытаюсь вырвать его из коматозного транса и осторожно берусь за предплечье. Сжимая своими пальцами. В конце коридора, со стороны ванной комнаты, слышится хлопок двери. И именно он становится спусковым крючком. Жнецов отталкивает мою руку и вскакивает. Дверь не сносит только потому, что распахивает с первой попытки и шарахает ей так, что наверняка вскакивают все спящие в этом доме. Я тут же отпихиваю одеяло… И хорошо, что все еще помню о том, что голый, иначе бросился бы за ним прямо так. Натягиваю шорты на голое тело, футболку – на левую сторону, и босиком, так же, как и Жнецов, вылетаю из комнаты. Разница в минуту, не больше, как раз самое оно, чтобы застать начало драки. Или нет, не драки. В драке обычно участвуют двое, сейчас же Жнецов имеет все шансы сесть за нанесение тяжких телесных или еще хуже. Бьет в основном правой, в той, что зажат чертов телефон. Пробивает хилый даже на вид блок того, кто, оказывается, все это время хотел со мной больше не дружить, и валит его на пол. Бьет и бьет. Отпихивает меня в сторону, даже не повернувшись, когда пытаюсь оттащить его. Не реагирует на визг девчонок и нехило так мажет по лицу попытавшегося снять его Димана. Саня же даже не защищается, просто пытается прикрыть голову. – Перестань! Хватит! – Свой голос как будто бы со стороны. Чужой, истеричный и больше чем просто напуганный. – Влад! Влад, перестань! Заносит кулак и в последний момент все-таки передумывает. Рывком поднимается на ноги и отступает. И, кажется, его трясет ничуть не меньше, чем меня. Только от злости. Ленка начинает орать на него спустя полминуты, а Диман усаживает Саню, помогая тому опереться о перила спиной. Нос, скорее всего, сломан, сильно кровит. Губы – в месиво, и зреет огромный синяк под левым глазом. Сечка на брови. Перевожу взгляд на сестру, и у меня внутри что-то медленно обрывается и падает в темноту. Потому что она, как и Жнецов, знает. По глазам вижу, что знает. Знала и молчала. Понимаю, почему Влад, но ее молчание… – Если еще раз, – когда Жнецов начинает говорить, его голос звучит так, словно он очень старается сдержаться и не продолжить, – я увижу тебя рядом, если я вообще увижу тебя, то закопаю. Выдергивает карту памяти из чужого телефона, ломает ее напополам, а сам мобильник швыряет о противоположную стену. И Саня глядит на него с таким ужасом, что я начинаю сомневаться в его психическом здоровье в этот момент. Глядит словно сумасшедший, у которого только что отобрали нечто настолько важное, что весь мир осыпался прахом. Жнецов отходит к лестнице. Снега ловит Ленку за локоть и что-то быстро шепчет ей на ухо, и из всего потока слов вычленяю только свое имя. «Кирилл». Конечно, все из-за Кирилла. Из-за маленького, наивного и тупого, как пробка, Кирилла, которому и в голову не могло прийти, что он может нравиться еще кому-то, кроме своего явно поехавшего крышей – раз уж запал на такую невзрачность – парня. Кирилла, который был таким идиотом и испытывал терпение Влада так долго. И неизвестно, сколько бы еще это продлилось, если бы не чертов телефон. Саня поднимается на ноги с третьей попытки только и хватается за бок. Игнорирует протянутую Диманом руку, который единственный остается не в курсе, но не спешит набрасываться с вопросами. И огромное ему спасибо за это, боже. Саня поднимается на ноги и так на меня смотрит, что я поневоле начинаю испытывать чувство вины. Словно пообещал что-то и проебался, съехав в последний момент. Будто бы он имеет право так на меня смотреть. Смотрит на размазавшиеся местами надписи и наверняка замечает следы укусов на оголившемся из-за растянутого ворота плече. Смотрит на все эти «люблю» и, пошатываясь, направляется к лестнице. Делаю шаг следом, пытаюсь вклиниться между ними, но Влад явно не собирается оставаться в доме и шагает было на первую ступеньку из десяти, когда его нагоняет короткая и произнесенная явно не в первый раз реплика: – Ты его не заслужил. Вижу, как Влад стискивает кулаки, и на правом виднеется нехилая такая кровоточащая ссадина, но кому вообще есть до нее дело? Стискивает кулаки и оборачивается, уже занеся было ногу для следующего шага, и, кривовато усмехнувшись, возвращает реплику вопросом, который бьет не хуже направленного в челюсть апперкота: – Откуда тебе знать, мальчик, которого никто никогда не любил? «Мальчик, которого никто никогда не любил…» Да, Жнецов явно знает, куда бить. Давно вычислил и наверняка именно поэтому молчал все это время. Молчал, не вмешивался, оставлял меня с ним и, наконец, не выдержал. Жнецов, который только что осознанно затронул самую тонкую, дрожащую от боли струну в чужой душе. Саня молчит. Молчит ровно до того момента, пока Влад, сочтя тему закрытой, отвернется снова. А дальше все происходит слишком быстро. В два счета. Успеваю моргнуть только и распахнуть глаза. Саня молчит, он просто выжидает момент. Для того, чтобы Влада, как следует толкнув в спину, скинуть на нижние ступеньки проклятой лестницы. *** Выхожу из лифта и останавливаюсь напротив широких, вечно запертых дверей реанимации. В больнице во время зимних каникул почти пусто, а в холле даже пахнет мандаринами. Или эфиркой с запахом мандаринов – насрать. А вот наверху, в этом крыле, одной только хлоркой и чем-то еще стерилизующим, должно быть. Чем-то, названия которого я не знаю. Сжимаю ручку пакета в пальцах и, выдохнув и проверив, не соскочили ли бахилы с ботинок, разворачиваюсь на сто восемьдесят градусов, чтобы, миновав длинный коридор, упереться в точно такие же двери, но с надписью «Хирургия». На посту ожидаемо никого нет. Слышно, что медсестры трещат в сестринской, и я, так никого и не встретив, топаю в сторону нужной палаты. Почти последняя, с номером девять. Тяну на себя ручку, замок под которой сломан и не работает, и вхожу без стука. Все равно он тут один. – Привет. Влад вскидывается, отрываясь от планшета, на котором пырит какую-то свою муть, и лениво машет рукой, мол, иди сюда. Одеяло сбито и наполовину валяется на полу, подушка сложена вдвое и служит подпоркой под бок. Валяется в домашней одежде и почти таких же серых, как были на нем тогда, штанах. Футболка только темная и тоже без рисунков. Отдергиваю край своей толстовки и тяну молнию повыше. Кажется, прохладно в палате. Подхожу ближе, и Жнецов подозрительно косится на мой пакет. – Так, стоять. Что у тебя там? Непонимающе хмурюсь и ожидаю какого-то продолжения. Что это за наезды такие с порога? – Яблоки? – Ну да… – Прелестненько. Открой тумбочку. – Зачем? – Открывай давай. Пожимаю плечами и, наклонившись, делаю, как он просит. А, ну да. Понятно. Свешивается с кровати и тоже заглядывает вниз. – Красные видишь? Это родители принесли. Пакет зеленых – от Снеги. Желтые – от бывшей класснухи, и черт вообще знает, как она узнала, но сути это не меняет. А теперь, будь так добр, забери все это дерьмо и больше никогда в моем присутствии не говори о ебаных яблоках. Видеть не могу уже. Посмеиваюсь в ответ, но, присев на корточки, покорно выгребаю все три пакета и пару тех медовых, что выкатились. – Вообще-то я подумал, что бутеры бы тебя тоже не расстроили, но раз уж ты не хочешь, то… Тянется ближе и отбирает пакет. Заглядывает в него и, вытащив контейнер, придирчиво осматривает остальное содержимое. Забирает мандарины, шоколадку и почти что с восторгом приныканную на самом дне пачку сигарет. Жнецов вроде как не должен вставать, но, когда оказалось, что перелом без смещения и ему не нужна вытяжка, он послал на хуй все рекомендации и помимо туалета еще и выползает в коридор иногда. На служебную лестницу, где медперсонал давно устроил личную курилку. А учитывая праздники и более чем говняный характер данного субъекта, персонал смотрит на это сквозь пальцы. Да и вообще, Жнецов, валяющийся в отделении с переломом лодыжки и многочисленными ушибами ребер, оказался самым приличным пациентом из всех угодивших на больничные койки в праздники. – Я просто обожаю тебя, серьезно. – Ага, я в курсе. Запихиваю все его яблоки в свой пакет и отставляю в сторону, к стенке. Присаживаюсь на край постели, и Влад тут же устраивает свою ладонь на моем колене. Подмигивает и выглядит расслабленно спокойным. Довольным даже. Чувство вины, что не давало мне покоя последние несколько дней, начинает ворочаться с новой силой. – Прости меня, – вылетает само собой, и Влад, уже было принявшийся чистить мандарин, замирает. – За что это? – спрашивает с явным напряжением в голосе, которое вот-вот станет подозрительностью. – Ты что-то сделал? Нет. Не сделал. И, наверное, в этом-то и есть все дело. За это я и прошу прощение. За недалекость и такую поразительную близорукость. Я прихожу в приемный покой каждый день и только сегодня решил заговорить обо всем этом. Когда понял, что больше не могу держать все в голове. Да и спать особо не удается тоже. – За Саню. Прости меня. Глядит в потолок и сжимает челюсти так, что обозначаются линии скул. – Это обязательно? Может, мы просто… – Нет. – Качаю головой, словно пытаясь сделать отрицание весомее. – Мы не можем. Он собрал вещи и уехал почти сразу же. Мы даже не разговаривали, и я не знаю, вернулся он в Питер или… – Для его же блага будет лучше, если «или». – Собираешься мстить? Поджимает губы и медленно ведет подбородком от плеча к плечу. – Но ногу сломал бы. Ради справедливости. – Ты ему все лицо разбил, – осторожно напоминаю, и Влад, черт бы его укусил, трактует все по-своему и начинает огрызаться: – Как же я мог! Фу, Жнецов, фу! Подумаешь, пихнул телефон под подушку, пока мы… – Влад, пожалуйста! Делаю круглые глаза и торможу его до того, как медсестры или кто-то из скучающих обитателей отделения может услышать что-то лишнее. Затыкается и беззвучно передразнивает меня, кривляясь. Отвешиваю ему слабенький подзатыльник, и он тут же перехватывает мою руку. Тащит на себя, и я, воровато покосившись на дверь и убедившись в том, что она плотно притворена, послушно тянусь ближе. Подставляюсь под поцелуй, но не позволяю ему затянуть его. Пара движений губ, прикосновение языка – и назад. – Я чувствую себя идиотом, – доверительно делюсь вполголоса и натыкаюсь на непонимающе вскинутую бровь. – Потому что не заметил. Вообще даже не думал, что, ну, в меня можно влюбиться. – Я же влюбился, – тут же не соглашается со мной, и снова хочется заткнуть ему рот – слишком часто забывает, где находимся. – А значит, и другие вполне могут. – О да. Ты влюбился. И я до сих пор не могу поверить в то, что это не какая-то кармическая ошибка. Жнецов щурится, глядит на мой подбородок и расслабленно улыбается. Отпускает, наконец, мое запястье и, отодвинувшись, устраивается на подушках, заложив руку за голову. – Я когда тебя впервые увидел, ты такой смешной был. Мелкий. Вечно нахохлившийся. Злой такой, как фыркающий ежик. – Ну спасибо тебе большое… – Не перебивай. Ты был словно какой-то обиженный и с вечным вызовом во взгляде. Упрямый. Но было что-то такое в тебе. Что-то, что хрен разглядишь издалека, но заинтересуешься, захочешь разобраться. А потом Снега болтнула, что ты стихи пишешь для одноклассницы. Ну я и решил, что не судьба. Не стал цепляться. Замираю и боюсь пошевелиться. Спина становится неестественно прямой. А выражение лица… Даже думать не хочу. – Кир? Ты нормально? Глупо посмеиваюсь и опускаю взгляд, принимаясь разглядывать свои обкусанные ногти. – Ага. Только не было никакой одноклассницы. Это было вроде как тебе, Жнецов. Я бы скорее удавился, чем кому-то показал, но уже тогда… В общем, вот. Еще одно маленькое откровение. Вспоминаю давнишнего себя и не могу поверить в то, что это вообще когда-то было. Что я таким был. Или что когда-то у меня не было этого придурка, который со скуки разрисовал свой гипс зеленкой и теперь целую вечность не сможет отмыть руки. – Теперь-то покажешь? Остается серьезно собранным, но я-то вижу, что глаза у него так и лучатся самодовольством. Что сейчас, конкретно сейчас, похуй ему и на гипс, и на Саню, и на сотрясение и так давно сдвинутого в сторону мозга. – Да нечего мне показывать. Все давно выкинул или сжег. – Врешь? – Не вру, – отмахиваюсь, стараясь не сталкиваться с ним взглядами, и сам на этот раз тянусь ближе. Укладываюсь на его плечо, касаясь носом шеи, и обещаю себе, что это всего на несколько секундочек. На несколько десятков секундочек… Ни одному из нас не нужны лишние проблемы. Зарывается пальцами в мои волосы и, погладив по макушке, легонько сжимает ими шею. Мизинцем цепляет ворот футболки. Его белой футболки, которую я забрал. Которая так и не отстиралась от маркера и уже навсегда покрыта десятком смазанных, не пропечатавшихся «люблю». – Знаешь, тренер меня колесует, если я не начну бегать через… – Задумывается на мгновение и – кажется, точно не вижу – прикрывает один глаз. – Скоро не начну, короче. – Он поймет. – Не-а. Нифига. Не тот фрукт. – И что ты будешь делать? Неопределенно пожимает плечами, и устанавливается тишина. За окном снова хлопьями идет снег. Еще полчаса или час – и начнет темнеть. – Влад?.. – А? – Расскажи мне сказку? Хмыкает, укладывает на мои плечи вторую руку, и я с готовностью пододвигаюсь еще. Опирается подбородком на мою макушку и шепотом, не повышая голоса, начинает: – Жил-был мальчик, которого кое-кто очень-очень любил…